Чтение 4–й страницы книги ~Роман без вранья~

Денег в деревню посылал мало, скупо, и всегда при этом злясь и ворча.
Никогда по своему почину, а только -- после настойчивых писем, жалоб и
уговоров.

Иногда из деревни приезжал отец. Робко говорил про нужду, про недороды,
про плохую картошку, сгнившее сено. Крутил реденькую конопляную бороденку и
вытирал грязной тряпицей слезящиеся красные глаза. Есенин слушал речи отца
недоверчиво, напоминал про дождливое лето и жаркие солнечные дни во время
сенокоса; о картошке, которая почему-то у всех уродилась, кроме его отца; об
урожае Рязанской губернии не ахти плохом. Чем больше вспоминал, тем больше
сердился:

-- Знать вы там ничего не желаете, а я вам что мошна: сдохну --
поплачете о мошне, а не по мне.

Вытаскивал из-под подушки книгу и в сердцах вслух читал о барышнике,
которому локомотивом отрезало ногу. Несут того в приемный покой, кровь льет
-- страшное дело, а он все просит, чтобы ногу его отыскали, и все
беспокоится, как бы в сапоге, на отрезанной ноге, не пропали спрятанные
двадцать рублей.

-- Все вы там такие...

Отец вытирал грязной тряпицей слезящиеся красные глаза, щипал на
подбородке реденькую размохрявленную рогожку и молчал.

Под конец Есенин давал денег и поскорей выпроваживал старика из Москвы.

После отъезда начинал советоваться, как быть с сестрами -- брать в
Москву учиться или нет. Склонялся к тому, чтобы сейчас погодить, а может
быть, и насовсем оставить в деревне. Пытался в этом добросовестно убедить
себя. Выдумывал доводы, в которые сам же не верил. Разводил философию по
гамсуновскому "Пану" о счастии на природе и с землей, о том, что мало де
радости трепать юбки по панелям и делать аборты.

-- Пусть уж лучше хлев чистят да детей рожают.

Сам же бесконечно любил и город, и городскую жизнь, и городскую панель,
исшарканную и заплеванную. За четыре года, которые мы прожили вместе, всего
один раз он выбрался в свое Константинове. Собирался прожить там недельки
полторы, а прискакал через три дня обратно, отплевываясь, отбрыкиваясь и
рассказывая, смеясь, как на другой же день поутру не знал, куда там себя
девать от зеленой тоски.

Сестер же своих не хотел везти в город, чтобы, став "барышнями", они не
обобычнили его фигуры. Для цилиндра, смокинга и черной крылатки (о которых
тогда уже он мечтал), каким превосходным контрастом должен был послужить
зипун и цветистый ситцевый платок на сестрах, корявая соха отца и материн
подойник.

8

В памяти -- один пожар в Нижнем. Горели дома по съезду. Съезд крутой.
Глядишь -- и как это не скувыркнутся домишки. Под глиняной пяткой съезда, в
вонючем грязном овраге -- Балчуг: ларьки, лавчонки, магазинчики со всякой
рухлядью. Большие страсти и копеечная торговля.

Когда вспыхнул съезд, а ветер, вздымая клубами красную пыль, понес ее к
Балчугу, огромная черная толпа, глазеющая на пожар, дрогнула. Несколько
поодаль стоял человек почти на голову выше ровной черной стены из людей.
Серая шляпа, серый светлый костюм с красной искоркой, желтые перчатки и
желтые лаковые ботинки делали его похожим на иностранца. Но глаза, рот и
бритые, мягко округляющиеся скулы были нашими, нижегородскими. Тут уже не
проведешь никаким аглицким материалом, никакой искоркой на костюме, никакими
перчатками -- пусть даже самыми желтыми в мире.

Стоял он, как монумент из серого чугуна. И на пожар-то глядел
по-монументовски -- сверху вниз. Потом снял шляпу и заложил руки за спину.
Смотрю: совсем как чугунный Пушкин на Тверском бульваре.

Вдруг: кто-то шепотом произнес его имя. Оно обежало толпу. И тот, кто
соперничал с чугуном, стал соперничать с пламенем.

Люди отворачивались от пожара, заглядывали бесцеремоннейшим образом ему
в глаза, тыкали пальцем в его сторону и перешептывались.

Несколькими часами позже я встретил мой монумент на Большой Покровке --
главной нижегородской улице. Несколько кварталов прошел я по другой стороне,
не спуская с него глаз. А потом месяца три подряд писал штук по пять
стихотворений в сутки, чтобы только приблизить срок прекрасной славы и не
лопнуть от нетерпения, ожидая дня, когда и в мою сторону станут тыкать
бесцеремонным пальцем. Прошло много лет.

Держась за руки, мы бежали с Есениным по Кузнецкому Мосту.

Вдруг я увидел его. Он стоял около автомобиля. Опять очень хороший
костюм, очень мягкая шляпа и какие-то необычайные перчатки. Опять похожий на
иностранца... с нижегородскими глазами и бритыми, мягко округляющимися,
нашими русапетскими скулами.

Я подумал: "Хорошо, что монументы не старятся!" Так же обгоняющие
тыкали в его сторону пальцами, заглядывали под шляпу и шуршали языками:

-- Шаляпин.

Я почувствовал, как задрожала от волнения рука Есенина. Расширились
зрачки. На желтоватых, матовых его щеках от волнения выступил румянец. Он
выдавил из себя задыхающимся (от ревности, от зависти, от восторга) голосом:

-- Вот так слава!

И тогда, на Кузнецком Мосту, я понял, что этой глупой, этой
замечательной, этой страшной славе Есенин принесет свою жизнь.

Было и такое.

Несколько месяцев спустя мы катались на автомобиле -- Есенин, скульптор
Сергей Коненков я.

Коненков предложил заехать за молодыми Шаляпи-ными (Федор Иванович
тогда уже был за границей). Есенин обрадовался предложению.

Заехали. Есенин усадил на автомобиле рядом с собой некрасивую
веснушчатую девочку. Всю дорогу говорил ей ласковые слова и смотрел нежно.

Вечером (вернулись мы усталые и измученные -- часов пять летали по
ужасным подмосковным дорогам) Есенин сел ко мне на кровать, обнял за шею и
прошептал на ухо:

-- Слушай, Толя, а ведь как бы здорово получилось: Есенин и Шаляпина...
А?.. Жениться, что ли?..

9

Случилось, что весной девятнадцатого года я и Есенин остались без
комнаты. Ночевали но приятелям, по приятельницам, в неописуемом номере
гостиницы "Европа", в вагоне Молабуха, в люксе у Георгия Устинова -- словом,
где, на чем и как попало.

Как-то разбрелись на ночь. Есенин поехал к Кусикову на Арбат, а я
примостился на диванчике в кабинете правления знаменитого когда-то и
единственного в своем роде кафе поэтов.

На Тверской, ниже немного Камергерского, помещалась эта "колыбель
славы".

А кормилицей, выняньчившей и выходившей немалую семью скандальных и
знаменитых впоследствии поэтов, был толсторожий (ростом с газетный киоск)
сибирский шулер и буфетчик Афанасий Степанович Нестеренко.

Когда с эстрады кафе профессор Петр Семенович Коган читал двухчасовые
доклады о революционной поэзии, убаюкивая бледнолицых барышень в белых из
марли фартучках, вихрастых широкоглазых красноармейцев и грустных их дам с
обезлюдевшей к этому часу Тверской; когда соловели даже веселые забористые
надписи на стенах кафе и подвешенный к потолку рыжий дырявый сапог Василия
Каменского,-- тогда сам Афанасий Степанович Нестеренко подходил к нам и,
положив свою львиную лапу на плечо, спрашивал:

-- Как вы думаете, товарищ поэт, кто у нас сегодня докладчик?

Мы испуганно глядели в глаза краснорожему нашему господину и
произносили чуть слышно:

-- Петр Семенович Коган.

Афанасий Степанович после такого неуместного ответа громыхал:

-- Не господин Каган-с, а Афанасий Степанович Нестеренко сегодня
докладчик, да-с. Из собственного кармана, извольте почувствовать-с,
докладывает.

В такие дни нам не полагалось бесплатного ужина.

Но вернемся же к приключению.

Оставшись ночевать в союзе, я условился с Есениным, что поутру он
завернет за мной, а там вместе на подмосковную дачу к одному приятелю.

Солнце разбудило меня раньше. Весна стояла чудесная.

Я протер глаза и протянул руку к стулу за часами. Часов не оказалось.
Стал шарить под диваном, под стулом, в изголовье...

-- Сперли!

Погрустнел.

Вспомнил, что в бумажнике у меня было денег обедов на пять, на шесть --
сумма изрядная.

Забеспокоился. Бумажника тоже не оказалось.

-- Вот сволочи!

Захотел встать -- исчезли ботинки...

Вздумал натянуть брюки -- увы, натягивать было нечего.

Так через промежутки -- минуты по три -- я обнаруживал одну за другой
пропажи: часы... бумажник... ботинки... брюки... пиджак... носки...
панталоны... галстук...

Самое смешное было в такой постепенности обнаруживаний, в чередовании