куда-то в сторону от других -- одинокий, дрожащий от ужаса,
безумный. И остальные звуки точно оглядывались на него; так
неловко, спотыкаясь, падая и поднимаясь, бежали они разорванной
толпою, слишком громкие, слишком веселые, слишком близкие к
черным ущельям, где еще умирали, быть может, забытые и
потерянные среди камней люди.
толчками. Я вскрикнул, просыпаясь и вскакивая, как вскрикивали
мы все, когда нас будили, и бросился к выходу из палатки. Но
доктор крепко держал меня за руку и извинялся:
казалось мне, долго, когда доктор вновь заговорил, осторожно
поталкивая меня в бока и ноги.
кажется... Я не могу. Мне все кажется, что там еще остались
раненые...
в покое. Это нечестно, я пять суток не спал!
надевая фуражку мне на голову.-- Все спят, нельзя добудиться. Я
достал паровоз и семь вагонов, но нам нужны люди. Я ведь
понимаю... Голубчик, умоляю вас. Все спят, все отказываются. Я
сам боюсь заснуть. Не помню, когда я спал. Кажется, у меня
начинаются галлюцинации. Голубчик, спустите ножки, ну, одну
ножку, ну, так, так...
он только приляжет -- он заснет на несколько суток кряду. И
подо мною подгибались ноги, и я уверен, что я заснул, пока мы
шли,-- так внезапно и неожиданно, неизвестно откуда, вырос
перед нами ряд черных силуэтов -- паровоз и вагоны. Возле них
медленно и молча бродили какие-то люди, едва видимые в
потемках. Ни на паровозе, ни в вагонах не было ни одного
фонаря, и только от закрытого поддувала на полотно ложился
красноватый неяркий свет. -- Что это? -- спросил я, отступая.
-- Ведь мы же едем. Вы забыли? Мы едем,-- бормотал доктор.
него, я почувствовал во всем теле ту же частую щекочущую дрожь.
взять другого... -- Тише, пожалуйста, тише! -- Доктор схватил
меня за руку.
шевельнется. Они тоже спят. Можно подойти и всех сонных
перевязать. Я сейчас прошел мимо самого часового. Он посмотрел
на меня и ничего не сказал, не шевельнулся. Тоже спит,
вероятно. И как только он не упадет.
потягивался. Я лег грудью на край вагона, чтобы взлезть -- и
сон тотчас же охватил меня. Кто-то приподнял меня сзади и
положил, а я почему-то отпихивал его ногами -- и опять заснул,
и точно во сне слышал обрывки разговора: -- На седьмой версте.
-- А фонари забыли? -- Нет, он не пойдет. -- Сюда давай. Осади
немного. Так. Вагоны дергались на месте, что-то постукивало. И
постепенно от всех этих звуков и оттого, что я лег удобно и
спокойно, сон стал покидать меня. А доктор заснул, и когда я
взял его руку, она была как у мертвого: вялая и тяжелая. Поезд
уже двигался медленно и осторожно, слегка вздрагивая и точно
нащупывая дорогу. Студент-санитар зажег в фонаре свечу, осветил
стены и черную дыру дверей и сказал сердито:
разбудите, пока не разоспался. Тогда ничего не сделаешь, я по
себе знаю.
Хотел опять завалиться, но мы не дали. -- Хорошо бы сейчас
водки хлебнуть,-- сказал студент. Мы хлебнули по глотку
коньяку, и сон прошел совсем. Большой и черный четырехугольник
дверей стал розоветь, покраснел -- где-то за холмами показалось
огромное молчаливое зарево, как будто среди ночи всходило
солнце. -- Это далеко. Верст за двадцать. -- Мне холодно,--
сказал доктор, ляскнув зубами. Студент выглянул за дверь и
рукой поманил меня. Я посмотрел: в разных местах горизонта,
молчаливой цепью, стояли такие же неподвижные зарева, как будто
десятки солнц всходили одновременно. И уже не было так темно.
Дальние холмы густо чернели, отчетливо вырезая ломаную и
волнистую линию, а вблизи все было залито красным тихим светом,
молчаливым и неподвижным. Я взглянул на студента: лицо его было
окрашено в тот же красный призрачный цвет крови, превратившейся
в воздух и свет. -- Много раненых? -- спросил я. Он махнул
рукой.
А то каких же?
остановившееся, дикое, полное холодного ужаса, как и у того
солдата, что умер от солнечного удара. -- Перестаньте,-- сказал
я, отворачиваясь. -- Доктор тоже сумасшедший. Вы посмотрите-ка
на него.
раскачивался, и беззвучно двигал губами и концами пальцев. И во
взгляде у него было то же остановившееся, остолбенелое, тупо
пораженное. -- Мне холодно,-- сказал он и улыбнулся. -- Ну вас
всех к черту! -- закричал я, отходя в угол вагона.-- Зачем вы
меня позвали?
разраставшееся зарево, и его затылок с вьющимися волосами был
молодой, и когда я глядел на него, мне почему-то все
представлялась тонкая женская рука, которая ворошит эти волосы.
И это представление было так неприятно, что я начал ненавидеть
студента и не мог смотреть на него без отвращения.
ответил. Доктор покачивался. -- Мне холодно.
когда я подумаю, что есть где-то улицы, дома, университет...
внезапно остановился, так что я ударился о стену, и послышались
голоса. Мы выскочили.
комок, из которого торчала нога. -- Раненый?
зажгу передний фонарь. А то еще задавишь.
задралась кверху, будто он хотел бежать по воздуху, и все
скрылось в черной канаве. Фонарь загорелся, и паровоз сразу
почернел.
не слышали раньше! Отовсюду -- места нельзя было точно
определить -- приносился ровный, поскребывающий стон,
удивительно спокойный в своей широте и даже как будто
равнодушный. Мы слышали много и криков и стонов, но это не было
похоже ни на что из слышанного. На смутной красноватой
поверхности глаз не мог уловить ничего, и оттого казалось, что
это стонет сама земля или небо, озаренное невсходящим солнцем.
-- Пятая верста,-- сказал машинист. -- Это оттуда,-- показал
доктор рукой вперед. Студент вздрогнул и медленно обернулся к
нам: -- Что же это? Ведь этого же нельзя слышать! -- Двигаемся!
сплошная длинная тень, и была она не черная, а смутно-красная
от того тихого, неподвижного света, который молчаливо стоял в
разных концах черного неба. И с каждым нашим шагом зловеще
нарастал этот дикий, неслыханный стон, не имевший видимого
источника,-- как будто стонал красный воздух, как будто стонали
земля и небо. В своей непрерывности и странном равнодушии он
напоминал минутами трещание кузнечиков на лугу,-- ровное и
жаркое трещание кузнечиков на летнем лугу. И все чаще и чаще
стали встречаться трупы. Мы бегло осматривали их и сбрасывали с
полотна -- эти равнодушные, спокойные, вялые трупы, оставлявшие
на месте лежания своего темные маслянистые пятна всосавшейся
крови, и сперва считали их, а потом сбились и перестали. Было
их много -- слишком много для этой зловещей ночи, дышавшей
холодом и стонавшей каждою частицею своего существа.
Вы -- слушайте...
резче, и уже чувствовались перекошенные рты, издающие эти
голоса. Мы трепетно всматривались в розовую мглу, обманчивую в
своем призрачном свете, когда почти рядом, у полотна, внизу
Орловский Гай Юлий
Херберт Фрэнк
Посняков Андрей
Конан-Дойль Артур
Шилова Юлия
Лукьяненко Сергей