Чтение 4–й страницы книги ~Мой кент~

Очнулся я на все той же кровати, испытывая уже реальную боль в руке,
в которой ковырялся, видимо прочищая рану склонившийся надо мной человек в
рубашке из джинсовой ткани с засученными рукавами. Рядом с ним стояла
женщина в белом халате, держа в руке, как мне показалось огромный фонарь,
свет которого по мощности не уступал прожектору. Третий, наверное Юрка, не
останавливаясь ходил взад-вперед по комнате.

Я радовался невыносимой боли, радовался концу кошмарам, я хотел их
всех расцеловать от радости к возвращению к жизни.

Доктор уже зашивал рану, предварительно сделав обезболивающий укол,
когда Юрка каким-то не своим голосом коротко спросил:

- Где сумка?

- Там, где ты ее положил. Под кроватью. Ты что, забыл? - Я не узнал
свой голос, он был больше похож на конвульсивные рыдания. - Ее там нет, -
Юрка замер в темноте, я тоже задержал дыхание, у меня засосало под
ложечкой от предположения, что кошмар продолжается.

- Не может быть... Мак, этого не может быть, сюда никто не входил,
дверь все время была на запоре. Куда же она могла деться? - Я чуть не
плакал, не столько от пропажи сумки, сколько от того, что каким-то образом
причиняю огорчение этим славным ЖИВЫМ людям.

- Я знаю, Вадим, что ты не можешь сделать пакость, что деньги не
имеют над тобой власти, - по его голосу чувствовалось, что он едва
сдерживает душившие его отчаяние и бессильную ярость, - но тем не менее
сумка с деньгами пропала и этому нужно найти какое-то объяснение, нужно
найти сумку!

- С последними словами он перешел на крик.

Доктор, присев на кровать, в задумчивости осматривал кисть моей левой
руки, задержав свое внимание на ладони.

Внезапно мое лирически-растроганное настроение сменилось жгучей
всепоглощающей злобой:

- Не впутывай меня в свои гнусные интриги! Я не касался этих вонючих
денег, я и так уже полжизни тебе отдал за эту паршивую конуру в общежитии,
за позорную синекуру на стройке. Ты в шестерку меня превратил. Ты... ты...

Доктор сильно сжал кисть моей руки, другую свою руку положил мне на
лоб:

- Успокойтесь вы, оба. Я кажется догадываюсь в чем дело...

- Доктор перебил я его, - не могли бы вы сесть на стул, рядом с
кроватью?

- А в чем дело, Вадим?

- Совсем недавно на вашем месте, точно так же, сидел два года тому
назад умерший человек, и я не мог пошевелить даже пальцем.

Он пересел на стул, поставленный к изголовью и вновь положил ладонь
на мой лоб; его голос стал вкрадчивым, мягким и убаюкивающим:

- Скажи, Вадик, ты вставал с кровати? Почему твои руки испачканы в
земле? Ты что-нибудь передвигал... Ты испытывал легкость во всем теле...
Замечательную легкость... Парение... Блаженное парение... Только одна
совсем маленькая, крошечная забота... Маленькая проблема... Сумка... Ее
надо спрятать... Надежно спрятать... И тогда никаких забот... Только
легкость... Только блаженство...

Я растворился в его вкрадчивом голосе, я и его шуршавший как ласковые
листья деревьев голос слились в одно целое.

Беспредельное ощущение блаженства.

Желание избавиться от последней маленькой помехи.

Сумка...

Нужно спрятать сумку...

Я медленно встал, подошел к столу, отодвинул его и, взявшись за
кольцо крышки погреба открыл его. Светить мне не было необходимости: для
меня темноты не существовало. В светло-пепельных сумерках я отчетливо
видел небольшую лестницу маленького погреба.

Спустившись в него, я начал разгребать картошку.

Сумка...

Вот она...

Я проснулся в предрассветных сумерках. В комнате горела настольная
лампа. Повернув голову налево, я увидел сидевшую на стуле девушку в белом
халате. Она дремала скрестив руки на груди прислонившись к спинке стула. Я
мог поклясться, что вчера с доктором была другая медсестра, старше.
Значит, на ночь они оставили со мной сиделку. Да еще какую! Наверное это
был один из методов лечения - из головы моментально вылетели все
надвигающиеся было проблемы, глухая, вязкая боль в плече и остатки
наркоза.

Вряд ли ей было больше двадцати. Пышные пепельные волосы выбивались
из-под сильно накрахмаленного белого чепчика с крошечным красным
крестиком, круглые колени, обтянутые серо-голубыми колготками, манили как
оазис иссушенного зноем путника. Я попытался осторожно повернуться на
левый бок, она мгновенно очнулась, наклонилась ко мне, поправляя одной
рукой одеяло, а второй коснулась моего лба. От прикосновения ее нежных
прохладных пальчиков из моего пересохшего горла невольно вырвался глухой
слабый стон.

- Сейчас, сейчас я вам сделаю укол. Больно, да? Сейчас, у меня все
приготовлено... - Она встала со стула и бесшумно устремилась к столу.

- Вот это подарок, - восхищенно прошептал я, - уж не снишься ли ты
мне, Людмила Ивановна?

Но это был не тот человек, которого можно смутить подобными штучками.
Совершенно не обратив на мои слова никакого внимания, она слегка
наклонилась к столу, зашуршав упаковкой одноразового шприца, ловко
отломила кончик ампулы, втянула в шприц ее содержимое, то же самое
проделала со второй и, выпустив из шприца воздух и несколько капелек
жидкости, направилась к кровати.

- Подожди, Людмила Ивановна, так нельзя, - предупредительно поднял я
левую руку, - это мой сон и в нем все должно быть по-моему. Я имею ввиду
любовь.

Я знал, что если уж большие люди оставили мне такое сокровище в
образе сиделки, значит оно в моем полном распоряжении. Она и глазом не
моргнула. Неторопливо сняла туфли и колготки и этим ограничилась. Затем
секунду помешкала, глядя на меня прозрачными бледно-голубыми, ничего не
выражающими глазами, осторожно сняла с меня одеяло и взобралась наверх...

Минут через десять она, деловито поправив прическу и чепчик, взяла
было уже приготовленный шприц, намереваясь сделать мне укол, но я опять
остановил ее, спросив:

- Люся, можно полюбопытствовать: какие уколы мне делают, что за
лекарства?

Она обернулась в мою сторону, держа наполненный шприц иглой вверх и
пояснила:

- В одной ампуле - лекарство, способствующее быстрому заживлению ран,
кстати лекарство импортное, очень дорогое, а во второй - обезболивающее с
эффектом легкого снотворного, как раз для ослабленного здоровья крутых
мальчиков, - мстительно съязвила она, - которые пользуются беззащитным
положением молодых девушек.

- Ты что, обиделась? - Честно говоря, я сам чувствовал себя свиньей
перед ней. - А между прочим, я правильно угадал твое имя?

- Вы все одинаковы, и молодые и старые, в какую бы тогу не рядились и
если обижаться на вас... а насчет имени, правильно угадано. Только не
Ивановна, а Ионовна, - она подошла к кровати и наклонилась, собираясь
делать укол.

- Подожди, - я легонько взял ее за локоть, - успеешь. Сейчас ты
сделаешь укол, и я снова усну, а мне хочется потрепаться с тобой.

- О чем? - На ее лице было написано искреннее недоумение, - о чем, за
"жись" что ли?

Может ты хочешь поковыряться в моей душе? "Как ты докатилась до такой
жизни?" Ля-ля-ля, ля-ля-ля... Может хочешь рассказать, какой ты
благородный и бесстрашный "лыцарь"? И в жизни, и в постели...

Нет, - сказал я, стараясь не замечать ее едкого сарказма, - тема
будет другая. Ну ее, эту "жись" и всякие штучки о благородстве.

Давай лучше расскажем друг-другу, как произошло ЭТО у каждого из нас
в первый раз. Самый-самый первый раз.

- Ты о траханье что-ли? - с циничной прямотой спросила она, вернулась
к столу, оставила на нем шприц и на некоторое время задумалась. Очевидно
решив, что случайному человеку, которого наверняка больше никогда не
встретишь, можно рассказать самое сокровенное, она вернулась к кровати,
уселась на стул, закинув ногу на ногу и еще некоторое время помолчала.

Ее лицо стало хмурым, казалось она постарела на несколько лет.

Сколько она себя помнит, они жили вдвоем с матерью. Мать работала то
ли экономистом, то ли плановиком в каком-то учреждении, но обеспечены они
были гораздо лучше, чем позволяла мизерная зарплата экономиста. Соседям и
знакомым мать объясняла, что ее бывший муж, отец Люси, занимает очень
значительную должность, чуть ли не в Совете Министров.

У них было все. Трехкомнатная, шикарно обставленная квартира, Жигуль
с теплым кирпичным кооперативным гаражом неподалеку от дома, небольшая, но
очень красивая дачка в ближнем Подмосковье.

Трех лет от роду маленькая Люся твердо знала, что если мама
закрывается в своей комнате с дядей и если даже оттуда приглушенная музыка
и какая-то загадочная возня, все равно Люсе было строго-настрого запрещено
входить в мамину комнату. И Люся, иногда подолгу скучала одна, сидела
тихонько в своей комнате, играя или перелистывая дорогие журналы и книжки,
о которых большинство ее сверстников не могло и мечтать. Потом дядя