Чтение 4–й страницы книги ~Степан Сергеич~

-- Вот я вас спрашиваю, друзья, в какое время дня вы больше всего
хотите есть?

Никто не успел еще поразмыслить над вопросом, как Игумнов громко
выпалил:

-- После обеда, товарищ полковник!

Только Шелагин не рассмеялся, наполненный подозрениями и догадками.

-- Сорока, плохо воспитываем, -- подытожил он. -- Крути гайку.
Старшина, получив указание, гайку крутил до срыва резьбы. Курсанту Игумнову
запретили после зимней сессии ехать в Москву -- чтоб не отъедался и не
пропитывался пережитками. В первое же увольнение Виталий напился, пришел в
училище и заорал:

-- Где Шелагин? Где эта брянская дубина? Подать его сюда!

Пьяных слушают только в милиции, в армии с пьяными не говорят, их
укладывают на койку, а утром уже разбираются: с кем пил, сколько, где, когда
и на какие деньги. Шелагин брезгливо оглядел Виталия и приказал окатить его
холодной водой. Появился приказ: "Курсант Игумнов, сознательно приведя себя
в бессознательное состояние путем распития 0,5 л водки..." Короче -- десять
суток ареста с содержанием на гарнизонной гауптвахте. Стращая первокурсника,
Мефодий Сорока напутствовал:

-- Ты у меня побалуешься на гауптической вахте!

Гимнастерка обрезана почти до ремня, воротник свободолюбиво расстегнут,
сапоги (офицерские) начищены до неправдоподобного блеска -- таков курсант на
танцах. Виталий не отличал мазурку от гавота, офицерских сапог не имел, но
лихо отплясывал фокстрот и танго. Очень скоро он познакомился с сестрами
Малиниными, ходил к ним по воскресеньям, слушал, как старшая, консерваторка,
выстукивает на рояле что-то из Глазунова. Младшая обучалась в пединституте и
красиво рассуждала о воспитании. Мамаша, дама из профсоюзного актива,
помогала дочкам, оттеняя их интеллигентность не очень искренней простотой
домашнего обихода. В этой семейке Виталий встретил майские праздники, даже
целовался с кем-то. Потом все разлетелось вдребезги.

В начале мая объявили о подписке на новый заем. Виталия назначили
агитатором и послали на ткацкую фабрику. С заполненными ведомостями зашел он
в партком и увидел сестер. Тоже агитаторы, они упрашивали какую-то женщину
подписаться на две зарплаты. Женщина скучно и рассудительно доказывала, что
никак не может подписаться, потому что ее сынишка идет в первый класс и
много ему надо -- и портфель, и форма, и учебники, и обувь, и пальтишко.
Сестры, увидев Игумнова, улыбнулись ему и ужимками дали понять, что вот
оформим эту женщину и будем свободны. Виталий сидел, ждал, слушал... Сестры
не понимали женщину, не верили ей и настойчиво советовали меньше тратить на
еду, на развлечения, тогда и останутся деньги на пальто и книжки.

-- Сыну, что ли, меньше кушать?

-- Ну да. И вам. Надо же помогать родине.

Двадцатилетняя Аня, более сообразительная, воскликнула вдруг:

-- Что мы все говорим о вашей зарплате? Муж ваш тоже ведь зарабатывает!

-- У меня нет мужа.

-- Как так нет? Погиб? Пенсию, значит, получаете!

-- У меня нет мужа, -- с прежним упрямством повторила женщина, но рука,
защищаясь, поднялась к горлу. -- И не было.

Нина, младшая, обидчиво округлила рот:

-- Сами тогда виноваты...

Женщина встала, не то крякнула, не то прохрипела что-то и ушла, не
отрывая рук от горла... У Виталия противно дрожали колени, чем-то
закупорились уши, сестры разевали рот, что-то спрашивали, он не слышал их.

-- Какие вы дряни...

Они не поняли, не поверили. Уходя, он сказал еще раз:

-- Вы, вы -- дряни.

Газеты известили о появлении "плесени". Причисленные к "плесени"
молодые люди круглыми сутками сидели в ресторанах, пропивали родительские
денежки, а если и покидали ресторан, то для того лишь, чтоб, сев за руль
подаренного папашей автомобиля, задавить прохожего с умеренной зарплатой.
Отсюда -- от родительских денежек -- и преступность в стране, и все беды.

Генерал Игумнов бывал в Москве редко: служба протекала в заграничных
командировках. Начитавшись газетных фельетонов, генерал прислал капитану
Шелагину письмо. Генерал писал, что приветствует стремление капитана привить
сыну истинно офицерские навыки и впредь будет поддерживать Шелагина во всем.
К письму прилагался документ, дающий комбату право получать курсантскую
стипендию Виталия Игумнова. Деньги ему выдавать на руки только на самое
необходимое.

Комбат оповестил офицеров о предоставленной ему свободе и с жаром
продолжил воспитание.

В летний отпуск Игумнов не попал: отсиживался на гауптвахте. Узнав об
очередном ударе, он решил, что не попросит у комбата ни копеечки. Не стал
записываться в увольнения. Но Шелагин по собственному курсантскому опыту
знал, как губительно долгое сидение в казарме. Он заставил Игумнова одеться,
вручил ему увольнительную, дал деньги -- на кино и трамвай. Виталий швырнул
их на улице в канаву и до полуночи ходил вокруг училища.

Остряки советовали ему утешиться тем, что к выпуску он станет
миллионером. Утешение слабое.

В пяти километрах от города -- пристань, сюда и приехал в воскресное
утро Виталий. Снял погоны с шинели, выдрал звезду из шапки, сошел за
демобилизованного солдата, до вечера таскал мешки под тяжелым ноябрьским
небом. Спина не гнется, суставы побаливают, зато в кармане сразу две
стипендии. Три таких воскресника -- и денежная проблема решена. Теперь можно
насладиться мщением, напиться и поскандалить в батарее.

На этот раз он не попадает на гауптвахту, его выручает плеврит.
Температура подскочила до сорока, Виталий очнулся в госпитале, открыл глаза
-- в изножье койки сидела жена врага, Катя, женщина ничем не примечательная,
серенькая особа, без претензий. Многие, правда, находили Катю Шелагину
симпатичной. А что в ней такого? -- возражали знатоки из курсантов. Курноса,
ноги тонкие, как спички, в фигуре ничего женского, худа, длиннорука.

Виталий поспешил закрыть глаза... Но Катя не вставала и, странно,
действовала как-то успокаивающе: спать хотелось под этот голос и неприятно
было не слышать его.

Как все медсестры, Катя преклонялась перед искусством врачей и, как все
медсестры, полагала, что не хуже их разбирается в медицине. Так это или не
так, но Виталий поправлялся быстро. Попросил Катю ускорить выписку, с
улыбкой слушал ее милую дребедень по утрам, когда обход закончен и все
микстуры выпиты.

Подполковник-танкист, редко открывавший рот, произнес однажды с
лирическим надрывом:

-- Бывают же такие женщины... Ничего не надо, пусть только сидит рядом
и говорит о погоде... Век бы слушал.

Навещали курсанты, приносили новости. Перед самой выпиской
предупредили: комбат ищет повод, чтоб не пустить его, Игумнова, в зимний
отпуск, грозится вновь посадить на гауптвахту.

-- Я его сам посажу! -- Виталий отбросил одеяло и долго ругался.

Все училище следило за этой парой -- Шелагин и Игумнов. Комбат хранил
письмо генерала рядом с партийным билетом и размахивал им, когда его
начинали урезонивать. Сорока и тот чувствовал что-то неладное. Письмо он
тоже прочел и выразился туманно: "С етим делом надо бы помягче".

В схватках с Шелагиным затачивался характер Игумнова. Он стал
осторожен, стремителен и нападал без предупреждения. В мелких стычках себя
не истощал, сохранял силы для крупных операций.

Однажды Шелагин обходил строй увольняющихся, дошел до Виталия, подергал
пуговицы на его шинели. Все как будто в норме, но нерадивому воспитаннику
надо напоминать и напоминать. Вдруг Игумнов прервал его:

-- Но и вы тоже одеты не по форме.

-- Как? Где? -- Степан Сергеич отступил на шаг и оглядел себя. Не нашел
ничего подозрительного и уставился на курсанта.

-- У вас на кальсонах, -- процедил Игумнов, -- пуговицы неформенного
образца.

Строй дрогнул. Дневальный убежал в уборную -- отсмеиваться.
Рассерженный комбат тут же отправил Виталия на гауптвахту.

Офицеры уже в полный голос говорили о том, что Шелагина надо умерить, а
тот упрямо доказывал Набокову, что его, Шелагина, требовательность основана
на статьях устава, а уклонение от устава -- гибель для армии.

-- Верно, -- кивал Набоков. -- Правильно. Но устав не может охватить
все случаи жизни, типовые обстоятельства -- это да. Он дух, а не буква.
Устав говорит, что к военнослужащим, не выполняющим приказа, применяются все
меры воздействия. Насколько я знаю, вы же не занимаетесь рукоприкладством.

-- Это оговорено уставом, -- возражал комбат. И цитировал: -- Своими
действиями командир не должен унижать человеческое достоинство.

-- Вот-вот... А что такое человеческое достоинство? Не только
требование не тыкать подчиненного. Здесь тонкость, здесь индивидуальный
подход...

-- Мои действия в отношении курсанта Игумнова одобрены его отцом.

Полковник умолкал: спор с самим генералом Игумновым невозможен.

Все же он написал обстоятельное письмо генералу Игумнову.

Игумнов-старший инспектировал учения, письмо получила Надежда
Александровна и на самолете вылетела в город на Волге. Она сняла номер в
гостинице военного коменданта, два-три телефонных разговора -- и сын, живой,