сворачивает в переулок - узкий, нежилой. Только два металлических контейнера
для мусора. В конце переулка - "БМВ". Рядом с машиной стоит человек -
длинный черный плащ, широкая шляпа, очки.
куда-то?.. Или... Хочешь прямо здесь?.. Я без ума от тебя... Я хочу тебя...
Может, ты хочешь поиграть... В похищение?.. В изнасилование?.. Я сделаю все,
что ты хочешь... Здесь, сейчас... На мне нет ни колготок, ни трусиков... Что
у тебя под плащом?.. Я забыла тебя, я хочу посмотреть... - Линда шаг за
шагом приближается к человеку в плаще.
изящная. В ней зажат пистолет. Тупое рыло глушителя направлено Линде в
грудь.
пожалуйста, распахни плащ... Я хочу увидеть твое тело... Если не позволишь,
я даже не буду касаться его...
Желание и изумление в ее глазах сменяются ужасом.
металлической стенке контейнера. Глаза ее открыты. Она мертва.
вросли в плоское лицо, всегда брезгливо опущенные уголки рта и тяжелая
невозмутимость укрупненных толстыми линзами глаз делают его похожим на
большого партийного бонзу.
сорочка, чуть старомодный галстук. Вместе с ним за столом - двое худеньких
вьетнамцев, похожих на подростков. Высокие белые кроссовки, теплые батники,
пуловеры, длинные плащи-реглан. Но, как это бывает с восточными людьми,
одетыми по-европейски, все кажется надетым с чужого плеча, ношеным, не очень
чистым - словно эти люди и спят так, не раздеваясь.
коньяк ему особенно нравится. Как и этот варварский кабак, где люди не умеют
насладиться ни едой, ни питьем. Спешат, спешат... Европейцам все время нужно
чего-то достигать, жить они не успевают. Такой мудростью - жить - обладают
только восточные люди. Познавшие путь Дао.
скрывать. Скрывать свое восхищение Поднебесной - что может быть горше?.. Но
Толстый Ли из этого извлекал наслаждение, особое, вряд ли понятное
европейским варварам.
помогал скрывать брезгливость. И к этим двум глупым вьетнамцам, и ко всем
окружающим.
но под мальчишеской внешностью скрыты драконьи зубы. Оба смелы, беспощадны и
необычайно жестоки. В пытках, какие они применяли, врагов ломала даже не
боль, а та виртуозная, изощренная жестокость, которой их жертвы не могли
постичь. Притом ни Нгуен, ни Джу не принимали наркотиков, не употребляли
алкоголя - им просто нравилось то, что они делали.
использовал. С помощью таких вот ребят он сумел объединить раздробленные
группки вьетнамской мафии, сумел справиться со среднеазиатами и сохранить
то, что осталось. А потом стал приумножать.
странные.
общаги, где квартировали вьетнамцы, завсегдатаем был Ваня. Спившийся алкаш,
худой, жилистый, с багровым в прожилках лицом. Доедал, что оставалось,
допивал, что выставляли, наверное, где-то чего-то приворовывал или
подторговывал на "товарке"... Ли удивлялся, как он вообще жил: судя по лицу,
от печени, почек, желудка у Вани осталось одно наименование.
надсмехались, иногда зло, он был на побегушках и на принесушках, его шугали
совсем уже глупые чернорабочие из вьетнамцев, - Ваня только улыбался
дурашливо да клянчил допить, что осталось.
давалку малолетнюю, какая по неизвестной причине вьетнамцами брезговала и
давала только кавказцам с рынка. Ее раздели, заткнули рот пачкой мелких
купюр, сначала насиловали по-всякому вшестером, потом зубы повыбивали, чтобы
не мешали, и в рот использовали... Веселились вовсю. Разрезвившийся Хитрый
Ван зачем-то перебил девчонке пальцы на руках и ногах, а на спине вырезал
ножом неприличное русское слово и велел тушью залить - пусть память будет...
опера, да только для белых вьетнамцы все на одно лицо, да и боялись
называть, да и девка та - сама блядь... Она же никуда и не заявляла.
отказались, да им увольнением пригрозили.
уснул, прямо за столом.
в их же общаге, в комнате. Были они просто порублены топором на куски, как
говядина.
вьетнамцы. Загорелась сразу и споро, да и двери оказались приперты
поленцами. По коридору же бродил Ваня с огромным, на длинном древке топором
и попросту рубил любого, кто пытался выскочить.
никем!
дорогом - дороже не бывает. Запели какую-то тягучую русскую песню, что-то
про рощу и журавлей пролетающих, как крутейший авторитет, вор в законе по
кличке Гранд, седой, импозантный, умный, вдруг рванул на себе галстук,
рубашку, упал головой на стол и заплакал. Да что плакал - рыдал!
ушел. В какой-то бедный монастырь. По-настоящему.
осел в монастыре и жив до сих пор!
Даже не город - городишко замшелый, районный. Вечер, фонари побиты, не
горят. Войска окружили райцентр, послали парламентера. Тот видит одно
светлое место - забегаловка, кабак. Заходит. Там человек двадцать мужиков в
телогрейках попивают винцо с водочкой. Папиросный дым завис.
окружен. Сдавайтесь!
цыплячью косточку, а покончив, облизывал лоснящиеся грязные пальцы, глазки
его мутились сыто, но он тянулся уже за следующим куском. Время от времени
он поднимал коротко стриженную голову на тонкой подростковой шейке,
заискивающе и преданно улыбался боссу, становясь похожим на беспородную
бродячую псинку, и снова метался щенячьими глазками по столу, хватал кусок,
хрустел мелкими косточками, вылизывал нежные курячьи хрящики. Джу был
поспокойнее, поосновательнее. Он сразу наложил себе полное блюдо и, как
только оно начинало пустеть - неторопливо подкладывал еще, оценивая и
выбирая лучшие куски.
доверие. Босс был один, без телохранителей. Оба знали, что им предстоит
дело, очень важное дело, и оба намеревались выполнить его хорошо.
детство этих парней, но преодолеть в себе отвращение к их жадной
ненасытности не мог. Никакой уважающий себя китаец не стал бы есть так.
Вьетнамцы могут.
потерпеть.
удовольствие. Он знал то, о чем эти мальчики не догадывались: это их
последняя еда в жизни.
наблюдал.
ровно, словно продолжал видеть сны, но мозг работал уже четко, мышцы тела
готовы были исполнить команду. Одним прыжком он сорвался с кровати, плоский
метательный нож скользнул с ладони в сторону сидящего в кресле - тот едва
успел убрать шею, тяжелое лезвие распороло набивную ткань и глубоко вошло в
обшивку кресла.
собой, улыбнулся: