Чтение 4–й страницы книги ~Тропик Рака~

сдаст квартиру. Ничего не оставалось делать, как подъехать к Эльзе. Она
этого хотела, но все-таки мне было ее немного жалко. Она написала только
одну строчку своему любовнику -- я прочел ее, когда нагибался к ней сзади.
Но ничего не поделаешь. Это все проклятая немецкая музыка, сентиментальная и
грустная. Она расслабляет меня. А потом -- эти ее бисерные глазки, такие
горячие и печальные одновременно.

______________

[1] Это было бы так прекрасно (нем.).

Когда все было кончено, я попросил Эльзу сыграть что-нибудь для меня.
Она музыкантша, эта Эльза, хотя ее музыка и звучит так, точно кто-то бьет
горшки. Что ж, я ее понимаю. Она говорит, что везде с ней случается одно и
то же. Везде ее подстерегает мужчина, в результате ей приходится бросать
место; потом аборт; потом новое место и новый мужчина, и всем насрать на нее
с высокого дерева, все хотят только пользоваться ею. Все это она говорит
мне, сыграв Шумана -- Шумана, этого плаксивого сентиментального немецкого
нытика! Мне жалко Эльзу, но в то же время наплевать на нее -- баба, которая
играет Шумана, должна уметь не попадаться на каждый встречный поц. Но этот
Шуман... он хватает меня за душу, отвлекает от скулящей Эльзы, и мои мысли
уносятся в прошлое. Я думаю о Тане, о своей жизни и о том, что безвозвратно
кануло в Лету. Я вспоминаю летний день в Гринпойнте, когда немцы громили
Бельгию, а мы, американцы, еще были достаточно богаты, чтоб не думать о
судьбе какой-то нейтральной Бельгии. Мы были еще настолько наивны, что
слушали поэтов и сидели вокруг спиритических столов, "выстукивая" духов.
Воздух был напоен немецкой музыкой -- ведь все это происходило в немецком
районе Нью-Йорка, более немецком, чем сама Германия. Мы выросли там на
Шумане, на Гуго Вольфе, на кислой капусте, кюммеле и картофельных клецках...
Я помню, в тот же вечер был устроен очередной спиритический сеанс, и мы
сидели за большим столом. Занавески были опущены, и какая-то дура пыталась
вызвать дух Иисуса Христа. Мы держались за руки под столом, и моя соседка
запустила два пальца в ширинку моих брюк. потом я помню, как мы лежали на
полу за пианино, пока кто-то пел унылую песню... Я помню давящий воздух
комнаты и сивушное дыхание моей партнерши. Я смотрел на педаль, двигавшуюся
вниз и вверх с механической точностью -- дикое, ненужное движение. Потом я
посадил свою партнершу на себя и уперся ухом в резонатор пианино.

В комнате было темно, и ковер был липким от пролитого кюммеля... Дальше
все было в каком-то тумане... Мне казалось, что светает, что вода
переливается через синий лед, над которым висит туманная дымка, что глетчеры
ползут в изумрудную синеву, что серны и антилопы проносятся мимо, золотые
сомы щиплют водоросли и моржи прыгают через Полярный круг...

Эльза сидит у меня на коленях. Ее глаза -- как пупки. Я смотрю на ее
влажный блестящий рот и покрываю его своим. Она мурлычет:

"Es war so schon gewesen..." Ax, Эльза, ты еще не знаешь, что все это
для меня значит, ваш "Trompeter von Sackingen". Немецкие хоровые общества,
Швабен Халле, Turnverein... links urn, rechts um...[1] , а затем
удар веревкой по заднице.

Я уже говорил, что день начался божественно. Только этим утром после
нескольких недель пустоты я снова физически ощутил Париж. Может, это потому,
что во мне начала расти Книга. Я повсюду ношу ее с собой. Я хожу по городу
беременный, и полицейские переводят меня через дорогу. Женщины встают и
уступают мне место. Никто больше не толкает меня. Я беременный. Я ковыляю,
как утка, и мой огромный живот упирается в мир.

___________

[1] Трубач из Зекингсна... Союз физкультурников... налево
кругом, направо кругом... (нем).

Сегодня утром, по пути на почту, мы с Борисом поставили окончательную
печать одобрения на нашу книгу. Мы с Борисом изобрели новую космогонию
литературы. Это будет новая Библия -- Последняя Книга. Все, у кого есть что
сказать, скажут свое слово здесь -- анонимно. Мы выдоим наш век, как корову.
После нас не будет новых книг по крайней мере целое поколение. До сих пор мы
копошились в темноте и двигались инстинктивно. Теперь у нас будет сосуд, в
который мы вольем живительную влагу, бомба, которая взорвет мир, когда мы ее
бросим. Мы запихаем в нее столько начинки, чтоб хватило на все фабулы,
драмы, поэмы, мифы и фантазии для всех будущих писателей. Они будут питаться
ею тысячу лет. В этой идее -- колоссальный потенциал. Одна мысль о ней
сотрясает нас.

День идет бодрым шагом. Я стою на галерее у Тани. Внизу, в гостиной,
разыгрывается драма. Главный драматург болен, и отсюда, сверху, его череп
выглядит еще более опаршивевшим, чем всегда. Его волосы -- солома. Его мысли
-- солома. Его жена -- тоже солома. но немного еще влажная. Я стою на
балконе и жду Бориса.

Мне еще никто не сказал, в чем, собственно, заключается драма,
происходящая внизу. Но я догадываюсь. Они стараются отделаться от меня. А я
все-таки здесь, в ожидании обеда, и даже раньше, чем обыкновенно.

Таня настроена враждебно. Ее раздражает, если я замечаю еще что-то,
кроме нее. По калибру моего возбуждения она понимает, что сейчас ничего для
меня не значит. Она знает, что сегодня я не собираюсь ее удобрять. Она
знает, что во мне что-то зреет и это "что-то" превратит ее в ноль. Она не
слишком сообразительна, но тут она хорошо сообразила...

У Сильвестра вид более удовлетворенный. Он будет обнимать Таню за
обедом. Даже сейчас он не прерывает чтения моей рукописи, готовясь
воспламенить мое "я" и использовать его против Таниного.

Любопытное сборище будет здесь сегодня. Сцена уже почти готова. Я слышу
позвякивание стаканов. Приносят вино. Когда опустеют стаканы, Сильвестр
вылезет наконец из своей болезни.

Вчера вечером у Кронстадтов мы разработали сегодняшнюю программу. Мы
решили, что женщины должны страдать, а за кулисами должны происходить ужасы,
бедствия, насилие, горе и слезы -- как можно больше. Это не случайность, что
люди, подобные нам, собираются в Париже. Париж -- это эстрада, вертящаяся
сцена. И зритель может видеть спектакль из любого угла. Но Париж не пишет и
не создаешрам. Они начинаются в другюоместах. Париж подобен щипцам, которыми
извлекают эмбрион из матки и помещают в инкубатор. Париж -- колыбель для
искусственно рожденных. Качаясь в парижской люльке, каждый может мечтать о
своем Берлине, Нью-Йорке, Чикаго, Вене, Минске. Вена нигде так нс Вена, как
в Париже. Все достигает здесь своего апогея. Одни обитатели колыбели
сменяются другими. На стенах парижских домов вы можете прочесть, что здесь
жили Золя, Бальзак, Данте, Стриндберг -- любой, кто хоть что-нибудь собой
представлял. Все когда-то жили здесь. Никто не умирал в Париже...

3

Воскресенье! Я ушел из виллы Боргсзе перед завтраком, как раз когда
Борис садился за стол.

Можно ли болтаться весь день по улицам с пустым желудком, а иногда и с
эрекцией? Это одна из тех тайн, которые легко объясняют так называемые
"анатомы души". В послеполуденный час, в воскресенье, когда пролетариат в
состоянии тупого безразличия захватывает улицы, некоторые из них напоминают
вам продольно рассеченные детородные органы, пораженные шанкром. И как раз
эти улицы особенно притягивают к себе. Например, Сен-Дени или Фобур дю
Тампль. Помню, в прежние времена в Нью-Йорке около Юнион-сквер или в районе
босяцкой Бауэри меня всегда привлекали десятицснтовые кунсткамеры, где в
окнах были выставлены гипсовые слепки различных органов, изъеденных
венерическими болезнями. Город -- точно огромный заразный больной,
разбросавшийся по постели. Красивые же улицы выглядят нс так отвратительно
только потому, что из них выкачали гной.

В Сите Портье, около площади Комба, я останавливаюсь и несколько минут
смотрю на это потрясающее убожество. Прямоугольный двор, какие можно часто
видеть сквозь подворотни старого Парижа. Посреди двора -- жалкие постройки,
прогнившие настолько, что заваливаются друг на друга, точно в утробном
объятии. Земля горбится, плитняк покрыт какой-то слизью. Свалка человеческих
отбросов. Закат меркнет, а с ним меркнут и цвета. Они переходят из
пурпурного в цвет кровяной муки, из перламутра в темно-коричневый, из
мертвых серых тонов в цвет голубиного помета. Тут и там в окнах кривобокие
уроды, хлопающие глазами, как совы. Визжат бледные маленькие рахитики со
следами родовспомогательных щипцов. Кислый запах струится от стен -- залах
заплесневевшего матраца. Европа -- средневековая, уродливая, разложившаяся;
си-минорная симфония. Напротив через улицу в "Сине-Комба" для постоянных
зрителей крутят "Метрополис".

Возвращаясь, я припомнил книгу, которую читал всего лишь несколько дней
назад: "Город похож на бойню. Трупы, изрезанные мясниками и обобранные
ворами, навалены повсюду на улицах... Волки пробрались в город и пожирают
их, меж тем как чума и другие болезни вползают следом составить им
компанию... Англичане приближаются к городу, все кладбища которого охвачены
пляской смерти..." Это описание Парижа времен Карла Безумного. Прелестная
книга! Освежающая, аппетитная. Я все еще под впечатлением. Я плохо знаком с
бытовыми подробностями Ренессанса, но мадам Пимпернель, прелестная
булочница, и метр Жеан Крапотт, золотых дел мастер, часто занимают мое
воображение. Не надо забывать также и Родена, злого гения "Вечного жида",
который занимался своими темными делами, "пока не воспылал страстью к
мулатке Сесили и не стал жертвой ее хитрости". Часто, сидя на площади Тампль
и думая о проделках живодеров под командой Жана Кабоша, я вспоминал
печальную судьбу Карла Безумного. Полуидиот, который бродил по залам своего
дворца Сен-Поль, одетый в отвратительнейшие отрепья, сжираемый язвами и
вшами и грызущий обглоданную кость, когда ему ее бросали, как паршивой
собаке. На рю де Льон я искал остатки зверинца, где Карл кормил своих
любимцев. Это было его единственное развлечение, да еще игра в карты со