некуда, баню распечатали, и волей-неволей придется ремонтировать. Слушая
неторопливый разговор Олеши Смолина, я прикинул, сколько дней мы провозимся
с баней и хватит ли у меня денег, чтобы расплатиться с плотником.
ни кивать головой. Можно было даже не слушать его, он все равно не обиделся
бы, и от этого слушать было еще приятнее. И я слушал, стараясь не перебивать
и радуясь, когда старик произносил занятные, но забытые слова либо
выражения.
5
варзали вместе. В деревне было нашего брата-малолетка, что комарья, ну и
Козонковы-братаны тоже крутились в этой компании. Как сейчас помню, оба в
холщовых портках. Портки эти выкрашены кубовой краской, а рубахи некрашеные.
Ну, конечно дело, оба босиком. Черные, как арапы. Звали их соплюнами. У
старшего, Петьки, бывало, сопля выедет до нижней губы. Ему лень вытереть,
возьмет да и слизнет - как век не бывало. Вот, помню, кажись, на третий день
пасхи вся наша орда высыпала на Федуленкову горушку. У нас такая забава была
- глиной фуркать. Прут ивовый вырежешь, слепишь птичку из глины и фуркаешь,
у кого дальше. Далеко летело, у иного и за реку. Чем меньше птичка да чем
ловчее фуркнешь, тем лучше летит. А наш Виня взял да насадил на прут целую
гогырю с полфунта весом, все надо было, чтобы лучше других, размахнулся да
как даст. Прямохенько в Федуленково окно и угодил. Стекло так и брызнуло,
обе рамы прошиб. Мы все и обмерли. А после очнулись да бежать.
кого. Мы в поле, врассыпную, босиком по вешним-то лужам. Бегу я, бегу да и
оглянусь - вижу, Федуленок за нами бежит. В сапожищах бежит, в одной рубахе,
чую, что сейчас мне крышка, вот-вот раздавит. "Стой, - кричит, - прохвост, я
тебе все одно настигну". Ну и настиг. Взгреб он меня лапищами, да и давай
меня ко- режить, ну чисто медведь-шатун. Ничего не помню, помню только, что
ревел, как недорезанный. Федуленок меня прикончил бы, как пить дать
прикончил, не прибеги мой отец на выручку. Отец-то, видать, соху оставил в
борозде, да и прибежал мою жизнь от смерти спасать.
больше попало. Кабы я стекло разбил - не обидно. А ведь как все получилось?
Как Винька от Федуленка выкрутился? Соплюн соплюном, а когда припекло, так
соображенье и появилось. Да еще и хвастает перед нами-то: я, мол, когда
Федуленок на улицу выскочил, никуда не побежал, на месте стою, да
приговариваю: "Вон оне побежали-то! Вон оне в поле побежали!" Ну, Федуленок
и ринулся за нами всей своей массой да меня и настиг. А Виня - хоть бы ему
что - остался целым и невредимым. Оне оба с Петькой лежни были, ничего им не
далось. Умели только дрова пилить, за ручки пилу дергать. Отец к делу их
особо не приневоливал, да и сам, бывало, не переломится на работе. Все
больше рассуждал да на печке зимой грелся, а летом не столько сено косил,
сколько рыбу удил. Оне с моим отцом пришли с японской войны в один день. Мой
тятька хромой пришел и весь в дырках, как решето, а Винькин отец целехонек.
У нас и избы рядом стояли, и земли было поровну - у обоих кот наплакал.
Помню, мой тятька и давай Козонкова уговаривать, чтобы, значит, на паях
подсеку в лесу рубить. Козонков ему говорит: "А на кой фур мне эта подсека?
На мой век и прежних полос хватит. А ежели сыновья вырастут, так пусть сами
и смекают. Я им не мальчик, об ихней доле заботиться". Так и не согласился
Козонков. Отец у нас ту подсеку один вырубил. Ночей, грешник, не спал, с
глухим лесом сражался. Сучья жег, пеньки корчевал по два лета. Посеял льну.
Лен вырос - пуп скрывает, помню, и в престольный праздник велел теребить, на
гулянку не отпустил. С этого льну он и лошадь - Карюху - завел новую,
хорошую. Бывало, берег ее, как невесту, даже и с пустого воза слезал, ежели
в гору. Только на ровном месте да под гору и садился на дровни. Ну, конечно,
и нас учил этому, - бывало, в галоп в поскотину век не прокатишься.
дразнили. Хорошая была тоже лошадь, да довели, напоили один раз с пылу в
проруби. Рыжуха и стала худеть; помню, жалко ее, стоит она, бедная, стоит и
целыми часами плачет. Отец Козонков ее цыганам и променял. Те ему дали в
придачу поросенка-пудовичка. А выменял такого одра, что не то что пахать,
так и навоз-то возить на нем нельзя. Скоро этот цыганский мерин и сдох от
старости. Козонкову это хоть бы что, только насвистывает. Бывало, доживет до
тюки: кусать совсем нечего. Ну, и пошел денег занимать. У одного займет, у
другого, у четвертого займет да второму отдаст, так и шло дело.
некуда больше идти. Остался один Федуленок. Пришел Козонков к Федуленку
денег взаймы просить. Маленькая печка в избе топится, сели они у печки,
цигарки свернули. Козонков денег попросил, достал из кармана спички. Чиркнул
спичку, прикурил. "Нет, Козонков, не дам я тебе денег взаймы!" - Федуленок
говорит. "Почему? - Козонков спрашивает. - Вроде я свой, деревенский, и за
море не убегу". - "За море не убежишь, сам знаю, только не дам, и все".
Сказал так Федуленок, уголек выгреб из печи, положил на ладонь да от уголька
и прикурил. "Вот, - говорит, - когда ты, Козонков, научишься по-людски
прикуривать, тогда и приходи. Тогда я слова не скажу, из последних запасов
выложу".
уголька, спичку сберег. Так и не дал денег, а с Козонкова все как с гуся
вода. Пошел из избы. "Мне, - говорит, - и денег-то не надо было, это, -
говорит, - я твою натуру испытывал". Уж какое не надо!
окончили. Винька на своем гумне все ворота матюгами исписал, почерк у него с
малолетства как у земского начальника. Отец меня только под озимое пахать
выучил. Карюху запряг, меня к сохе поставил и говорит: "Вот тебе, Олеша,
земля, вот соха. Ежели к обеду не спашешь полосу, приду - уши все до одного
оборву". И сам в деревню ушел, он тогда этот, нынешний, дом рубил. Я - велик
ли еще - за соху-то снизу, сверху-то мал ростом. Но, милая, пошли-поехали!
Карюха была умница, меня пахать учила. Где неладно ворочу, дак там она меня
сама и выправит. Вот иду и дрожу, не дай бог соха на камень наедет да из
земли выскочит. Ну, пока бороздой прискакиваешь, вроде и ничего, а как до
конца дойдешь, когда надо заворачиваться да соху-то заносить, так сердце и
обомрет. Мало было силенок-то, аж из тебя росток вы- ходит, до того тяжело.
Комары меня кушают, на разорке (разорок - последняя узкая лента невспаханной
земли, после которой остается лишь борозда - Прим. авт.) так и прет в
сторону. Ору я это, землю родимую, ору, новомодный оратай, уж и в глазах у
меня потемнело. Карюха на меня поглядывает, видать, и ей жаль меня,
малолетка. Полосу-то вспахал, да и чую, что весь выдохся, руки-ноги трясучка
обуяла, язык к нTбу присох. Лошадь остановилась сама. А я сел на землю да и
пышкаю, как утопленник воздух глоткой ловлю, а слезы из меня горохом
катятся. Сижу да плачу. Не слыхал, как отец подошел. Сел он рядом да тоже и
заплакал. Голову руками зажал. "Ох, - говорит, - Олешка, Олешка".
японским штыком проткнут. "Паши, - говорит, - Олеша, паши, уж сколько
попашется". Ну, делать нечего, надо пахать. Ушел отец, а я и давай пахать
вторую полосу... У Козонковых полосы рядом с нашими. Козонков-отец пашет, а
Винька за ним ходит да батожком навоз в борозду спехивает. Вижу, ушел
Козонков в кусты, а Винька ко мне: "Олешка, - говорит, - до того мне
напостыло навоз спехивать. Оводы, - говорит, - заели, так бы и убежал на
реку". Я говорю: "Тебе полдела навоз спехивать, я бы на твоем месте не
нявгал" (нявгать - стонать, капризничать - Прим. авт.). - "А хошь, -
говорит, - сейчас на слободе буду?" Пока отец в кустах был, наш Виня взял с
полосы камень, да и подколотил у сохи какой-то клинышек. Отец пришел, а соха
не идет, да и только. Все время из борозды прет. Козонков соху направлять не
умел. Пошел Федуленка просить, чтобы тот соху направил. Пока то да се,
глядишь, и обед, надо лошадей кормить, Винька и рад. Так он этому делу
навострился, что, бывало, отец у него только немного замешкается, Винька раз
- и клинышек подколонул. Соха не идет, и Виньке свобода полная. На сенокосе
все на солнышко глядел, когда оно к лесу опустится. А то пойдут с маткой
дрова рубить, Виньке надоест, возьмет да и спрятает маткин топор. Мохом его
обкладет, топор-то...
для вывешивания бани. Мне подумалось, что разговоры отнюдь не во всех
случаях мешают работе. В этом случае даже наоборот: разговор у Олеши Смолина
как бы помогал работе плотницких рук, а работа в свою очередь оживляла
разговор, наполняя его все новыми сопоставлениями. Так, к примеру, когда
выставляли раму и разбили стекло, Олеша тут же и вспомнил, как попало ему за
то разбитое Винькой стекло. С того стекла и пошло у него шире, дальше... Это
была какая-то цепная реакция. Олеша говорил, не останавливаясь. И я
почувствовал, что теперь было бы уже неприлично не слушать старого плотника.
6
ему пенял, а потом мы с ним и разодрались в первый раз. "Я, - говорю, - тебе
стукну за это стекло". - "Вали!" - "И вальну!" - "А вот вальни!" Сцепились
мы на ихнем гумне. Дома узнали - мне опять дера. Пошто, дескать, дерешься.
Все деры из-за него, сопленосого. Один раз слышу, отец с маткой
разговаривают: мол, Козонкова пороть собираются. Так, думаю, этому Вине и
надо, не все меня одного пороть. Только слышу, что пороть-то будут не
Виньку, а евонного отца: подати не платил, вот ему и присудили. А мне жалко
стало. Ну, ладно, малолетка порют - нам это дело по штату положено. А
слыхано ли дело, Платонович, больших мужиков да вицами по голому телу?
Бородатых-то? Волостной старшина у нас был, звали Кирило Кузмич. Маленький
Сертаков Виталий
Белоусов Валерий
Эриксон Стивен
Андреев Николай
Конан-Дойль Артур
Афанасьев Роман