Чтение 4–й страницы книги ~Поэт~

поминание, что мы перед расставанием несколько поссорились, то ли его
какая-то новая, вкрадчивая манера разговаривать. Я даже нагло солгал
ему. Я сказал, что бросил пить, и он, не вынимая своего вина, скромно
уселся в свою дорогую машину и уехал. Из дальнейшего рассказа у тебя мо-
жет возникнуть мысль, а не хотел ли он отравить меня своим вином. Я уже
об этом думал.

Отвечаю: нет! Первое его предложение было сразу - вместе выпить. В
таком случае я, будучи отравленным, не успел бы прочесть его рассказы. А
с этим он смириться никак не мог. Более того, если бы он просто оставил
мне вино, у него не могло быть никаких гарантий, что я после его ухода
примусь за его рассказы, а не за его вино.

Как же он теперь пишет, подумал я и, чтобы сразу выйти на самое зре-
лое произведение, начал читать книгу с последнего рассказа.

Боже, Боже! Это был рассказ о нашем шашлычном пикнике, где с патриар-
хальностью летописца он всех, и меня в первую очередь, назвал собствен-
ными именами. Больше от летописца в рассказе не было ничего.

Меня в этом рассказе он вывел величайшим глупцом и коварнейшим хитре-
цом. Я выгляжу в нем редакционным павлином, ни на секунду не забывающим,
что я работаю не где-нибудь, а в центральной газете. При этом он приплел
бессмысленную ложь, что я якобы хвастался, будто вырос на коленях из-
вестного поэта и на этих же коленях написал первые свои детские стихи.
Вершина юмора!

Я этого поэта не только не знал, но даже никогда не видел. Он уже
давно умер. Не обращаться же к родственникам его со странной просьбой
подтвердить, что я у покойника никогда не сидел на его выносливых коле-
нях, учитывая, что и ребенком я был достаточно крупным.

Но еще сильней меня раздражило, что он присвоил мне кавказскую при-
вычку во время застолья хлопать ладонью в ладонь человека, сказавшего
особенно острое словцо. Я терпеть не могу эту привычку, но получалось,
что я же беспрерывно с размаху хлопаю кого-то в ладонь, и, конечно, в
основном в его ладонь. По его словам, я прямо-таки отбил ему ладонь дня
на два и он за это время не мог взять в руки пера. Намек на незримый
траур читающего человечества.

Сколько якобы скрытых комплиментов себе в одной фразе. С одной сторо-
ны, беспрерывный поток остроумия (хлоп! хлоп! хлоп!), а с другой сторо-
ны, затворническая жизнь истинного художника: ни дня без строчки. Ни дня
- кроме этих двух дней.

Ну конечно, кое-что перепадало и ладони певца после особенно задушев-
ной песни.

Дальше началось полное безумие, возможно чуть-чуть основанное на фак-
те.

Когда он разжег костер для шашлыка, он несколько торжественно, чего я
тогда не заметил, вручил мне кусок фанеры, чтобы я им раздувал пламя, а
сам стал собирать поблизости всякие сухие сучья и ветки. И возможно, не
видя возле костра никакого топлива, чтобы поддержать огонь, я сунул туда
этот несчастный кусок фанеры. Возможно. Не отрицаю.

В этом месте рассказа он обрушил на меня рыдающую провокацию. Оказы-
вается, эта фанера, будь она неладна, была крышкой от посылки, прислан-
ной его любимой мамой - да что значит присланной! присылаемой ему в те-
чение уже десяти лет из далекой провинции! Оказывается, она уже в тече-
ние десяти лет присылает ему сухофрукты в одном и том же ящике с одной и
той же крышкой, потому что в ответ он дорогой мамочке в провинцию шлет
консервы не только в том же ящике, но с той же крышкой, только перевер-
нув ее и написав мамин адрес. Оказывается, эта крышка от посылки, как
знак близости с любимой мамой, была ему дороже всего на свете, даже до-
роже машины! Спрашивается, если уж эта крышка от посылочного ящика так
тебе дорога, зачем ты ее притащил для вздувания шашлычного костра? Лучше
бы уж из дому веник принес, было бы куда размашистей раздувать костер!
Но слушай дальше, ты умрешь!

Оказывается, я не случайно сунул эту крышку в огонь, отнюдь не слу-
чайно!

Оказывается, я принял эту крышку от посылки за одну из крышек от по-
сылок, которые регулярно получаю из-за границы, и не на московскую квар-
тиру, где живет моя мама, а на этот районный адрес, где КГБ далеко не
так тщательно, как в Москве, проверяет посылки. Оказывается, я, увидев
на крышке написанный крупным почерком индекс хорошо знакомого почтового
отделения, дальше не стал читать, приняв куриный почерк его мамы за по-
черк иностранца. Он так сурово и пишет - "куриный почерк мамы", что со-
вершенно не вяжется с нежными признаниями в любви к ней. Тут сразу воз-
никает несколько безответных вопросов. Почему он уверен, что я помахивал
крышкой над костром именно той стороной к себе, где господствовал кури-
ный почерк мамы, а не той, где царствовал его петушиный? Почему он уве-
рен, что у таинственного иностранца, неустанно снабжавшего меня посылка-
ми, был такой же или почти такой же куриный почерк, как у его мамы, что
я их мог спутать? Были еще вопросы.

Забыл.

С ума сойти! Я никогда в жизни не получал из-за границы посылок! Во-
обще ниоткуда не получал посылок! В получении посылок из-за границы даже
в те далекие времена не было прямого криминала. Но из контекста следова-
ло: легко мне быть поэтом, далеким от политики, когда заграница так неж-
но заботится обо мне. Но с другой стороны - противоречие. Откуда такой
панический страх:

немедленно сжечь крышку! Что, в посылке лежали антисоветские книги
или наркотики?!

Но, допустим, если я после долгих поисков нашел такое странное почто-
вое отделение, которое КГБ по рассеянности (ха! ха!) не проверяет, как
же я сам эту крышку вынес? И зачем вообще я ее хранил? Не посылал же я
своему иностранцу с куриным почерком консервы из Москвы, перевернув ту
же крышку, как мой автор?

Но, допустим, я пришел в неимоверный восторг от предстоящего шашлыка
и забыл про всякую опасность. Откуда я взял, что сейчас в России принято
раздувать шашлычный огонь исключительно крышками от посылок? Тысячи воп-
росов! Ведь крышкой от посылки я раздувал костер еще далеко до всякой
выпивки и, если обратил внимание на почтовый индекс, столь устрашивший
меня, мог бы прочесть и дальше, несмотря на куриный почерк его мамы. Хо-
тя бы подобие психологической правды! Хотя бы указал, что я все это про-
делал, когда уже надрался водки. Так нет!

Кстати, почему он этот рассказ поместил в конце книги? Я думаю, он
решил, что я, читая его искрометные рассказы, окончательно расслаблюсь -
и тут он вонзит в меня свой кинжал!

Я посмотрел выходные данные книги. Весьма странно. Название какого-то
издательства, каких сейчас тысячи, и я, разумеется, о нем ничего не слы-
шал.

Но там забавные редакционные приписки. Во-первых, книга издана на
средства автора, во-вторых (слава Богу!), всего пятьсот экземпляров, а
в-третьих, и это самое главное, неслыханное для издания художественных
произведений предупреждение: продажа книги запрещена!

Зачем же вы издаете, если запрещаете продажу книги? При этом на об-
ложке исполненный бодрой доброжелательности уговор читателей присылать
отзывы о книге по адресу автора. Каких читателей, если книга запрещена
для продажи?

Очевидно, выкупив издание, автор сам будет рассылать книги избранным
читателям.

Мне он уже вручил, и, если мое признание с твоей помощью когда-нибудь
попадет в печать, это и будет читательский отзыв на ласковые уговоры.

Прочитав рассказ, я сначала пришел в бешенство и хотел подать в суд
на издательство и автора за клевету. Ведь, скажем, если я получал из-за
границы посылки, на почте должны оставаться какие-то данные об этих по-
сылках. Но потом махнул рукой: черт с ним! Ему любой ценой нужна любая
слава, так что суд ему даже выгоден. По этой же причине я не называю его
имя - и это ему было бы выгодно. Любой скандал!

В сущности, КГБ должен был подать на него в суд за клевету. Якобы
они, сосредоточив свое внимание на посылках, поступающих в Москву,
сквозь пальцы смотрели на те, которые приходили в районные почтовые от-
деления.

Но как это все могло случиться? Деньги, деньги, деньги сейчас играют
роль всесильной идеологии.

Но я отвлекся и отвел душу. Пусть и тебе это послужит уроком. Я знаю,
что ты слишком много уделяешь внимания так называемым подающим надежды.
Они и тебе рано или поздно отомстят, если уже не отомстили. Молодой ав-
тор должен подавать талантливые рукописи, а не надежды.

Возвращаюсь к своей газетной молодости. Наконец, когда графоманы меня
совершенно загнали в угол, нужда заставила найти выход.

"Ваши стихи или рассказы гениальны, но их поймут только в следующем
веке", - говорил я или писал в ответ на присланные рукописи. И каждый
графоман, как бы воркуя, после этого замолкал. И только один, и то
весьма вежливо, сделал еще одну попытку напечататься.

"А нельзя ли все-таки попробовать в этом веке?" - деликатно спросил
он у меня в ответном письме.

"К сожалению, нельзя, - отвечал я ему, - для этого века они слишком
гениальны".

И он навсегда замолк, по крайней мере в этом веке. Но вот однажды ме-
ня вызвал к себе редактор и говорит:

- Наши собкоры о комсомольской работе на местах пишут очень скучно. А
у вас хорошее, легкое перо. Поезжайте в Вологодскую область. Мы вам выб-
рали большое, зажиточное село. Напишите, как там проходит комсомольская
жизнь.

Заодно можете прихватить и хозяйственную. Особенно обратите внимание
на кукурузу, она теперь царица полей! Это сейчас революция в сельском
хозяйстве! Покажите всем этим нашим замшелым собкорам, как крылато можно