Чтение 4–й страницы книги ~Один день Ивана Денисовича~

арестанту и Шухову давно понятно, что, честно вешая, в хлеборезке не
удержишься. Недодача есть в каждой пайке -- только какая, велика ли? Вот два
раза на день и смотришь, душу успокоить -- может, сегодня обманули меня не
круто? Может, в моей-то граммы почти все?

-- Грамм двадцать не дотягивает, -- решил Шухов и преломил пайку надвое.
Одну половину за пазуху сунул, под телогрейку, а там у него карманчик белый
специально пришит (на фабрике телогрейки для зэков шьют без карманов).
Другую половину, сэкономленную за завтраком, думал и съесть тут же, да
наспех еда не еда, пройдет даром, без сытости. Потянулся сунуть полпайки в
тумбочку, но опять раздумал: вспомнил, что дневальные уже два раза за
воровство биты. Барак большой, как двор проезжий.

И потому, не выпуская хлеба из рук, Иван Денисович вытянул ноги из
валенок, ловко оставив там и портянки и ложку, взлез босой наверх, расширил
дырочку в матрасе и туда, в опилки, спрятал свои полпайки. Шапку с головы
содрал, вытащил из нее иголочку с ниточкой (тоже запрятана глубоко, на
[шмоне] шапки тоже щупают; однова' надзиратель об иголку накололся, так чуть
Шухову голову со злости не разбил). Стежь, стежь, стежь -- вот и дырочку за
пайкой спрятанной прихватил. Тем временем сахар во рту дотаял. Все в Шухове
было напряжено до крайности -- вот сейчас нарядчик в дверях заорет. Пальцы
Шухова славно шевелились, а голова, забегая вперед, располагала, что дальше.

Баптист читал евангелие не вовсе про себя, а как бы в дыхание (может, для
Шухова нарочно, они ведь, эти баптисты, любят агитировать, вроде
политруков):

-- "Только бы не пострадал кто из вас как убийца, или как вор, или
злодей, или как посягающий на чужое. А если как христианин, то не стыдись,
но прославляй Бога за такую участь".

За что Алешка молодец: эту книжечку свою так заса'вывает ловко в щель в
стене -- ни на едином шмоне еще не нашли.

Теми же быстрыми движениями Шухов свесил на перекладину бушлат,
повытаскивал из-под матраса рукавички, еще пару худых портянок, веревочку и
тряпочку с двумя рубезками. Опилки в матрасе чудок разровнял (тяжелые они,
сбитые), одеяло вкруговую подоткнул, подушку кинул на место -- босиком же
слез вниз и стал обуваться, сперва в хорошие портянки, новые, потом в
плохие, поверх.

И тут бригадир прогаркнулся, встал и объявил:

-- Кон-ча'й ночевать, сто четвертая! Вы'-ходи'!

И сразу вся бригада, дремала ли, не дремала, встала, зазевала и пошла к
выходу. Бригадир девятнадцать лет сидит, он на развод минутой раньше не
выгонит. Сказал -- "выходи!" -- значит, край выходить.

И пока бригадники, тяжело ступая, без слова выходили один за другим
сперва в коридор, потом в сени и на крыльцо, а бригадир 20-й, подражая
Тюрину, тоже объявил: "Вы-ходи!" -- Шухов доспел валенки обуть на две
портянки, бушлат надеть сверх телогрейки и туго вспоясаться веревочкой
(ремни кожаные были у кого, так отобрали -- нельзя в Особлагере).

Так Шухов все успел и в сенях нагнал последних своих бригадников -- спины
их с номерами выходили через дверь на крылечко. Толстоватые, навернувшие на
себя все, что только было из одежки, бригадники наискосок, гуськом, не
домогаясь друг друга нагнать, тяжело шли к линейке и только поскрипывали.

Все еще темно было, хотя небо с восхода зеленело и светлело. И тонкий,
злой потягивал с восхода ветерок.

Вот этой минуты горше нет -- на развод идти утром. В темноте, в мороз, с
брюхом голодным, на день целый. Язык отнимается. Говорить друг с другом не
захочешь.

У линейки метался младший нарядчик.

-- Ну, Тюрин, сколько ждать? Опять тянешься?

Младшего-то нарядчика разве Шухов боится, только не Тюрин. Он ему и дых
по морозу зря не погонит, топает себе молча. И бригада за ним по снегу:
топ-топ, скрип-скрип.

А килограмм сала, должно, отнес -- потому что опять в свою колонну пришла
104-я, по соседним бригадам видать. На Соцгородок победней да поглупей кого
погонят. Ой, лють там сегодня будет: двадцать семь с ветерком, ни укрыва, ни
грева!

Бригадиру сала много надо: и в ППЧ нести и свое брюхо утолакивать.
Бригадир хоть сам посылок не получает -- без сала не сидит. Кто из бригады
получит -- сейчас ему дар несет.

А иначе не проживешь.

Старший нарядчик отмечает по дощечке:

-- У тебя, Тюрин, сегодня один болен, на выходе двадцать три?

-- Двадцать три, -- бригадир кивает.

Кого ж нет? Пантелеева нет. Да разве он болен?

И сразу шу-шу-шу по бригаде: Пантелеев, сука, опять в зоне остался.
Ничего он не болен, [опер] его оставил. Опять будет стучать на кого-то.

Днем его вызовут без помех, хоть три часа держи, никто не видел, не
слышал.

А проводят по санчасти...

Вся линейка чернела от бушлатов -- и вдоль ее медленно переталкивались
бригады вперед, к шмону. Вспомнил Шухов, что хотел обновить номерок на
телогрейке, протискался через линейку на тот бок. Там к художнику два-три
зэка в очереди стояли. И Шухов стал. Номер нашему брату -- один вред, по
нему издали надзиратель тебя заметит, и конвой запишет, а не обновишь номера
впору -- тебе же и кондей: зачем об номере не заботишься?

Художников в лагере трое, пишут для начальства картины бесплатные, а еще
в черед ходят на развод номера писать. Сегодня старик с бородкой седенькой.
Когда на шапке номер пишет кисточкой -- ну, точно как поп миром лбы мажет.

Помалюет, помалюет и в перчатку дышит. Перчатка вязаная, тонкая, рука
окостеневает, чисел не выводит.

Художник обновил Шухову "Щ-854" на телогрейке, и Шухов, уже не запахивая
бушлата, потому что до шмона оставалось недалеко, с веревочкой в руке догнал
бригаду. И сразу разглядел: однобригадник его Цезарь курил, и курил не
трубку, а сигарету -- значит, подстрельнуть можно. Но Шухов не стал прямо
просить, а остановился совсем рядом с Цезарем и вполоборота глядел мимо
него.

Он глядел мимо и как будто равнодушно, но видел, как после каждой затяжки
(Цезарь затягивался редко, в задумчивости) ободок красного пепла
передвигался по сигарете, убавляя ее и подбираясь к мундштуку.

Тут же и Фетюков, шакал, подсосался, стал прямо против Цезаря и в рот ему
засматривает, и глаза горят.

У Шухова ни табачинки не осталось, и не предвидел он сегодня прежде
вечера раздобыть -- он весь напрягся в ожидании, и желанней ему сейчас был
этот хвостик сигареты, чем, кажется, воля сама, -- но он бы себя не уронил и
так, как Фетюков, в рот бы не смотрел.

В Цезаре всех наций намешано: не то он грек, не то еврей, не то цыган --
не поймешь. Молодой еще. Картины снимал для кино. Но и первой не доснял, как
его посадили. У него усы черные, слитые, густые. Потому не сбрили здесь, что
на [деле] так снят, на карточке.

-- Цезарь Маркович! -- не выдержав, прослюнявил Фетюков. -- Да-айте разок
потянуть!

И лицо его передергивалось от жадности и желания.

...Цезарь приоткрыл веки, полуспущенные над черными глазами, и посмотрел
на Фетюкова. Из-за того он и стал курить чаще трубку, чтоб не перебивали
его, когда он курит, не просили дотянуть. Не табака ему было жалко, а
прерванной мысли. Он курил, чтобы возбудить в себе сильную мысль и дать ей
найти что-то. Но едва он поджигал сигарету, как сразу в нескольких глазах
видел: "Оставь докурить!"

...Цезарь повернулся к Шухову и сказал:

-- Возьми, Иван Денисыч!

И большим пальцем вывернул горящий недокурок из янтарного короткого
мундштука.

Шухов встрепенулся (он и ждал так, что Цезарь сам ему предложит), одной
рукой поспешно благодарно брал недокурок, а второю страховал снизу, чтоб не
обронить. Он не обижался, что Цезарь брезговал дать ему докурить в мундштуке
(у кого рот чистый, а у кого и гунявый), и пальцы его закалелые не
обжигались, держась за самый огонь. Главное, он Фетюкова-шакала пересек и
вот теперь тянул дым, пока губы стали гореть от огня. М-м-м-м! Дым разошелся
по голодному телу, и в ногах отдалось и в голове.

И только эта благость по телу разлилась, как услышал Иван Денисович гул:

-- Рубахи нижние отбирают!...

Так и вся жизнь у зэка, Шухов привык: только и высматривай, чтоб на горло
тебе не кинулись.

Почему -- рубахи? Рубахи ж сам начальник выдавал?!... Не, не так...

Уж до шмона оставалось две бригады впереди, и вся 104-я разглядела:
подошел от штабного барака начальник режима лейтенант Волково'й и крикнул
что-то надзирателям. И надзиратели, без Волкового шмонявшие кое-как, тут
зарьялись, кинулись, как звери, а старшина их крикнул:

-- Ра-асстегнуть рубахи!

Волкового не то что зэки и не то что надзиратели -- сам начальник лагеря,
говорят, боится. Вот Бог шельму метит, фамильицу дал! -- иначе, как волк,
Волковой не смотрит. Темный, да длинный, да насупленный -- и носится быстро.
Вынырнет из-за барака: "А тут что собрались?" Не ухоронишься. Поперву он еще
плетку таскал, как рука до локтя, кожаную, крученую. В БУРе ею сек, говорят.
Или на проверке вечерней столпятся зэки у барака, а он подкрадется сзади да
хлесь плетью по шее: "Почему в строй не стал, падло?" Как волной от него
толпу шарахнет. Обожженный за шею схватится, вытрет кровь, молчит: каб еще
БУРа не дал.

Теперь что-то не стал плетку носить.

В мороз на простом шмоне не по вечерам, так хоть утром порядок был
мягкий: заключенный расстегивал бушлат и отводил его полы в стороны. Так шли
по пять, и пять надзирателей навстречу стояло. Они обхлопывали зэка по бокам
опоясанной телогрейки, хлопали по единственному положенному карману на
правом колене, сами бывали в перчатках, и если что-нибудь непонятное