- Михаил Михайлович Бомзе. Он сидел на колченогом табурете у своего
стола - а на кухне их было девять - и ел вареную картошку с луком.
Отправлял в рот кусок белой рассыпчатой картошки, осторожно макал в
солонку четвертушку луковицы, внимательно рассматривал ее прищуренными
близорукими глазами, будто хотел убедиться, что ничего с луковицей от
соли не произошло, и неспешно с хрустом разжевывал ее. Он взглянул на
меня также рассеянно-задумчиво, как смотрел на лук, и предложил:
фитонциды, острота и общественный вызов, то есть все, чего нет в моей
жизни. - И, покачав лысой острой головой, тихо заперхал, засмеялся.
- Так что давайте я лучше угощу вас омлетом из яичного порошка!
вас всегда должно быть чувство голода. - Он смотрел на меня прищурясь, и
все его лицо было собрано в маленькие квадратные складочки, а кожа
коричневая - в темных старческих пятнах. И может быть, потому, что Михал
Михалыч вытягивал сильно голову из коротенького плотного туловища с
толстыми лапками-руками и маленькими ногами, казался он мне очень
похожим на старую добрую черепаху. И носил он к тому же коричневый
костюм в клетку, цветом и мешковатостью напоминавший ячеистый панцирь.
яичный порошок - желтая жижа с бульканьем и шипением разлилась на черном
чугуне, - потом принес из комнаты буханку черного хлеба и сохранившиеся
шесть кусков сахару, а у Бомзе был чай на заварку. Так что завтрак у нас
получился замечательный.
никакого удовольствия - ест, потому что если не есть, то, наверное,
скоро умрешь. Вот он и ел, не ощущая вкуса, равнодушно и неторопливо,
будто выполнял скучную, надоевшую работу. Потом отложил вилку и сказал:
снова спрятал острую головку. - Как я был счастлив в двадцать два года!
стороны можно было подумать, что старик заснул. Но он не спал, потому
что зашевелились лапки на столе и он спросил:
постепенно уменьшалось, пока не стало совсем маленьким - как камень в
почке...
печаль, едкая, как неупавшая слеза. Жалко было старика - уж больно
тоскует.
родственники или друзья в Киеве - вы бы поехали к ним, все-таки
веселее...
усмехнулся широким черепашьим ртом.
уйдет. Кроме того, - сказал он, минутку подумав, - они все уже старые, а
старикам вместе жить не надо. Старикам надо стараться притулиться
где-нибудь около молодых - это делает прожитую ими жизнь более
осмысленной...
Москвой в октябре сорок первого. Он играл на виолончели, был сильно
близорук и в день стипендии приносил матери цветы. В нашей квартире
никто никому никогда не дарил цветов, и эти букетики пробуждали к юноше
чувство одновременно жалостливое и почтительное, ибо при всей очевидной
нелепости траты денег на цветы, когда их за городом можно нарвать
сколько угодно, соседи ощущали именно в этих цветочках нечто возвышенное
и трогательное.
извещение о смерти сына. Мать, никогда не болевшая раньше, прожила после
этого три дня и умерла ночью, во сне, и обряжавшие ее, и хоронившие на
Немецком кладбище соседи почему-то больше всего вспоминали про эти
цветы, словно они были самым главным, что запомнилось им из короткой
жизни мальчика, быстрого, близорукого, извлекавшего из своей виолончели
трепетно-тягучие, волнующие и не очень понятные мелодии...
я, вспомнил Васю Векшина и подумал, что вряд ли тот был старше сына
Михал Михалыча. И больше ничего говорить не стал, потому что старику
вовсе не следовало знать, как я провел свой первый день в МУРе.
Посмотрел на часы и стал торопливо собираться.
не опоздаю, ибо удачно пошутить никогда не поздно... - сказал старик.
такую ерунду можно считать работой:
журналов шутки, платили ему очень немного и весьма неаккуратно, но он не
обижался, снова и снова приносил свои шутки, а если они не нравились -
забирал или переделывал.
ему не назначали гонорара. Называлась его профессия
"юморист-малоформист", и меня всегда удивляло, как может придумывать
действительно смешные шутки и истории такой унылый и тихий человек...
кухню ввалилась Шурка Баранова со всеми пятью своими отпрысками, и сразу
поднялся здесь невыразимый гвалт, суета, беготня, топот, крики, смех и
плач одновременно, дети хватали из тарелки картошку Бомзе, дергали меня
за ремень, один подлез под полу шинели, чтобы пощупать кобуру пистолета,
другой забрался к старику на колени, все они хотели кричать, бегать,
есть, они хотели жить, и я понял, почему старик не желает уезжать отсюда
в Киев не то к друзьям, не то к родственникам.
В отделе было шумно: опердежурный Соловьев выиграл по довоенной еще облигации
пятьдесят тысяч. Счастливчик, очень довольный и гордый, слегка смущаясь,
благодарил за поздравления, с которыми к нему приходили даже люди малознакомые.
многотиражки с фотографом. Правда, тут Соловьева обуяла скромность, и он
стал отказываться, бормоча, что ничего особенного он не сделал, но
редактор быстро урезонил его, подсказав, что помещать его портрет в
газете будут не от восхищения замечательными соловьевскими глазами, а
потому, что это дело политически важное.
вчера "так просто, от скуки, чтоб время, значит, убить" проверил номера
облигаций по первому послевоенному тиражу:
полтинник, - так и номер проверять опасаюсь: вдруг, думаю, не тот,
получи тогда "на остальные номера выпали...". Отложил я газету на диван,
пошел перекурить...
говорю, у тебя рука счастливая, проверь-ка номер... Да, братцы, это не
каждому так подвалит...
хитрая, достойных выбирает. А как тратить будешь?
гроши, а как тратить - нет вопроса.
делу надо иметь подход серьезный. Я вот, например, полагаю, что достойно
поступил Федя Мельников из Третьего отдела...
"ЗИС-101", цена двадцать семь тысяч.
сложный международный момент раскатывать в личном автомобиле. И выигрыш
свой пожертвовал на дело Осоавиахима, понял?
оно от его рассказа, помялся он, пожевал губами, обдумывая наиболее
достойный ответ, и сказал: