внимательно - и все, уехали. А через полчаса снова - обе машины на шоссе,
битком набиты, еле ползут по снегу. Развернулись у станции и - ходу на
Москву..." Мать давай реветь: "Чего он на тебя смотрел? Черта ли тебе надо
было слушать под дверью?!" А отец ее послал подальше и спать лег. А я
картошки толченой поел и в школу пошел. А картошка с салом, вот столько. А
чего тебя в школе не было? А по географии училка говорила про Польшу -
страна... это... выблядок... нет... ублюдок... это чего значит, а?
у меня ангина и справка есть от фельдшерицы.
военному делу, а ты саботируешь, - ухмыльнулся Володька, - и льешь воду на
мельницу, понял? Фонарь давай.
честные глаза. - Как я сейчас в темноте без фонаря побегу? А в школе
отдам, честное...
фонарь, брехун, сука московская! Завтра скажу пионервожатой, что ты за
легковухами следил, узнаешь тогда! Яблоко от яблони...
спине полушубка. Володька было примерился заорать, но Мишка палки бросил,
поймал его за рукав, притянул к себе.
кому раззвони - я тебе... ну, сам знаешь чего. А еще про яблоню скажешь -
по башке кирпичом, понял?! А мильтону Криворотову скажу и на станцию мать
пошлю - пусть знают, что это ты за дорогой следил, а отец твой
подслушивал. Знаешь, чего вам за это будет?
стенку барака. Пробормотал:
всяком случае, а там видно будет. Мишка поднял палки, развернулся, пошел,
сильно наклоняясь вперед, в гору. Володька вслед негромко крикнул:
не думать о Володьке и ем смехе.
обратная дорога со стану вся такая, не разгонишься - Мишка не заметил, как
спряталась луна. И вдруг все сразу пропало: потемнел, совсем черным,
невидимым стал лес, только лыжня мерцала, а через минуту и лыжни не стало,
повалили хлопья, закрутило, загудели ели, сразу похолодел пот на лице под
ветром...
веток приметных, ни поваленной березы, ни вывороченного из земли корня, на
котором висит неведомо кем оставленное дырявое ведро. Ничем. Темно.
Холодно. Ветер. Метель в зеленом лунном луче-нитке.
чувствовался подъем, тогда обязательно выйдешь к деревне. И он старался
идти в гору, налегая на палки, оскальзываясь лыжами, плюясь снегом,
отогревая по очереди за пазухой руки. Потом он попробовал бежать в тру без
отдыха - и задохнулся, но быстро согрелся. Потом снова пошел шагом и снова
замерз.
отогрелись с тех пор, как ходил в носках по холодной даче. "Неужели это
сегодня было?" - удивился Мишка. Теперь он шел в тру машинально, совсем не
думая о снеге, о холоде, о темноте. Так же машинально вытащил из кармана
оба колькиных куска хлеба и сжевал их. Из другого кармана вытащил взятый
для матери сыр, съел и его. И тут же испугался по-настоящему: какой же
дурак съедает все запасы в первые часы? Но было уже поздно. Кроме того,
Мишка уже начал думать о деле, это сразу отвлекло от страха. Он разгадывал
первое дело Майка Кристи, он мог уже вот-вот разгадать его...
ногах больно упирались в ремни креплений, когда он почувствовал, сначала
совсем слабый, запах тухлого яйца. Он вышел к болоту.
угомонился, и зеленый луч луны - нитка с нанизанными на ней хлопьями снега
- превратился в ясный и сильный свет. Мишка увидел, что он не просто вышел
к болоту, а лишь чуть правее обычного места, отклонившись от лыжни всего
метров на триста. Тогда он снял варежки, надел их на концы воткнутых в
снег палок, вытер руками мокрое от снега лицо, подышал в ладони - и
заплакал почти в голос. Он плакал минуты три, хотя все уже было в порядке,
и даже хорошо - он оказался достоин самом Сайруса Смита, сумев в полной
тьме найти дорогу по небольшому подъему и определившись по запаху болота.
Но теперь он стоял и плакал - минуты три, а то и больше.
приостановился. В верхнем окне по-прежнему был виден неяркий свет, и Мишке
показалось, что он услышал, как постукивает незапертая рама. Мишка
прислушался. Рама скрипнула и тихонько стукнула еще раз.
плечи. Мишка резко присел, вырвался и рванул с места, не оглядываясь. Он
понесся, затаив дыхание, да так и не вздохнул, пока - метров уже с пяти -
ем не окликнули. Остановился, оглянулся из-под локтя.
поверх шинели шел к нему районный уполномоченный милиции Федор Степанович
Криворотов, с которым отношения у Мишки были самые лучшие. Мишка начал
дышать уже почти нормально. Федор Степаныч подошел, покашлял, обратился к
Мишке нелепо громким в ночной тишине износом:
удачно не совсем даже соврал Мышка. Может Криворотов видел его с
Володькой...
покашлял. - Вот такие дела, дорогой камарадо Михаил. Чего-нибудь новеньком
почитать не дашь?
Это о торжестве человека над природой, - вспомнил Мишка из журнала "Вокруг
света".
Ну, зайду на неделе, дашь про торжество. Он развернул Мишку лицом к
деревне, легонько подтолкнул и довольно громко пробормотал, когда Мишка
уже встал на лыжню:
правеж, а тут случай. Хоть и не на мне числится, а все одно -
неприятности... Торжество...
интересом, даже рот открыл, как парнишка.
этого никаких неопределенно-безразличных вздохов и пустых "ага".
же резко ответил Мишка. - Думаю, что вы ошибаетесь, так же, как и те, кто
занимаются этим делом.
интереса. Вдруг сказал:
Михаил Батькович, а просто уверенно сказал. Мишка промолчал, даже не
сообразил кивнуть в ответ. Криворотов усмехнулся:
будет, понял?
можно идти, но не удержался - спросил, уже толкаясь палками:
правильно? - и, не дожидаясь ответа, помчался к дому. Уже издали, на ходу,
оглянулся в последний раз. Криворотов стоял на том же месте, на бугре,
неподалеку от дачи. На фоне снега четко вырисовывалась его огромная фигура
в широченном тулупе. И Мишке показалось, что милиционер утвердительно
кивнул - и на последний Мишкин вопрос, и будто одобряя все Мишкины
действия и догадки.
одеяло, заняв материно место. Первый день расследования Майк Кристи провел
с толком. Влажный конверт и слегка растрепавшаяся книга лежали под
подушкой. Поработать с конвертом Мишка собирался рано утром. С книгой же
приходилось ждать, пока мать вернется с дежурства и отоспится.
Расследование шло отлично, и можно было многого ожидать от книг и
конверта. Возможно, что уже завтра Майк Кристи поставит заключительную
точку в этом сложном и чертовски интересном деле, господа.
полностью высох пот.
выделялась в деревне не столько пообносившейся городской одеждой, сколько
высоким ростом. Модные жакеты с меховой отделкой были давно большей частью
проданы, оставшиеся как-то так налоснились от дров и коромысла, что
сравнялись с ватниками и телогреями, ботинки и туфли изорвались, а
подшитые валенки мать, как и Мишка, не снимала с ноября до апреля. Но рост
- рост никуда не девался. Мать была выше не только всех баб, но и
большинства мужиков. Соответственно и прозвище она получила мгновенно -