не нужно? Зачем я своим красоткам начитываю античную литературу, если они
и русскую классику-то не читают, а читают "Вечный зов"? Для них это -
идеал литературы. Или, скажем...
мысль... не только, конечно, тот разговор, но и вообще жизнь, и вот то,
что ты сейчас говоришь... впрочем, нет, потом. Потом я тебе эту мысль
изложу - сперва сам додумаю до конца...
конце июля, на берегу Бабьего озера, ночью, у костра, раздуваемого ветром,
под плеск волн и раскаты сухого грома - была странная, насыщенная
электричеством ночь, ночь накануне событий, но об этом позже... А сейчас
мы уснули, и я проснулся в пять утра, распинал Боба, мы умылись,
проглотили бутерброды с чаем, солнце еще не взошло, на улице было холодно.
Боб зябко зевал, меня передергивало от стылости. Мы выкатили "Ковровец" из
гаража, Боб сложил в коляску рюкзак, удочки, канистру с бензином - можно
было ехать. Город был совершенно пуст, раза два нам попались служебные
автобусы, да на выезде из города стояли у тротуара пээмгэшка и две
"скорых" - что-то случилось. На тракте стали попадаться грузовики,
навстречу и по ходу - догоняли, сердито взревывали и обгоняли, обдав
бензиновым перегаром. На "Ковровце" особенно не разгонишься, я держал
километров семьдесят, и больше он просто не мог дать, не впадая в
истерику; зато на всяких там грунтовых и прочих дорогах, а также в
отсутствии оных равных ему не было. На нем можно было даже пахать.
автобуса направо отходила дорога, до Погорелки - асфальтовая, а дальше -
страшно измочаленная лесовозами, почти непроезжая - до заброшенной
деревни. Этой дороги было километров двадцать, и бултыхался я в ней
полтора часа - это притом, что были и вполне приличные участки. Деревня
оставалась, как и раньше - никому не нужная, вся в стеблях прошлогодней
крапивы. Жутковатое местечко - эта деревня. Пруд еще не растаял полностью,
посередине была полынья, а по берегам - лед. В этом пруду водились
великолепные караси, но их черед еще не пришел. Мы проехали по плотине,
дальше дороги вообще не было, но ехать было легко: до самого Севгуна лежал
сосновый бор, и я не торопясь ехал между соснами, давя с хрустом шишки и
сухие ветки. Это был самый красивый бор, который я когда-либо видел, и
самый чистый.
лысом гребне, отсюда можно было спускаться и направо и налево: Севгун
делает широкую петлю, часа на два ходьбы, и возвращается почти в то же
самое место - перешеек, тот самый гребень, на котором мы остановились,
шириной метров сто, не больше. От реки тянуло холодом, в тени берегов у
воды лежал снег. Паводок пока не начался, вода почти не поднялась, только
помутнела. Мы собрали удочки и спустились к реке. Боб пошел вверх по
течению, а я вниз. Минут через пятнадцать мне попался небольшой перекатик,
за которым вода лениво закручивалась воронкой. Туда, за перекат, я и
забросил. Клюнуло почти сразу. Хариус берет уверенно, поклевка похожа на
удар. Я вытащил его, снял и бросил в мешок. Повесил мешок на пояс и
забросил еще раз туда же. Всего из этой ямы я вытащил двенадцать штук,
все, как один, светлые, не очень большие - верховички. Потом пошел дальше.
Таких ям больше не попадалось, но по одному, по два, по три я вытаскивал
постоянно. Попалось несколько низовых - раза в два больше, темно-серого
цвета. Несколько обманок я потерял. Рыбу постоянно приходилось
перекладывать из поясного мешочка в рюкзак. Наконец захотелось есть. Шел
уже третий час дня. Потихоньку, продолжая забрасывать, я вернулся. Боб уже
разводил костер.
приваленная к колесу коляски, стояла его брезентовая сумка, наподобие
санитарной. Сумка была набита доверху, клапан топорщился. Я поставил рядом
свой рюкзак. Рюкзак тоже неплохо выглядел. - Хо, - сказал я, - теперь жить
можно!
только что пойманных, в крепкий рассол. Вообще-то это не наш метод. Мы с
Бобом люди терпеливые, мы можем и подождать, пока рыба в бочоночке,
переложенная лавровым листом, гвоздикой, смородиновыми почками, горошковым
перцем - и тонко посоленная серой солью, обязательно серой! - полежит
три-четыре дня, и вот тогда ее можно брать, разделывать руками и есть -
есть это нежнейшее розовое мясо, растирать его языком по небу и помирать
от удовольствия. Тут же, конечно, и пиво, и вареная картошечка,
присыпанная зеленым, а если нет зеленого - репчатым лучком... черный
хлеб...
должны были сделать обязательно: не осмотрелись. В смысле - не осмотрели
друг друга на предмет клещей. Мы вернулись, посидели у меня, поговорили
еще о чем-то, потом Бобу захотелось под душ, и только под душем он
обнаружил, что за ухом у него что-то такое... Клещ еще не насосался, но
впился уже глубоко. Я накинул на него нитку, завязал узелок и осторожно
выкрутил, не оборвав хоботка. Второй клещ сидел у Боба под мышкой. Я
вытащил и его. Боб осмотрел меня, на мне клещей не было. На следующий день
Боб сходил в поликлинику, и ему вогнали под лопатку очень болезненный
укол. Через три дня Боб заболел.
говорил потом, что у Боба скорее всего был не клещевой энцефалит, не
настоящий, а сывороточный - то есть вызванный тем самым уколом. Кстати, в
том же году сыворотку эту вводить перестали. Так что, вероятно, если бы
Боб не пошел колоться, а, как большинство граждан, плюнул бы и растер, то
ничего бы и не было. Но Боб страдал мнительностью.
голову, глаза стали безумными... Это мне потом рассказывали: безумный
взгляд, весь белый, в мелких каплях пота, руки трясутся, но еще пытается
держаться, что-то говорить: "Сейчас прой... пройдет... спал плохо...
плохо... ох, как болит, вот тут, вот тут..." Потом его стало рвать, тогда,
наконец, догадались вызвать "скорую". "Скорая" приехала через час, Боб уже
временами терял сознание, а временами начинал нести чушь. Рвало его
беспрерывно, уже нечем было, а его все выворачивало. Я узнал, что он в
больнице, только на следующий день.
пункции - после них он ненадолго приходил в себя, потом опять начинал
бредить. У нас вовсю шли занятия, сессия была на носу, я рвался на части
между институтом и больницей, но не все успевал и имел неприятный разговор
на кафедральном. Почему-то довод: "Мой лучший друг в больнице, он без
сознания, за ним некому ухаживать", - почему-то такой довод, даже после
многократного повторения, впечатления не производил. Как это - некому? Так
не бывает, чтобы некому. А жена? Холост. А родители? Во Вьетнаме. Что,
совсем во Вьетнаме? Совсем. Итак далее. Короче, шеф никак не мог поверить,
что человек - в вашей стране! - может быть одиноким. И был не прав. Боб
действительно был совершенно одинок.
души. Вряд ли он особо рисовался, когда так говорил. Притом ведь самое
возвышенное не есть самое желаемое. Иногда прорывалось, и он начинал
жаловаться, что неприкаянность ему осточертела и на следующей он
обязательно женится, но - только жаловался. Общий ход его рассуждении - а
в рассуждениях этих он становился чрезвычайно многословен - сводился к
тому, что если уж жениться, то раз и навсегда, следовательно - на любимой.
Но какая дура сможет выносить его годами, изо дня в день? - никакая;
значит, связывать с собой любимую женщину безнравственно, поскольку тем
самым обрекаешь ее на несчастность... Думаю, в чем-то Боб был прав.
Природа создавала его для автономного плавания.
жаловался на головную боль и изматывающую тошноту. Он почти не мог есть, я
чуть не силой вливал в него бульон и тюрю из сырых яиц. Он страшно злился
на меня - и на себя тоже - за свою беспомощность, бессилие, за бессильную
свою злобность. Временами он меня ненавидел. Наверное, он бы убил меня,
если бы мог.
друг дружку, работали две матроны предпенсионного возраста, а на ночные
смены заступала молодежь. Я не помню начала нашего знакомства. Все эти
девочки отличались одна от другой весьма незначительно, за исключением
хакасочки Кати, выпадавшей из общего единообразия по этническим причинам.
Потом, неделю спустя, я начал их различать, этих Наташ, Марин, Ир - и
Таню. Таня среди них была одна. Она говорила потом, что сразу, с самого
начала обратила на нас внимание, потому что это редкость, когда мужчина
ухаживает за мужчиной. Это вообще уникальный случай. Сначала она думала,
что мы братья, а потом узнала, что нет. Просто одноклассники. Друзья. А
жена? А родители? Жены нет, а родители далеко. И никого больше? Никого
больше. С ума можно сойти! А у тебя? Да так... ерунда...
медицинский, не поступила, взяли санитаркой сюда, проработала год, пошла в
медучилище, училась и работала, доучилась и осталась работать тут же -
привыкла, все свое, знакомое, и врачи хорошие... комната в общежитии,
одноместка, редко у кого из сестер одноместки... нет, все хорошо, все
хорошо...
жутко: полутемный коридор, темные провалы дверей, двери не закрывают,
чтобы можно было позвать, если надо. И звуки. Звуки разносятся
беспрепятственно, и поэтому в воздухе все время что-то есть: покашливание,
скрип кроватных пружин, шорох, позвякивание стекла, вздохи, шаги, храп,
вода льется, вдруг начинают гудеть трубы, хлопает форточка... пахнет
хлоркой, остро пахнет озоном - от кварца. Свет кварцевой лампы, пробиваясь
из-под двери процедурной, придает лицам мертвецкий оттенок. Бобу вводят на
ночь тизерцин, но он все равно по нескольку раз просыпается в страхе и
Шилова Юлия
Флинт Эрик
Сертаков Виталий
Самойлова Елена
Белов Вольф
Роллинс Джеймс