Чтение 4–й страницы книги ~Судьбы хуже смерти. Биографический коллаж.~

следующем: американскому писателю надлежало страдать алкоголизмом, чтобы его
отметили Нобелевской премией, как Синклера Льюиса, Юджина 0'Нила, Джона
Стейнбека и самоубийцу Эрнеста Хемингуэя. Перестало это правило
соответствовать реальности, помоему, из-за того, что у нас больше уже не
считают художественную одаренность характерно женским свойством. Мне уже нет
необходимости перед тем, как подняться на трибуну вроде этой, пить' накануне
в баре и ломать кому-нибудь челюсти, чтобы всем сделалось ясно: я не из тех,
кого до последнего времени презирали, то есть не из гомосексуалистов.

Эли Визель приобрел известность книгой, называющейся "Ночь", - она об
ужасах Холокоста, как они запомнились мальчику, каким тогда был автор. Я
приобрел известность книгой, называющейся "Бойня номер пять", - она про
реакцию англичан и американцев на Холокост, то есть про бомбардировку
Дрездена, как она запомнилась молодому человеку, рядовому обученному
американской пехоты, каким я тогда был. У нас с Визелем немецкие фамилии. И
у человека, который меня сюда пригласил, у доктора Дихтера - тоже. И у
многих знаменитых ваших собратьев по профессии, проложивших новые пути. Меня
бы не удивило, если у большинства здесь присутствующих - евреев, неевреев -
отыскались корни в Германии или в Австро-Венгерской империи, странах,
которые так обогатили нас по части музыки, науки, живописи, театра, но,
оказавшись в руинах, оставили во всех нас ощущение кошмара, неодолимого
вовек кошмара.

Холокост объясняет почти все в том, что написано Эли Визелем,
объясняет, зачем он пишет, объясняет его самого. Бомбардировка Дрездена не
объясняет ровным счетом ничего в том, что мною написано, и зачем я пишу, и
кто я такой. Не сомневаюсь, вы, в отличие от меня, укажете сотни медицинских
причин, по которым так вышло, - тут мне с вами не тягаться. Мне был
совершенно безразличен Дрезден. Я не знал там ни души. И уж поверьте, ничего
хорошего там со мной не происходило до того, как этот город сожгли. Дома, в
Индианаполисе, мне иной раз попадался дрезденский фарфор, но мне всегда
казалось и сейчас кажется, что это почти сплошь китч. Вот, кстати, еще один
замечательный дар миру от стран немецкого языка, где придуман психоанализ и
сочинена "Волшебная флейта", - словечко "китч".

Да и дрезденский фарфор делают не в Дрездене. Его делают в Мейсене. Так
что спалить надо было Мейсен.

Шучу, конечно. Я себя не пожалею, только бы сказать что-нибудь забавное
даже в самых жутких ситуациях, и, помимо прочего, вот отчего две, пока что
две женщины так сожалеют, что в свое время вышли за меня замуж. Любой
великий город - достояние всего мира, а не только страны, где он находится.
И поэтому разрушение любого из них - катастрофа для человечества.

До того, как пойти в армию, я был журналистом, и в Дрездене я занимался
тем же - был свидетелем бедствий, переживаемых незнакомыми мне людьми. Сам я
оставался в стороне от событий. А Эли Визель, которому досталось увидеть все
то, то он видел, стал самим событием, хоть он был мальчик, а я уже молодой
человек. Бомбардировка Дрездена представляла собой стремительно
осуществленную операцию из тех, которые профессионалы - и стратеги, и
тактики - называют хирургическими, и полностью соответствовала Аристотелеву
представлению о трагедии, поскольку действие уместилось менее чем в двадцать
четыре часа. Холокост продолжался годы, и годы, и годы. Немцам было нужно,
чтобы я выжил, поскольку теория заключалась в том, что меня и моих
товарищей-пленных как-нибудь можно было обменять на их солдат, оказавшихся в
плену. Но Визеля немцам, разумеется, с помощью точно так же настроенных
австрийцев, и венгров, и словаков, и французов, украинцев, румын, болгар и
прочих, нужно было - как всех, кого он знал, как всех, хоть отдаленно его
напоминавших, - умертвить наподобие его отца, умершего от истощения,
непосильной работы, отчаяния и ядовитого газа.

Эли Визель попытался сделать так, чтобы его отец продолжал жить.
Попытался, но не смог. А мой отец, как и почти все мои друзья и близкие,
спокойно жили у себя в Индианаполисе. Настоящее лекарство от фатальной
депрессии, которое убило отца Эли Визеля, - пища, покой, любовь и забота
окружающих, но вместо этого ему прописали литий, тирозин и все в таком роде.

У меня есть диплом магистра антропологии, выданный Чикагским
университетом. Студентам, занимающимся этой наукой, которая изучается вместе
с поэзией, надлежит отыскивать объяснение благих для человека или ужасных
для него состояний - исключая войны, травмы, эпидемии, стихийные бедствия и
прочее - в культуре, истории и характере организации общества. Я назвал вам
тех плохих персонажей своих книг, которые не носят имен. Плохие персонажи -
это и есть культура, история, характер организации общества, и против них не
очень-то действуют даже литий, тирозин и все остальное.

Как большинство писателей, я храню в архиве наброски многих
произведений, которые не написались. Лет двадцать назад доктор выписал мне
риталин с надеждой, что это средство поможет преодолевать подобные тупики.
Сразу выяснилось, что риталин - это дегидрированный концентрат паранойи в
чистом виде, и я его выбросил на помойку. А книга, которую я пытался
сдвинуть с мертвой точки, называлась "Психиатр из СС". Там рассказывалось об
одном враче, которого, проверив психику, отправили в Освенцим. Он должен был
снимать депрессию у тех своих пациентов из комендатуры, которых тяготили их
служебные обязанности. Предложить им в ту пору он мог только одну терапию -
беседу. Еще не изобрели... неважно, что там еще не успели изобрести.

Писать эту книгу я начал с такой вот мыслью, которую, думаю, можно
высказать, не возвращаясь к брошенной рукописи: те, кто посвятил себя борьбе
с душевными заболеваниями в разных странах и в разные времена, всегда будут
сталкиваться с одними и теми же ожиданиями - как сделать здоровых людей
счастливыми, если культура и общество охвачены безумием.

Спешу уточнить, что в нашей стране ситуация вовсе не настолько мрачная.
И задача у нас, мне кажется, состоит в том, чтобы научить разумных, хорошо
образованных людей говорить глупости с целью увеличить свою популярность.
Взгляните-ка на Майкла Дукакиса. И на Джорджа Буша.

Видимо, пригласили меня сюда главным образом из-за того, что произошло
с моим дорогим сыном Марком, который теперь зовется доктор Воннегут. У него
был самый настоящий коллапс, он узнал, что такое палата с обитыми мягкой
тканью стенами, и что такое смирительная рубашка, а также галлюцинации,
схватки врукопашную с санитарами и прочее. Он вылечился и написал о
пережитом книгу, называющуюся "Экспресс в Лету", которую издательство "Делл"
скоро выпустит в мягкой обложке и с авторским послесловием. Вам бы лучше
позвать сюда его, а не меня. Обошлось бы куда дешевле, да к тому же, в
отличие от меня, он-то все знает про эти дела.

И он хорошо говорит. Когда ему приходится выступать перед специалистами
по психическим заболеваниям, он непременно задает какой- нибудь вопрос и
просит поднять руку тех, кто готов ответить утвердительно. Вот и я задам
вопрос по его примеру. Поднимите руку, кто принимает тирозин. Благодарю вас.
А Марк в таких случаях продолжает: "Кто не пробовал, попробуйте. Вреда,
между прочим, никакого".

Я отвез его в частную лечебницу для психов в Британскую Колумбию, где
он учредил коммуну, и тамошние врачи поставили диагноз: шизофрения. И мне
тоже казалось: шизофреник он самый настоящий. В жизни не видел, чтобы так
вели себя те, кто в депрессии. Обычно мы в таком состоянии подавлены, вялы.
Спим все время. А Марк, когда его поместили в лечебницу, скакал по обитой
мягким палате, стараясь допрыгнуть до потолка и сбить лампочку, - прямо
скажу, на депрессию совсем было не похоже.

Так или иначе он выздоровел, настолько выздоровел, что смог написать
книгу и окончить Гарвардскую медицинскую школу. Теперь он педиатр в Бостоне,
у него жена, и два славных сына, и два славных автомобиля. Не так давно
большинство ваших коллег сошлись во мнении, что пациентам вроде него,
написавшим книги про то, как они избавились от шизофрении, был неверно
поставлен диагноз. На самом деле они просто переживали депрессию, хотя бы и
проявляя при этом жуткую активность. Может, так оно и есть.

Когда Марк услышал про свой новый диагноз, он отреагировал немедленно:
"Чудесная штука эта диагностика. Уж теперь точно известно: если пациент
поправился, значит, никакой шизофрении у него не было".

Но, понимаете, он тоже себя не пощадит, только бы сказать что-нибудь
забавное. А взвешенное, продуманное рассуждение о том, что с ним было
неладно, вы найдете в послесловии к переизданию его книги. У меня с собой
несколько экземпляров, пусть сделают ксерокс, и тогда каждый сможет
прочесть, если интересно.

До того, как стать доктором, он носился с этими сильнодействующими
витаминами, но теперь поостыл. Хотя по-прежнему куда больше полагается на
биохимию, а не на словеса.

Задолго до того, как Марк свихнулся, я пришел к выводу, что умственные
расстройства порождаются химическими веществами, и написал об этом в
нескольких своих книгах. Никогда у меня персонаж не сходит с ума из-за
какого-нибудь происшествия или общения с другими персонажами. Даже
подростком я был убежден, что причины таких заболеваний таятся в области
химии; дело в том, что близкий друг нашей семьи доктор Уолтер Бройтш, мудрый
человек, доброе сердце, только всегда печальный и с лукавинкой, - он
возглавлял огромную и страшную психиатрическую лечебницу штата, - так вот он
говорил:

все, что не в порядке у его пациентов, связано с химией, и не очень- то
им поможешь, пока с этой химией не могут толком разобраться.

Я ему верил.

Поэтому, когда моя мать тронулась умом, а было это задолго до того, как
тронулся умом мой сын, задолго до того, как мой сын родился, - когда это с
ней случилось и она в конце концов наложила на себя руки, я решил, что тут
все дело в скверной химии, и до сих пор так думаю, хотя у нее было ужасное
детство. Два пагубных для нее химических вещества могу даже назвать
конкретно: фенобарбитал и алкоголь. Оба они, конечно, не сами по себе
взялись, ей наш семейный врач велел принимать фенобарбитал, потому что она
плохо спала. Когда ее не стало, я был в армии и нашу дивизию готовили к
отправке за океан.

Нам удавалось скрывать от других ее болезнь, потому что проявлялось это
заболевание только дома, где-нибудь между полуночью и рассветом. И ее