Тюменскую область. Командировку утвердили еще в июле, и ехать
обязан был не кто иной, как Дмитриев. Насосы -- его вотчина. Он
один отвечал за это дело и один в нем по-настоящему разбирался,
если не считать Сниткина. Неделю назад Дмитриев затеял с ним
разговор, но Паша Сниткин, хитромудрый деятель (в отделе его
называли "Паша Сниткин С-миру-по-ниткин" за то, что ни одной
работы он не сделал самостоятельно, всегда умел устроить так,
что все ему помогали), сказал, что поехать, к сожалению, никак
не может -- тоже по семейным обстоятельствам. Наверное, врал.
Но тут было его право. Кому охота ехать в ненастье, в холода в
Сибирь? Сниткину было неловко отказывать, и у него вырвалось с
досадой: "Ты же говорил, что твоей матушке стало лучше?"
лучше..." А ведь Паша всегда так внимательно расспрашивал о
здоровье Ксении Федоровны, давал телефоны врачей, вообще
проявлял сочувствие, и в его согласии Дмитриев был почему-то
совершенно уверен. Но почему? С какой стати? Теперь стало ясно,
что эта уверенность была глупостью. Нет, они не фальшивят,
когда проявляют сочувствие и спрашивают с проникновенной
осторожностью: "Ну, как у вас дома дела?" -- но просто это
сочувствие и эта проникновенность имеют размеры, как ботинки
или шляпы. Их нельзя чересчур растягивать. Паша Сниткин
переводил дочку в музыкальную школу, этим хлопотливым делом мог
заниматься один он -- ни мать, ни бабушка. И если 6 он уехал в
октябре в командировку, музыкальная школа в этом году
безусловно пропала бы, что причинило бы тяжелую травму девочке
и моральный урон всей семье Сниткиных. Но, боже мой, разве
можно сравнивать -- умирает человек и девочка поступает в
музыкальную школу? Да, да. Можно. Это шляпы примерно
одинакового размера -- если умирает чужой человек, а в
музыкальную школу поступает своя собственная, родная
голову набок и глядя с каким-то робким удивлением Дмитриеву в
глаза, директор сказал: -- Так что же будем делать? Дмитриев
ответил: -- Не знаю. Ехать я не могу.
щеках, на подбородке, словно проверяя, хорошо ли побрился.
Взгляд его становился задумчивым. Он действительно о чем-то
крепко задумался и даже бессознательно замурлыкал какую-то
мелодию.
дней на десять? -- Нет! -- отрывисто сказал Дмитриев.
Только не надо ничего объяснять. И директор, подумав, назвал
фамилию Тягусова, молодого парня, год назад окончившего
институт и, как казалось Дмитриеву, порядочного балбеса.
почувствовал, что все это не имеет значения. А почему не
Тягусова?
объясню. Он справится. Парень толковый.
часа работал не разгибаясь: готовил документацию для
Голышманова. Хотя он и раньше не верил в то, что его заставят
поехать, все же мысль о командировке давила, была ко всем его
тягостям еще одной гирькой, и теперь, когда гирьку сняли, он
испытал облегчение. И подумал с надеждой, что сегодня, может
быть, будет удачный день. Как у всех людей, которых гнетет
судьба, у Дмитриева выработалось суеверие: он замечал, что
бывают дни везения, когда одна удача цепляется за другую, и в
такие дни надо стараться проворачивать как можно больше дел, и
бывают дни невезения, когда ни черта не клеится, хоть лопни.
Похоже на то, что начинается день удач. Теперь надо занять
деньги. Лора просила привезти хотя бы рублей пятьдесят. На
одного Исидора Марковича ушло за месяц -- четырежды пятнадцать
-- шестьдесят рублей. А где взять? Такая гадость: занимать
деньги. Но делать надо сегодня, раз уже сегодня деньудач.
вспомнил -- жаловались недавно, что денег нет, прожились за
лето. Сашка Прутьев строил кооперативную квартиру, сам был весь
в долгах. Василий Гераси-мович, полковник, партнер по
преферансу и по поездкам на рыбалку, всегда выручавший
Дмитриева, переживал трагедию -- ушел от жены, просить его было
неловко. Приятели Дмитриева по КПЖ (клуб полуженатиков), к
которым Дмитриев кидался в минуты отчаянья, когда ссорился с
Леной, были люди малоимущие -- их состояния заключались у кого
в автомобиле, у кого в моторной лодке, в туристской палатке, в
бутылках французского коньяка или виски "Белая лошадь",
купленных случайно в Столешниковом и хранящихся на всякий
пожарный дома в книжном шкафу, -- и могли одолжить не больше
четвертака, сороковки от силы, а достать необходимо было не
меньше полутора сот. Была, конечно, последняя возможность,
предел мучительства: попросить у тещи. Но это уж значило --
докатиться. Дмитриев еще мог бы сделать над собой усилие,
перемучиться, но Лена переживала такие вещи чересчур
болезненно. Она-то знала свою мать лучше. Внезапно Дмитриеву
пришло в голову -- это была та самая мысль, что неясно
тревожила, а теперь вдруг прорезалась,-- как же сказать матери
насчет обмена? Она прекрасно ведь знает, как Лена относилась к
этой идее, а теперь почему-то предложила съезжаться. Почему?
сообразил. Он вышел в коридор, где на тумбочке стоял телефон, и
позвонил Лене на работу. Обычно дозваться ее было нелегко. Но
тут повезло (день удач!): Лена оказалась в канцелярии и сама
сняла трубку. Дмитриев, торопясь, одной длинной сумбурной
фразой высказал свои сомнения. Лена молчала, потом спросила:
как. Не могу же я внушить ей мысль -- ты понимаешь?
пять минут по другому телефону, откуда ей удобней говорить. Он
позвонил. Лена говорила теперь громко и энергично:
ты настоял. То есть вопреки мне, ясно? Тогда это будет
естественно, и твоя мама ничего не подумает. Вали все на меня.
Только не перебарщивай, а так -- намеками...-- Неожиданно она
заговорила изменившимся, льстивым голосом: -- Извините,
пожалуйста, одну минуточку, я сейчас ухожу! Значит, все ясно?
Ну, пока. Да, Витя, Витя! Поговори там с кем-то у вас на
работе, кто удачно менялся, слышишь? Пока!
но тоска стиснула сердце Дмитриеву. Он не мог сразу вернуться в
комнату и несколько минут бродил по пустому коридору.
а после обеда поднялся на третий этаж к экономистам. Лишь
только он отворил дверь, Таня сразу же увидела его и вышла.
Ничего не спрашивая, она испуганно смотрела на него.
немного лучше. Тань, ты не знаешь: у вас кто-нибудь менялся?
Квартиры менял? -- Не знаю. Кажется, Жерехов. А что? -- Мне
надо посоветоваться. Мы должны срочно меняться, понимаешь?
Ксенией Федоровной?
это просто необходимо сейчас.
лицо, было много седых. Ей тридцать четыре, еще молодая
женщина, но за последний год она здорово сдала. Может, больна?
Уж очень она похудела, тонкая шея торчит из воротника, на худом
лице из просяной, веснушчатой бледности одни глаза -- добрые --
сияют во всегдашнем испуге. Этот испуг -- за него, для него.
Таня была бы, наверное, ему лучшей женой. Три года назад это
началось, длилось одно лето и кончилось само собой: когда Лена
с Наташкой вернулись из Одессы. Нет, не кончилось, тянулось
слабой ниткой, рвалось на месяцы, на полгода. Знал, что, если
рассуждать разумно, она была бы ему лучшей женой. Но ведь --
разумно, разумно... У Тани был сын Алик и муж, носивший
странную фамилию Товт. Дмитриев никогда его не видел. Знал, что
муж сильно любил Таню, простил ей все, но после того лета, три
года назад, она больше не могла с ним жить, и они расстались.
Дмитриев очень жалел, что так получилось, что муж сделался
несчастным человеком, бросил работу, уехал из Москвы, и Таня
тоже стала несчастным человеком, но ничего поделать было
нельзя. Таня хотела уйти из ГИНЕГА, чтобы не видеть каждый день
Дмитриева, но уйти оказалось трудно. Потом она постепенно
смирилась со всем этим и научилась спокойно встречаться с
Дмитриевым и разговаривать с ним, как со старым товарищем.