любовью. Пройдись потихоньку вдоль крепости и услышишь жаркий шепот,
увидишь, как целуются, тебя не стыдясь. Сплетаются руки в объятиях,
замирают, не пряча страсти. Глаза даруют свет ласки другим глазам. Блеск
юной слезы, и тающий смех счастья, и самозабвенье чьей-то нежности - все
тебе открыто здесь, на валу, под этими всевидящими звездами.
Возможно, и этой ночкой что-нибудь сложила бы Инна, коли б не археолог.
Кажется, пора бы ему уходить оттачивать к завтрашнему дню свою лопатку для
очередных раскопок, а он все еще медлит, глядит и глядит на лунную
дорожку, будто пытается что-то в ней расшифровать, сделать и в ней,
мерцающей, археологический срез.
замечаете...
они находятся. А они, возможно, вот здесь, под этими наслоениями слов...
в курганной темноте своей золотой чеканкой... ждет открывателя... Только
посмотришь на курган, а у тебя уже дух перехватывает: есть или нет? Еще не
открытый, лишь предполагаемый, а тебя он уже волнует, этот клад. Но есть,
Инна, клад другой, драгоценнее всякого золота. И называется он
искренностью людской, дружбой и преданностью, называется еще внезапной и
безоглядной любовью, которая... которая вот рядом с вами... так неумело...
заикаясь в признаниях, ищет вас!
в таких случаях... Когда-то для этого была исчерпывающая формула: вот вам
моя рука и сердце! Понимаете, Инна? Все этим сказано. Так примите ж, прошу
вас,- и он протянул девушке руку.
шутит.
знаете, вам трудно решиться... А вы решитесь, но бойтесь брачных уз...-
голос его изменился, зазвенел почти резко,- Уверяю вас - не пожалеете. Все
сделаю, сам разобьюсь, лишь бы вы были счастливы, лишь бы расцвел ваш
талант!
поверила, радуясь в душе, испытывая тайную гордость, что скромная со особа
вызвала у археолога такую вспышку чувств. Руку тебе, дорогая, предлагают -
вот что! Вот как происходит то, о чем другие мечтают на своей девичьей
заре!.. Как знать, может, это и есть тот миг, когда, не ведая истинной
цены счастью, пройдешь мимо своей судьбы? Со спокойно-снисходительной
улыбкой выслушиваешь слова, которые могли бы осчастливить любую из твоих
подруг. Не торопись, Инна, подумай, гордячка, прежде чем отказать... Не
делаешь ли ты сейчас тот роковой шаг, который вскоре обернется горючими
слезами?
прикажешь...
от вас! Вы оказались способны весь мир для меня озарить!.. Наверное, вы
сами еще не знаете себя. А я, когда впервые услышал ваш "Берег", сразу
сказал себе: она поэтесса! Настоящая! Да, да, может, даже действительно
Сафо, может, вторая наша Маруся Чурай, может, та самая, которой суждено
перед лицом вечности воспеть этот край... Не эпигонна, нс слепая
потребительница чужих образцов, а творец истинный, по призванию...
нерасторжимой, чем мы себе представляем.
никто но уничтожит, над ней не властно и время!
тщеславие слов. Надо бы ответить, но не знала что. Сказала смущенно:
все... Вам я тоже хотела бы счастья.
Что мне еще сделать? На колени встать?
пьесе. Девушка удержала его резко, сердито:
стискивая обеими руками камень старинной кладки. Потом спросил:
он, тот самый Назон. Невесомый, в своей длинной римской одежде, в
сандалиях с повязками, неторопливо идет по лунной дорожке, ступает прямо
по ее мерцающему полотну. Путник. Из вечного города - в веч-.
край света. Все было здесь непривычным: и бесконечность степных просторов,
и волчьи завывания ночной метели, и одичавший вид стражи, которая
возвращалась со стен крепости, засыпанная снегом, кутаясь в бараньи и
звериные шкуры до пят. Длинноволосые, бородатые, набравшиеся местных
привычек, воины крепостного гарнизона вроде бы и не из римлян набраны -
каждый нес на себе уже варварскую печать. Сам центурион, начальник
гарнизона, суровый и мужественный воитель, в своих смердящих звериных
шкурах напоминал не человека из прославленного Рима, скорее
варвара-волопаса. Со временем Овидий и сам облачился в эту дикую одежду -
по крайней мере, таким видели его, великого певца римлян, когда он изредка
выходил на стену и стоял там одинокий, всматриваясь в белые загадочные
степи.
своих богов, для твоих веселых, с берегов Тибра, любовниц! Владычествующий
над миром, Рим знает, как наказывать поэта, впадающего в немилость:
арене Колизея. Карает самой страшной карой - безвестью. одиночеством,
забвением таким вот навечным изгнанием в край льдов и снегов, где нет и
никогда не будет духовной потребности в поэтах.
лютым зимам, сгинешь, погибнешь в безвестности, и свирепые ветры развеют
по этому пустынному взморью сладкие строки твоих золототканых поэм.
Не венок лавровый - саркофаг высекут для тебя скифские морозы из своего
непроломного, похожего на белый мрамор феррарскии льда.
годину, встречают тебя на этих берегах другие боги - жестокие боги Севера.
Разъяренные, беспощадные, поднимают они метели невиданной, дикой силы, и
степи надолго утопают в окаянном бешенстве стихии. Не по-римскому свистят,
завывают здешние ветры, слепнут от снега часовые на крепостных валах,
слепнут просторы равнодушные, глухие к твоим мольбам, к твоим звучным
любовью напоенным поэмам. Будучи живым, станешь свидетелем собственной
смерти. Знала твоя патрицианская молодость все наслаждения жизни, услады
дружбы и хвалы. любви и порока. Где все это? Где слава и венки их тугих
ароматных листьев? Неблагодарный, проклятый Рим, все он забыл, над песнями
твоими надругался, теперь ты лишь смертник, живьем выброшенный из жизни,
из времени, ыз.
представляешь мира. Он где-то там, в своей манящей недостижимости,
отступился от тебя со всей его роскошью, с его богами и жертвенниками, с
ночами вакханалии, без тебя безумствующих муз. Все без тебя -тебе сталось.
безвозвратности лет. Надвигается старостъ. Не принесет она тебе почета и
славы, только - боль одиночества. А ведь был ты баловнем судьбы, вдоволь
купался, сладкоголосый и нежный, в объятиях Р^ских гетер, в дурманящих
ароматах лавра! Вино рекой лилось в честь тебя, имел ты друзей на выбор -
искренних и мни мых, верных и двоедушных, теперь у тебя остался лишь
грозный, никаким мольбам не внемлющий гнев Октавиана.
с детьми рабов, с маленькими рабами...