не стриженную бороду, прозрачными клочками выступавшую из впалых щек, и с
отвращением передернула плечами:
Разве я виновата, что он родился такой? Ну говори же. О чем ты думаешь? О
чем ты постоянно думаешь, думаешь, думаешь?
и измученное лицо попадьи. И когда смолкали последние звуки ее бессвязной
речи, жуткая, ненарушимая тишина железными кольцами охватывала ее голову и
грудь и словно выдавливала оттуда торопливые и неожиданные слова:
отодвинулась от мужа. - Ты... в бога не веришь. Вот что!
жалкая улыбка, просящая о прощении, раздвинула ее опухшие, искусанные губы,
сожженные водкой и красные, как кровь. И обрадовалась, когда побледневший
поп резко и наставительно ответил:
обнимавшее попадью, как теплая вода. И, потупив глаза, она стыдливо просила:
поздно.
выпивала до дна, маленькими непрерывными глотками, как пьют женщины. В груди
становилось горячо, хотелось какого-то веселья, шума и света, и людских
громких голосов.
Настю. Вот славно будет; люблю я играть в дурачки. Васечка, милый, позови! Я
поцелую тебя за это.
загрубевшими в работе; ей было холодно, она зябко куталась в короткий платок
и молча проверяла засаленную колоду.
сдвинутых с мест и перевернутых вещей, среди глубокой ночи, когда давно уже
спало все: и люди, и животные, и поля. Попадья шутила, смеялась, крала из
колоды козырные карты, и ей чудилось, что все смеются и шутят; но лишь
замирал последний звук ее речи, та же ненарушимая и грозная тишина смыкалась
над нею и душила. И страшно было смотреть на две пары немых костлявых рук,
бесшумно и медленно двигавшихся по столу, как будто только одни эти руки
были живые и не было людей, которым они принадлежат. Вздрогнув, с
пьяно-безумным ожиданием сверхъестественного она глядела поверх стола - два
холодных, два бледных, два угрюмых лица одиноко выдвигались из темноты и
качались в странной немой пляске - два холодных, два угрюмых лица. Что-то
пробурчав, попадья выпивала водки, и снова бесшумно двигались костлявые
руки, и тишина начинала гудеть, и кто-то новый, четвертый, появлялся за
столом. Хищно скрюченные пальцы перебирали карты, потом двигались к попадье,
бежали, как пауки, по ее коленям, подбирались к горлу...
стоят и со страхом смотрят на нее. И было их только двое: муж и Настя.
место. И лицо у о. Василия было доброе.
отовсюду закачались на попадью безглазые призраки. Они качались и слепо
лезли на нее, ощупывали ее скрюченными пальцами, рвали одежду, душили за
горло, впивались в волосы и куда-то влекли. А она цеплялась за пол
обломанными ногтями и кричала.
платье. И так сильна была в охватившем ее безумии, что не могли с нею
справиться о. Василий и Настя, и пришлось звать кухарку и работника.
Вчетвером они осилили ее, связали полотенцами руки и ноги и положили на
кровать, и остался с нею один о. Василий. Он неподвижно стоял у кровати и
смотрел, как судорожно изгибалось и корчилось тело и слезы текли из-под
закрытых век. Охрипшим от крику голосом она молила:
ответа. Как саван, облипала его глухая и бесстрастная тишина, и был он мертв
в этой одежде мертвых; нелепо задирали ножки опрокинутые стулья и стыдливо
сверкали днищами; растерянно кривился старый комод, и ночь молчала. И все
слабее, все жалобнее становился одинокий крик о помощи:
поднял руки и взял себя за голову, как за полчаса перед тем попадья, и так
же неторопливо и спокойно опустил руки, и между пальцами их дрожали длинные
исчерна-седые нити волос.
так непостижимо чужд всему, как если бы он не был человеком, а только
движущейся оболочкою его. Он делал все, что делают другие, разговаривал,
работал, пил и ел, но иногда казалось, что он только подражает действиям
живых людей, а сам живет в другом, куда нет доступа никому. И кто бы ни
видел его, всякий спрашивал себя: о чем думает этот человек? Так явственно
была начертана глубокая дума на всех его движениях. Была она в его тяжелой
поступи, в медлительности запинающейся речи, когда между двумя сказанными
словами зияли черные провалы притаившейся далекой мысли; тяжелой пеленой
висела она над его глазами, и туманен был далекий взор, тускло мерцавший
из-под нависших бровей. Иногда приходилось по два раза окликать его, прежде
чем он услышит и отзовется; другим он забывал поклониться, и за это стали
считать его гордым. Так, не поклонился он однажды Ивану Порфирычу; тот
сперва удивился, потом быстро нагнал медленно шагавшего попа.
извинился:
заметил, что поп выше его ростом, хотя сам он считался самым высоким
человеком в округе. И что-то приятное мелькнуло в этом открытии, и
неожиданно для себя староста пригласил:
но только на мгновение: уже через два шага та же постоянная дума, тяжелая и
тугая, как мельничный жернов, придавила воспоминание о Старостиных добрых
словах и на пути к устам раздавила тихую и несмелую улыбку. И снова он думал
- думал о боге, и о людях, и о таинственных судьбах человеческой жизни.
Василий равнодушно предлагал какой-то старухе обычные вопросы, когда
внезапно поразила его странность, которой не замечал он раньше: он стоит и
спокойно расспрашивает о самых сокровенных помыслах и чувствах, а какой-то
человек пугливо смотрит на него и отвечает правду - ту правду, которой не
дано знать никому другому. И морщинистое лицо старухи сразу сделалось
особенным и ярким, как будто кругом была ночь, а на него на одного падал
дневной свет. И неожиданно, на полслове перебивая ее, он спросил:
блестящими, точно обмытыми глазами он изумленно глядел на лицо женщины, и
оно было особенное на нем была начертана какая-то и ясная и загадочная
правда о боге и о жизни. На голове у старухи под ситцевым платком о. Василий
заметил пробор - серенькую полоску кожи среди тщательно расчесанных волос. И
этот жалкий пробор, эта глухая забота о старой, некрасивой, никому не нужной
голове были также правдой - печальной правдой о вечно одинокой, вечно
скорбной человеческой жизни. И тут впервые на сороковом году своего бытия о.
Василий Фивейский понял глазами, и слухом, и всеми чувствами своими, что,
кроме него, есть на земле другие люди - подобные ему существа, и у них своя
жизнь, свое горе, своя судьба.
тем и живу.
в старуху глазами и молчал. И длинное, костлявое лицо его, обрамленное
свесившимися волосами, показалось старухе необыкновенным и страшным, и руки
ее, сложенные на груди, похолодели.
его. До сих пор было так: существовала крохотная земля, и на ней жил один
Бажанов Олег
Зыков Виталий
Пехов Алексей
Шилова Юлия
Сертаков Виталий
Андреев Николай