существовало и нечто другое - непрерывно ткущая себя мысль, эту мысль я
должен был поймать на лету. Я уселся и торопливо стал писать о чем попало,
едва успевая заносить на бумагу то, что приходило в голову, не заботясь ни о
"стиле", ни даже о том, чтобы заканчивать предложения; надзиратель сердился
и напоминал мне о синтаксисе; чтобы легче было писать, я выдрал из тетради
десяток листов, я спешил, и чем быстрее двигалась моя рука, тем
стремительней неслась вперед моя мысль. Это напоминало погоню за тенью. Я
остановился. За полчаса я испещрил ворох двойных листов своими записями, я
написал столько, сколько не удавалось мне сочинить за неделю.
подозреваю, что истинный резон автоматического письма в духе какого-нибудь
Бретона не в том, что оно будто бы настигает некое первичное состояние
нашего сознания. Нет, причина - страх перед пустыней чистого листа. Я собрал
ворох исписанной бумаги, с удовлетворением глядя на свою работу. Это
продолжалось недолго. Как всякий, кто занимается литературой, я обзавелся
корзиной. И вот я сидел и поглядывал на корзину, где, свернутые в трубку,
покоились призраки моего мозга. Меня переполняло отвращение к самому себе.
облегчение. Сидя на ступеньках крыльца, я грелся на солнышке. День сиял
невыносимой красотой и полнотой жизни, которая безмолвствует, погруженная в
созерцание самой себя. Меня тянуло в луга. Душа моя жаждала покоя и ясности,
жаждала языка и стиля, адекватного этой ясности. Как можно было об этом
забыть? Всякое небрежение языком есть покушение на достоинство личности.
на коленях, я начертал:
"Я родился в понедельник 16 января 19... года в городе, который носит имя
вождя революции. Я имел неосторожность родиться в день и час, когда Венера
жестоко повреждена соседством Сатурна, в год, когда над старым континентом
уже клубились облака войны..."
VI
Неплохое начало; и все же я задумался, не лучше ли мне начать с
обстоятельств, предшествовавших моему рождению. Впрочем, и это был вопрос
второстепенный. Я понял, что мои упражнения отвлекли меня от главной задачи.
которому все известно. Стать одновременно судьей и подсудимым, злодеем и
мстителем, да, отомстить себе и отомстить жизни, разведать все ее темные
углы, где прячутся мерзкие ползучие существа. Пусть разбегутся во все
стороны! Звучит эффектно. Можно сформулировать иначе. Я должен был вновь
обрести себя. У меня было чувство, что я растерял, растратил свою личность.
ядро моей личности было в трещинах. Семейная жизнь моя не удалась. Попросту
говоря, у меня не было семьи. Во всяком случае, моя бывшая супруга сделала
все от нее зависящее, чтобы наш ребенок, прелестная белокурая девочка,
забыла обо мне. Женщины, с которыми я поочередно был связан, разочаровались
во мне одна за другой, и если случалось, что я первым прерывал отношения, то
лишь потому, что чувствовал - ничего путного не получится, я не смогу ее
удержать, лучше уйти первым. О моей "профессии" здесь уже говорилось.
слышать не могу эти слова!
Считается, что в нашей стране человек прикован за руки и за ноги к
государству: прописка, работа, военкомат, личное дело там, личное дело
здесь, все эти цепи и цепищи; надо где-то числиться, надо жить на одном
месте и так далее. Всевозможные спецотделы, управления и целые министерства
заняты учетом, сравнением, наблюдением, а между тем мне известно множество
людей, которые успешно вегетируют в щелях нашего огромного государства,
нигде не работают и непонятно на что живут. Людей, которых следует с точки
зрения законов и инструкций считать правонарушителями и с которыми ничего не
происходит, оттого ли, что нарушителей слишком много, или оттого, что так
много инструкций. Да, считается, что человеку некуда бежать, а между тем не
так уж далеко пришлось ехать, чтобы очутиться там, где я теперь жил или,
лучше сказать, затаился, и деревня казалась мне именно такой щелью, и
тяжелый каток государства, который разъезжал взад-вперед и утюжил все
подряд, прокатывался над ней и, в сущности, ничего не мог с ней поделать.
хозяйства, а именно в очно-заочную аспирантуру - так это называлось, и начал
корпеть над диссертацией, но скоро понял, что моя работа не стоит выеденного
яйца. Я не стал ничего предпринимать, просто перестал появляться в
институте, перестал звонить моему научному руководителю, и меня оставили в
покое. Из этого незначительного эпизода я сделал важный практический вывод:
назойливость государства пропорциональна назойливости просителя; имея дело с
официальными инстанциями, разумней по возможности ничего не предпринимать;
не надо увольняться, вас и так уволят, не надо "сниматься с учета", пройдет
сколько-то времени, и это произойдет автоматически, ваше имя завянет, и его
вырвут из грядки; можно выбыть и никуда не прибыть, и вообще следует всюду,
где только можно, считаться выбывшим.
молодость, я никем не стал, а в том, что я больше не видел смысла своего
существования; все прочее было следствием этого порой мигающего, как
страшная догадка, порой ясного, как холодный свет, сознания. Отрешиться от
всех побочных соображений, от тщеславия, от самолюбования, от мысли о
читателе - отстраниться от самого себя - было для меня так же необходимо,
как уехать, ни с кем не прощаясь. Теперь предстояло вести разговор с глазу
на глаз с единственным собеседником - самим собой. Или, если угодно, вызвать
его на поединок и хладнокровно смотреть, как ведет себя под дулом пистолета
тот, другой...
говоря о себе в третьем лице. Я начертал свое имя и проставил дату рождения,
опустив астрологические сведения, которые показались мне смешными. В кратких
выражениях мною были очерчены жилищные и социальные условия моих родителей.
"я" разрешило все трудности. "Так началась его жизнь..." - написал я и
остановился.
дали о себе знать, как будто меня поймали с поличным. Глаголы рассказывали,
прилагательные описывали, существительные называли. Сам того не замечая, я
раздвоился на повествователя и литературный персонаж, но ни тот, ни другой
уже не были мною. Я описывал воображаемого себя, следуя правилам игры,
которая, как всякая игра, помещала меня в условное пространство. В мир,
называемый словесностью. Простая и обескураживающая истина: сама грамматика
безличного повествования превращала меня в "автора", чья объективность была
все тем старым, банальным, давным-давно разоблаченным трюком. Персонаж, о
котором я наивно думал, что это и есть я, был подобен фантому, который вышел
из зеркала, чтобы, склонившись над моим плечом, диктовать мне свои привычки,
свои условия: якобы правду жизни. Какая там правда, это были правила
литературы.
у моих родителей; но и родители, в свою очередь, едва только я упомянул о
них, стали "действующими лицами", марионетками кукольного театра литературы.
диктовала моим персонажам свои правила и условности, управляла моим
сознанием, как дворцовый этикет управляет придворными и самим монархом.
тот, кто сидел на табуретке за столом и уныло поглядывал на деревенскую
улицу. Ибо я уже не чувствовал себя самим собой. Другими словами, я был
дальше от своей задачи и цели, чем до того, как раскрыл тетрадь; я стал
"писателем", то есть перестал жить собственной жизнью, погрузился в топкое
месиво текста и бродил там безликой тенью - слышалось только чавканье ног,
которые я выдирал из трясины, чтобы снова увязнуть. Я стал условной фигурой,
как бы несуществующей, но на самом деле моя анонимность, мое всезнание были
не более чем роль; в лучшем случае я был режиссером этого кукольного
спектакля.
Солнце перевалило на другую сторону неба и светило в избу; давно пора было
подумать о еде. Мне не оставалось ничего другого, как изложить на бумаге все
эти соображения, проблематику моего писания. Увы! Она тоже превращалась в
литературу, в пресловутую рефлексию, которая так же неизбежна в современном
романе, как описания природы в романах девятнадцатого века.
Собака скулила в избе. Спящий проснулся и сел. Собака стояла перед кроватью
и смотрела на него, виляя хвостом. Он видел ее блестящие глаза.
нему, он лежал на спине, свесив руку, собака вспрыгнула на кровать и
положила обе лапы ему на грудь. Очевидно, она была исполнена самых добрых
чувств, но ему было жарко, душно, он старался ускользнуть от ее языка,
крутил головой; кончилось тем, что спящий протрезвел окончательно. Всем
известны эти промежуточные состояния, когда сон, отличаясь от
действительности своей причудливой логикой, нисколько не уступает ей в
других отношениях или когда действительность все еще принимают за сон. В
избе горел свет.
под табуреткой. Перед ним на столе были разложены бумаги, он листал
приходо-расходную книгу, время от времени его рука перебрасывала костяшки на
счетах. У порога стояли его сапоги, портянки висели на голенищах. На гвозде
у притолоки - брезентовый армяк и старая шляпа.
в никелевых очках, черты лица трудно разобрать, он загораживал лампу. "Это я
тебя хочу спросить,- сказал он,- что ты тут делаешь!"
"Живу",- сказал постоялец.
"Да ни по какому". Приезжий объяснил, что дом принадлежит брату.
Афанасьев Роман
Орлов Алекс
Круз Андрей
Вронский Константин
Никитин Юрий
Распопов Дмитрий