отрываешься. Вы слышали, господа? -- говорят, блатных прижали и даже на
Красной Пресне уже не [курочат].
каждого по способности, каждому по возможности.
лагеря! движение! Эх, сейчас бы до Сов-гавани прокатиться!
обстановки у меня кружится голова. Я прожил пятьдесят два года, я
выздоравливал от смертельной болезни, я дважды женился на хорошеньких
женщинах, у меня рождались сыновья, я печатался на семи языках, я получал
академические премии, -- никогда я не был так блаженно счастлив, как
сегодня! Куда я попал? Завтра меня не погонят в ледяную воду! Сорок грамм
сливочного масла!! Чёрный хлеб -- на столах! Не запрещают книг! Можно самому
бриться! Надзиратели не бьют зэков! Что за великий день? Что за сияющая
вершина? Может быть, я умер? Может быть, мне это снится? Мне чудится, я -- в
раю!!
круг -- в первый. Вы спрашиваете, что такое [шарашка]? Шарашку придумал,
если хотите, Данте. Он разрывался -- куда ему поместить античных мудрецов?
Долг христианина повелевал кинуть этих язычников в ад. Но совесть
возрожденца не могла примириться, чтобы светлоумных мужей смешать с прочими
грешниками и обречь телесным пыткам. И Данте придумал для них в аду особое
место. Позвольте... это звучит примерно так:
что такое шарашка. Надо читать передовицы "Правды": "Доказано, что высокие
настриги шерсти с овец зависят от питания и от ухода."
разноцветных маловольтных лампочек, обогнув её дважды, спускалась молочными
хлорвиниловыми проводами к аккумулятору на полу.
один из верхних матрасов отенял весь уголок и крохотную ёлку от яркости
подпотолочных ламп.
и, склонив головы, строго слушали, как один из них, бойкий Макс Адам, читал
протестантскую рождественскую молитву.
наваренными в ножках кроватями, больше не было никого: после ужина и часовой
прогулки все ушли на вечернюю работу.
горько-сладкое ощущение родины -- устроенной, устоявшейся страны, милой
Германии, под черепичными крышами которой был так трогателен и светел этот
первый в году праздник. А шестой среди них -- крупный мужчина с широкой
чёрной бородой, был еврей и коммунист.
hoch-Deutsch, обращался при надобности к наречиям средне-, древне- и
верхне-германским. Всех немцев, когда-либо подписывавших свои имена в
печати, он без напряжения вспоминал как личных знакомых. О маленьких
городках на Рейне рассказывал так, как если б хаживал не раз их умытыми
тенистыми улочками.
военнопленных он выуживал тех немцев, которые не хотели оставаться за
колючей проволокой и соглашались ему помогать. Он отбирал их оттуда и
безбедно содержал в особой школе. Одних он перепускал через фронт с
тринитротолуолом, с фальшивыми рейхсмарками, фальшивыми отпускными
свидетельствами и солдатскими книжками. Они могли подрывать мосты, могли
прокатиться домой и погулять, пока не поймают. С другими он говорил о Гёте и
Шиллере, обсуждал для машин-"звуковок" уговорные тексты, чтоб воюющие братья
обернули оружие против Гитлера. Из его помощников самые способные к
идеологии, наиболее переимчивые от нацизма к коммунизму, передавались потом
в разные немецкие "свободные комитеты" и там готовили себя для будущей
социалистической Германии; а кто попроще, посолдатистей -- с теми Рубин к
концу войны раза два и сам переходил разорванную линию фронта и силой
убеждения брал укреплённые пункты, сберегая советские батальоны.
когда Германия была повержена -- и не пожалев. За то и был Рубин посажен в
тюрьму: враги по Управлению обвинили его, что он после январского
наступления 45-го года агитировал против лозунга "кровь за кровь и смерть за
смерть".
было подать в газете или чем написано было в его обвинительном заключении.
тумбочки, образуя как бы стол. Стали угощаться: рыбными консервами (зэкам
шарашки с их лицевых счетов делали закупки в магазинах столицы), уже
остывающим кофе и самодельным тортом. Завязался степенный разговор. Макс
направлял его на мирные темы: на старинные народные обычаи, умильные истории
рождественской ночи. Недоучившийся физик венский студент Альфред в очках
смешно выговаривал по-австрийски. Почти не смея вступить в беседу старших,
таращил глаза на рождественские лампочки круглолицый с просвечивающими, как
у поросёнка, розовыми ушами юнец Густав из Hitlerjugend (взятый в [плен]
через неделю после конца войны).
четвёртого года, пять лет назад, тогдашнее наступление в Арденнах, которым
немцы единодушно гордились как античным: побеждённые гнали победителей. И
вспомнили, что в тот сочельник Германия слушала Геббельса.
подтвердил. Он помнит эту речь. Она удалась. Геббельс говорил с таким
душевным трудом, будто волок на себе все тяготы, под которыми падала
Германия. Вероятно, он уже предчувствовал свой конец.
умещался между тумбочкой и сдвоенной кроватью, не оценил тонкой учтивости
Рубина. Ему невыносима была даже мысль о том, что этот еврей вообще смеет
судить о Гёббельсе. Он никогда не унизился бы сесть с ним за один стол, если
бы в силах был отказаться от рождественского вечера с соотечественниками. Но
остальные немцы все непременно хотели, чтобы Рубин был. Для маленького
немецкого землячества, занесенного в позолоченную клетку шарашки в сердце
дикой беспорядочной Московии, единственным близким и понятным здесь
человеком только и был этот майор неприятельской армии, всю войну сеявший
среди них раскол и развал. Только он мог растолковать им обычаи и нравы
здешних людей, посоветовать, как надо поступить, или перевести с русского
свежие международные новости.
вообще были сотни ораторов-фейерверкеров; интересно, почему у большевиков
установлено согласовывать тексты заранее и читать речи по бумажкам.
и убийце, что красноречие у нас было, да какое, но вытравили его партийные
комитеты. К Зиммелю Рубин испытывал отвращение, ничего больше. Он помнил его
только что привезенным на шарашку из многолетнего заключения в Бутырках -- в
хрустящей кожаной куртке, на рукаве которой угадывались споротые нашивки
гражданского эсэсовца -- худшего вида эсэсовца. Даже тюрьма не могла
смягчить выражение устоявшейся жестокости на лице Зиммеля. Именно из-за
Зиммеля Рубину было неприятно прийти сегодня на этот ужин. Но очень просили
остальные, и было жалко их, одиноких и потерянных здесь, и отказом своим
невозможно было омрачить им праздник.
кое-кому не судить свыше сапога.
руководством Льва, уже по складам читает по-русски Пушкина. А почему
Райнгольд взял торт без крема? А где был Лев в тот рождественский вечер?