Чтение 4–й страницы книги ~Возвращение в Брайдсхед~

А я влез как дурак. Мне это ни с какого боку, скорее по вашей части.

Вероятно, ему показалось, что я не слушаю. И в последней попытке
возбудить мой интерес он добавил:

-- И еще там здоровенный фонтанище перед главным входом,-- камни, камни
и разное зверье высечено. Вы такого в жизни не видели.

-- Видел, Хупер. Я бывал здесь раньше.

Эти слова отдались у меня в ушах, повторенные громким эхом в
подземельях моей темницы,

-- Ну, тогда вы сами все здесь знаете. Я пошел, надо привести себя в
порядок.

Я бывал здесь раньше, я сам все здесь знал.
* Книга первая. ET IN ARCADIA EGO *
Глава первая

Я бывал здесь раньше, сказал я; и я действительно уже бывал здесь;
первый раз -- с Себастьяном, больше двадцати лет назад, в безоблачный
июньский день, когда канавы пенились цветущей таволгой и медуницей, а воздух
был густо напоен ароматами лета; то был один из редких у нас роскошных
летних дней, и, хотя после этого я приезжал сюда еще множество раз при самых
различных обстоятельствах, о том, первом дне вспомнил я теперь, в мой
последний приезд.

В тот день я тоже не подозревал, куда еду. Была Гребная неделя. Оксфорд
-- теперь похороненный в памяти и утраченный невозвратимо, как земля Лион 2,
ибо с такой бедственной быстротой нахлынули перемены,-- Оксфорд был еще в те
времена городом старой гравюры. По его широким тихим улицам люди ходили,
беседуя, как при Джоне Ньюмене; осенние туманы, серые весны и редкая
прелесть ясных летних дней -- подобных этому дню, когда каштаны в цвету и
колокола звонко и чисто вызванивают над шпилями и куполами,-- все мирно
дышало там столетиями юности. Здесь, в этой монастырской тиши, особенно
звонко раздавался наш веселый смех и далеко разносился над гудением жизни. И
вот сюда, в строгий монаше-

1 И я в Аркадии (лат ).Родина Тристана из легенд о Тристане и Изольде.

ский Оксфорд, на гребную неделю хлынула толпа представительниц женского
пола числом в несколько сот человек, они щебетали и семенили по булыжнику
мостовых и по ступеням старинных лестниц, осматривали красоты архитектуры и
требовали развлечений, пили крюшон, ели сандвичи с огурцом, катались на
лодках и стайками шли с берега на факультетские баржи и вызывали в "Изиде" и
Студенческом союзе взрывы неумеренного и неуместного опереточного веселья, а
под церковными сводами -- непривычное высокоголосое эхо. Эхо вторжения
проникало во все закоулки, в моем же колледже было не эхо, а самый источник
неприличия: мы давали бал. На внутреннем дворике, куда выходили мои окна,
натянули тент и сколотили дощатый настил, вокруг привратницкой расставили
горшки с пальмами и азалиями, да еще в довершение всего один преподаватель
на втором этаже, мышеподобный человек, имевший отношение к естественному
факультету, уступил свои комнаты под женскую гардеробную, о чем саженными
буквами провозглашало возмутительное объявление, прибитое в нескольких
дюймах от моего порога. Больше всех негодовал по этому поводу мой
университетский служитель.

-- Джентльмены без дам в течение ближайших нескольких дней приглашаются
по возможности принимать пищу на стороне,-- сокрушенно объявил он.-- Будете
обедать дома?

-- Нет, Лант.

-- Это, они говорят, нужно, чтобы разгрузить служителей. И впрямь до
зарезу необходимо. Мне, например, поручено купить подушечку для булавок в
дамскую гардеробную. С чего это они затеяли танцы? Никак в толк не возьму.
Раньше на Гребную неделю никогда не было никаких танцев. На Память
основателей -- другое дело, потому на каникулы приходится, но на Гребную --
никогда. Как будто мало им чая и катания на реке. Если спросите меня, сэр,
так это все из-за войны. Ничего бы такого не случилось, когда б не война.--
Был 1923 год, и для Ланта, как и для тысяч других, после четырнадцатого года
все безнадежно изменилось к худшему.-- Ежели примерно вино к ужину,--
продолжал он, по своей всегдашней привычке то появляясь в дверях, то вновь
выходя из комнаты,-- или там два-три джентльмена в гости к обеду, это уж как
положено. Но не танцы. Это все завелось, как джентльмены вернулись с войны.
Возраст их уже вышел, а они не разбираются, что да как, и учиться не хотят.
Истинная правда. Есть такие, что ходят на танцы с городскими в Масонский
дом, ну, до этих прокторы скоро доберутся, помяните мое слово... А вот и
лорд Себастьян, сэр. Ну, мне недосуг тут стоять и разговаривать, надо идти
за подушечками для булавок.

Вошел Себастьян -- серебристо-серая фланель, белый крепдешин, яркий
галстук -- мой, между прочим,-- с узором из почтовых марок.

-- Чарльз, что это, скажите на милость, происходит у вас в колледже?
Цирк? Я видел все, кроме слонов. Признаюсь, весь Оксфорд вдруг весьма
неприятно преобразился. Вчера вечером он кишмя кишел Женщинами. Идемте
немедленно, я должен вас спасти. У меня есть автомобиль, корзинка земляники
и бутылка "Шато-Перигей", которого вы никогда не пробовали, потому не
притворяйтесь. С земляникой оно восхитительно.

-- Куда мы едем?

-- Навестить одного человека.

-- По имени?

-- Хокинс. Захватите денег, на случай если нам вздумается что-нибудь
купить. Автомобиль принадлежит некоему лицу по фамилии Хардкасл. Вернете ему
обломки, если я разобьюсь и погибну -- я не очень-то умею водить машины:

За оранжереей, в которую обращена была наша привратницкая, по выходе из
ворот нас ждал открытый двухместный "моррис-каули". За рулем сидел
Себастьянов плюшевый медведь. Мы посадили его посередине: "Позаботьтесь,
чтобы его не укачало",-- и тронулись в путь. Колокола Святой Марии
вызванивали девять; мы удачно избегли столкновения со священником при черной
шляпе и белой бороде, задумчиво катившим на велосипеде прямо нам навстречу
по правой стороне улицы, пересекли Карфакс, миновали вокзал и вскоре уже
ехали по дороге на Ботли среди полей и лугов; в те дни поля и луга
начинались совсем близко.

-- Не правда ли, как еще рано!--сказал Себастьян.-- Женщины еще заняты
тем, что там они с собой делают, прежде чем спуститься к завтраку. Лень их
сгубила. Мы успели удрать. Да здравствует Хардкасл!

-- Кто бы он ни был.

-- Он думал, что едет с нами. Лень и его сгубила. Я ему яснс сказал: в
десять. Это один очень мрачный человек из нашего колледжа. Он живет двойной
жизнью. По крайней мере так я предполагаю. Нельзя же всегда, днем и ночью,
оставаться Хардкаслом, верно? Он 6ы давно умер. Он говорит, что знает моего
отца, а этого не может быть.

-- Почему?

-- Папу никто не знает. Он отверженный. Разве вы не слышали?

-- Как жаль, что ни вы, ни я не умеем петь,-- сказал я. В Суиндоне мы
свернули с шоссе и некоторое время ехали между коттеджами из тесаного камня,
стоявшими за низкими оградами из светлого песчаника. Солнце поднималось все
выше. Часов в одиннадцать Себастьян неожиданно съехал с дороги на какую-то
тропу и затормозил. Уже припекало настолько, что самое время было укрыться в
тени. На ощипанном овцами пригорке под сенью раскидистых вязов мы съели
землянику и выпили вино -- которое, как и сулил Себастьян, с земляникой
оказалось восхитительным,-- раскурили толстые турецкие сигареты и лежали
навзничь -- Себастьян глядя вверх в густую листву, а я вбок, на его профиль,
между тем как голубовато-серый дым подымался над нами, не колеблемый ни
единым дуновением, и терялся в голубовато-зеленой тени древесной кроны и
сладкий аромат табака смешивался ароматами лета, а пары душистого золотого
вина словно приподнимали нас на палец над землей, и мы парили в воздухе, не
касаясь травы.

-- Самое подходящее место, чтобы зарыть горшок золотых монет,-- сказал
Себастьян.-- Хорошо бы всюду, где был счастлив, зарывать в землю что-нибудь
ценное, а потом в старости, когда станешь безобразным и жалким,
возвращаться, откапывать и вспоминать.

Я был студентом уже третий семестр, но свою жизнь в Оксфорде я датирую
со времени моего знакомства с Себастьяном, происшедшего случайно в середине
предыдущего семестра. Мы числились в разных колледжах и были выпускниками
разных школ. Я вполне мог провести в университете все три или четыре года и
никогда с ним не встретиться, если бы не случайное стечение обстоятельств:
однажды вечером он сильно напился в моем колледже, а я жил на первом этаже,
и мои окна выходили на внутренний дворик.

Об опасностях этого жилища меня специально предупреждал мой кузен
Джаспер; когда я обосновался в Оксфорде, он один - из всех наших
родственников счел меня достойным объектом для своего руководства. Отец
никаких советов мне не давал. Он, как всегда, уклонился от серьезного
разговора. Единственный раз он завел речь на эту тему, когда до моего
отъезда в университет оставалось каких-нибудь две недели, заметив как бы
вскользь и не без ехидства;

-- Я говорил о тебе. Встретил в "Атенеуме" твоего будущего ректора. Мне
хотелось говорить об идее бессмертия у этрусков, а ему -- о популярных
лекциях для рабочих, вот мы и пошли на компромисс и разговаривали о тебе. Я
спросил его, какое содержание тебе назначить. Он ответил: "Три сотни в год,
и ни в коем случае не давайте ему ничего сверх этого. Столько получает
большинство". Но я подумал, что его совет едва ли хорош. Я в свое время
получал больше, чем многие, и, насколько помню, нигде и никогда эта разница
в несколько сотен фунтов не имела такого значения для популярности и веса в
обществе. У меня была сначала мысль определить тебе шестьсот фунтов,--
сказал мой отец, слегка посапывая, как он делал всегда, когда что-то
казалось ему забавным,-- но я подумал, что, если ректор случайно об этом
узнает, он может усмотреть здесь нарочитую невежливость. Поэтому даю тебе
пятьсот пятьдесят.

Я поблагодарил его.

-- Да-да, конечно, я тебя слишком балую, но это все деньги из капитала,
так что... А теперь я, видимо, должен дать тебе наставления. Мне самому