место, где я не встречал ее,- крестьянская изба.
себя на том, что тупо таращусь на узкую полосу, принимая ее порой то за
черту морского горизонта, то за воплощение чистого небытия. Орнамент был
слишком абстрактен, он ничего не мог означать. От пола до уровня глаз стена
была покрыта мышиной или зеленоватой краской, которую завершала эта синяя
полоса; выше простиралась девственная побелка. Никто никогда не спросил,
почему это так. Никто бы и не ответил. Она была, и все,- пограничная линия,
рубеж между серым и белым, низом и верхом. Это были даже не краски, а намеки
на краску, перебивавшиеся лишь коричневыми заплатами: дверьми. Закрытыми,
приотворенными. И за приотворенной дверью ты видел другую комнату с тем же
распределением серого и белого, разделенных синей чертой. А также портрет
Ленина и карту мира.
мне кажется,- что меняю шило на мыло. Я знал, что всякое другое здание, куда
я войду, будет выглядеть так же, ибо коротать свой век так или иначе нам
суждено в зданиях. Но я чувствовал, что должен уйти. Финансовое положение
моей семьи было мрачным: существовали мы преимущественно на жалование
матери, потому что отец, демобилизованный с флота в соответствии с неким
потусторонним указом, что евреи не должны иметь высоких воинских званий,
никак не мог найти работу. Конечно, родители перебились бы и без моих
заработков; они предпочли бы, чтобы я кончил школу. Я понимал это, но
говорил себе, что должен помогать семье. Это была почти ложь, но так оно
выглядело красивее, а к тому времени я научился ценить ложь именно за это
"почти", которое заостряет контуры правды: в самом деле, правда кончается
там, где начинается ложь. Вот чему научился в школе мальчик, и эта наука
оказалась полезней алгебры.
всего) их смесь,- я бесконечно благодарен им за то, что было, судя по всему,
моим первым свободным поступком. Это был инстинктивный поступок, отвал.
Рассудок сыграл тут очень небольшую роль. Я знаю это потому, что с тех пор
уходы мои повторялись - с нарастающей частотой. И не всегда по причине скуки
или от ощущения капкана: а я уходил из прекраснейших ситуаций не реже, чем
из ужасных. Как ни скромно занятое тобой место, если оно хоть сколько-нибудь
прилично, будь уверен, что в один прекрасный день кто-нибудь придет и
потребует его для себя или, что еще хуже, предложит его разделить. Тогда ты
должен либо драться за место, либо оставить его. Я предпочитал второе. Вовсе
не потому, что не способен драться, а скорее из отвращения к себе: если ты
выбрал нечто, привлекающее других, это означает определенную вульгарность
вкуса. И вовсе не важно, что ты набрел на это место первым. Первым очутиться
даже хуже, ибо у тех, кто приходит следом, аппетит больше твоего, отчасти
уже удовлетворенного.
продвигаются мои однокашники внутри системы. Однако я знал кое-что такое,
чего не знали они. В сущности, я тоже продвигался, но в противоположном
направлении, и забирался несколько дальше. Что мне особенно приятно - я
застал "рабочий класс" в его истинно пролетарской фазе, до того, как в конце
пятидесятых годов он начал омещаниваться. Там, на заводе, став в пятнадцать
лет фрезеровщиком, я столкнулся с настоящим пролетариатом. Маркс опознал бы
их немедленно. Они - а вернее, мы - жили в коммунальных квартирах - по
четыре-пять человек в комнате, нередко три поколения вместе, спали в
очередь, пили по-черному, грызлись друг с другом или с соседями на общей
кухне или в утренней очереди к общему сортиру, били своих баб смертным боем,
рыдали не таясь, когда загнулся Сталин, или в кино, матерились так густо,
что обычное слово вроде "аэроплана" резало слух, как изощренная похабщина,-
и превращались в серый равнодушный океан голов или лес поднятых рук на
митингах в защиту какого-нибудь Египта.
революции. Он был построен в конце 19-го века, и питерцы звали его
"Арсеналом": завод делал пушки. Когда я поступил туда, там производили еще
компрессоры и сельскохозяйственные машины. Но за семью покровами
секретности, окутывающей в России все, что связано с тяжелой
промышленностью, завод значился под кодовым номером "Почтовый ящик 671".
Думаю, однако, что секретность разводили не столько для того, чтобы сбить с
толку иностранную разведку, сколько для поддержания полувоенной дисциплины,
единственного, что могло обеспечить какую-то стабильность производства. В
обоих отношениях неуспех был очевиден.
после войны по репарациям. Помню весь этот чугунный зверинец, полный
экзотических экземпляров с названиями "Цинциннати", "Карлтон", "Фриц
Вернер", "Сименс и Шуккерт". Планирование было ужасающее: то и дело срочный
заказ на какую-нибудь деталь срывал твои эфемерные попытки наладить рабочий
ритм, систему. К концу квартала, когда план летел в трубу, администрация
бросала клич, мобилизовала всех на одно задание, и план брали штурмом. Если
что-нибудь ломалось, запасных частей не было, и тогда призывали ватагу
ремонтников, обычно полупьяных, колдовать над поломкой. Металл поступал весь
в раковинах. В понедельник, не говоря уже об утре после получки, почти все
маялись с похмелья.
производительность резко падала. Никто не работал, все обсуждали игроков и
эпизоды матча, ибо наряду со всеми комплексами великой державы Россия
страдает сильным комплексом неполноценности, свойственным малым странам.
Главной причиной тому - централизация жизни страны. Отсюда - позитивная
"жизнеутверждающая" ахинея официальных газет и радио даже при рассказе о
землетрясении; они никогда не сообщали никаких сведений о жертвах, а только
пели о братской помощи других городов и республик, славших в район бедствия
палатки и спальные мешки. А если возникла эпидемия холеры, вы могли случайно
узнать про нее, читая сообщение о последних успехах нашей чудесной медицины,
выразившихся в изобретении новой сыворотки.
запив свой завтрак жидким чаем, я догонял трамвай, чтобы добавить еще одну
вишенку к темной людской грозди, свисавшей с подножки, и плыл сквозь
акварельный розово-голубой город к конуре-проходной. Там два вахтера
проверяли наши пропуска, а фасад был украшен классическими фанерными
пилястрами. Я заметил, что входы в тюрьмы, психиатрические больницы,
концентрационные лагеря строятся в одном стиле: все подражают классическим
или барочным портикам. Замечательная преемственность. В моем цеху под
потолком витали разные оттенки серого, а на полу шипели шланги со сжатым
воздухом и всеми цветами радуги переливались мазутные лужи. К десяти часам
эти железные джунгли полностью пробуждались к жизни, гремели, скрежетали, и
стальной ствол будущей зенитки проплывал в воздухе, как отрубленная шея
жирафа.
назад и разглядеть вехи своей жизни, своего развития. Какое-то событие
знаменовало поворотную точку, начало нового этапа. Я говорю о писателях; но
занимает меня вообще способность определенного типа людей разумно
истолковать свою жизнь, увидеть вещи по отдельности, пусть даже нечетко. Я
понимаю, что эта способность не ограничена девятнадцатым веком. Однако в
моей жизни она представлена главным образом литературой. То ли из-за
какого-то глубокого умственного изъяна, то ли из-за текучей, аморфной
природы самой жизни, я никогда не мог различить никаких вех, не говоря уже о
бакенах. Если и существует в ней нечто подобное вехе, я все равно не смогу
подтвердить ее достоверность: эта веха - смерть. В некотором смысле такого
периода, как детство, вообще не было. Эти категории - детство, взрослость,
зрелость - представляются мне весьма странными, и если я пользуюсь ими
иногда в разговоре, то про себя все равно считаю заемными.
большей раковины, вокруг которой "все" происходило. Внутри этой раковины
сущность, называемая "я", никогда не менялась и никогда не переставала
наблюдать за тем, что происходит вовне. Я не намекаю, что внутри была
жемчужина. Я просто хочу сказать, что ход времени мало затрагивает эту
сущность. Получать плохие отметки, работать на фрезерном станке,
подвергаться побоям на допросе, читать лекцию о Каллимахе - по сути, одно и
то же. Вот почему испытываешь некоторое изумление, когда вырастешь и
оказываешься перед задачами, которые положено решать взрослым. Недовольство
ребенка родительской властью и паника взрослого перед ответственностью -
вещи одного порядка. Ты не тождествен ни одному из этих персонажей, ни одной
из этих социальных единиц; может быть, ты меньше единицы.
пилот, ты знаешь, что, набравшись опыта, ты можешь более или менее
рассчитывать на прибыль или мягкую посадку. В писательском же деле наживаешь
не опыт, а неуверенность. Каковая есть лишь другое название для ремесла. В
этой области, где навык губит дело, понятия отрочества и зрелости мешаются,
и наиболее частое состояние души - паника. Так что я лгал бы, если бы
придерживался хронологии или еще чего-либо, подразумевающего линейный
процесс. Школа есть завод есть стихотворение есть тюрьма есть академия есть
скука, с приступами паники.
рядом с самой знаменитой в России тюрьмой - Крестами *(1). И в морге этой
больницы я стал работать, когда ушел с "Арсенала", ибо задумал стать врачом.
Кресты же открыли мне свои двери вскоре после того, как я передумал и начал
писать стихи. Когда я работал на заводе, я видел за оградой больницу. Когда
я резал и зашивал трупы в больнице, я видел прогулку заключенных на дворе
Крестов; иногда они ухитрялись перебросить через стену письма, я подбирал их
и отсылал. Благодаря столь плотной топографии и благодаря ограждающим
Володихин Дмитрий
Эриксон Стивен
Березин Федор
Пехов Алексей
Никитин Юрий
Шилова Юлия