студентов под созвучным прозвищем Свинкли.
он окончил Поттсбургский христианский колледж и Миссионерскую школу
Евангелического Просвещения. В юности он играл в футбол; был силен, как
бык, почти как бык, громаден и никакому быку не уступил бы в зычности
рева. Веселый и беззаботный христианин, неуемный оптимист, смехом
смывавший все грехи и сомнения, жизнерадостный пуританин, он с назойливым
мужеством проповедовал учение своей крошечной секты Евангелического
Братства, гласившее, что молиться в красивой церкви почти такой же
разврат, как играть в карты.
угреватого старика с отвратительной рыжей бородкой на окаменелом
бело-розовом лице, - как на машину, изумительную, сложную, прекрасную, но
все же машину. Это подорвало его и без того уже слабую веру в божественное
происхождение и бессмертие человека. Он бы, может быть, оставил при себе
свои сомнения, стал бы медлительно раздумывать над ними, вытягивая
пинцетом нервы из развороченного предплечья, но Айра Хинкли не давал ему
покоя. Айра верил, что даже студента медика может привести к благодати, а
благодать для Айры означала пение чрезвычайно длинных и немелодичных
гимнов в часовне Евангелического Братства.
многие, пожалуй, назвали бы грязной, мы черпаем в ней знания, которые
дадут нам возможность исцелять тела и врачевать души множества несчастных,
погибших людей?
неужто ты веришь в эту дребедень?
и провозгласил:
будто у тебя бездна этих новомодных сомнений? Успокойся, у тебя их нет - у
тебя только расстроено пищеварение. Тебе нужна гимнастика и вера. Приходи
к нам в ХАМЛ [Христианская ассоциация молодых людей], мы с тобой
поплаваем, а потом помолимся. Эх ты, несчастный худосочный агностик, тебе
представился случай разглядеть творение всемогущего - и что же ты извлек
из этого урока? Ты только возомнил себя очень умным. Встряхнись, юный
Эроусмит! Ты не знаешь, как ты смешон в глазах человека, запасшегося
невозмутимой верой!
остряка, Айра пребольно пырнул Мартина пальцем между ребер, стукнул его по
затылку и мирно вернулся к работе, а Мартин так и заплясал от злости.
тайных обществ, именовавшихся какой-либо греческой буквой. К нему
"подъезжали", но его раздражала снисходительность студентов-аристократов,
уроженцев более крупных городов. Теперь, когда большинство его
однокашников разъехалось, поступив в страховые конторы, в юридические
школы, в банки, он чувствовал себя одиноким, и приглашение вступить в
Дигамму Пи, главное медицинское братство, его соблазнило.
ценами. Грубый и завлекательный шум доносился оттуда по вечерам, и там
непрерывно пели: "Когда умру, меня не хороните". Однако три года подряд
дигаммовцы брали первенство на выпускных экзаменах и получали медаль Хью
Луазо по хирургической практике. Этой осенью дигаммовцы почтили избранием
Айру Хинкли, так как молва стала приписывать им распущенность
(поговаривали, что по ночам в общежитие приводили контрабандой девиц), -
братство же, завербовавшее в свои ряды преподобного мистера Хинкли, декан
никак не мог считать безнравственным, а это давало серьезные преимущества,
коль скоро члены его намеревались и впредь без помехи вести
безнравственную жизнь.
теннисные ракетки, брюки, мнения - все было общим. Увидев, что Мартин
колеблется, Айра стал его уговаривать:
в этом я отдаю тебе должное. Подумай же, какую ты упускаешь возможность
оказать на ребят хорошее влияние.
и зачастую применял этот термин на молениях в ХАМЛе.)
зарабатывать шесть тысяч долларов в год.
когда ты прикидываешься циником! Поживи с мое, и ты узнаешь: вся прелесть
профессии врача в том и заключается, что она дает тебе возможность, утоляя
телесные мучения людей, приобщать их в то же время к высокому идеалу.
знал, ты самый большой эксплуататор. Ты у нас на курсе всякого забьешь. А
когда я представляю себе, как ты будешь донимать несчастных язычников,
когда станешь миссионером, как наденешь на всех мальчуганов штаны и
разлучишь все счастливые пары, перевенчав любовников не с тем, с кем надо,
мне хочется закричать "караул"!
преподобного мистера Хинкли была невыносима. Только когда Ангус Дьюер
принял приглашение Дигаммы Пи, Мартин тоже согласился вступить в братство.
ним на медицинский факультет. В колледже Дьюер был первым учеником.
Молчаливый юноша, красивый, с выразительным лицом, с вьющимися волосами,
он никогда не расходовал даром ни единого часа и ни единого доброго
порыва. Он так блестяще шел по биологии и по химии, что один чикагский
хирург обещал ему место в своей клинике. Мартину Ангус Дьюер казался
похожим на лезвие бритвы в январское утро; он его ненавидел, чувствовал
себя с ним неловко и завидовал ему. Он знал, что Дьюер, занимаясь
биологией, был слишком поглощен подготовкой к экзамену, чтобы подумать и
составить себе какой-то взгляд на биологию в целом. Он знал, что Дьюер в
химии был ловкачом, умел быстро и аккуратно проделывать опыты, какие
требуются программой, но никогда не отваживался на самостоятельные
эксперименты, которые, уводя в туманную страну неведомого, могли привести
к славе или к провалу. Он был уверен, что Дьюер вырабатывал в себе манеру
холодной деловитости, потому что она импонирует преподавателям. Однако
Ангус Дьюер так резко выделялся среди студенческой массы, где никто не
умел ни проводить опытов, ни думать, ни вообще делать что бы то ни было,
кроме как пускать дым из трубки и смотреть на футбол, что Мартин,
ненавидя, любил его и почти безропотно последовал за ним в Дигамму Пи.
могучими бицепсами - и некто Пфафф Толстяк вместе проходили обряд
посвящения в Дигамму Пи. Это была шумная и довольно мучительная церемония,
включавшая нюханье асафетиды [смолистое растительное вещество с резко
чесночным запахом]. Мартину она показалась скучной, а Пфафф Толстяк
визжал, пыхтел и задыхался от ужаса.
Сама природа предназначила его в козлы отпущения. С виду он напоминал
вздувшуюся, наполненную кипятком грелку. Он был великолепно глуп: он верил
всему, ничего не знал, ничего не умел запомнить; и он с радостью прощал
каждому, кто от нечего делать потешался над ним. Его убеждали, что
горчичники превосходное средство от простуды, хлопотали вокруг него,
накладывали ему на спину грандиозный горчичник и потом ласково снимали.
Завернули как-то ухо, отрезанное у трупа, в его чистенький носовой платок,
когда он в воскресенье отправлялся на званый ужин к своей двоюродной
сестре в Зенит. За столом он беспечным жестом извлек из кармана платок...
целую коллекцию вещей, подсунутых ему в простыни заботливыми товарищами:
мыло, будильники, рыбу. Он был идеальным покупателем никому не нужных
вещей. Клиф Клосон, всегда умевший соединить свои шутки с коммерческой
выгодой, продал Толстяку за четыре доллара "Историю медицины", которую сам
купил у букиниста за два, и хотя Толстяк никогда ее не читал, да и не мог
бы читать, все же, видя у себя на полке толстую красную книгу, он
чувствовал себя образованней. Но истинным благом для Дигаммы была вера
Толстяка в спиритизм. Он пребывал в постоянном ужасе перед призраками. Он
вечно видел их по вечерам в окнах анатомички. И товарищи принимали меры,
чтобы он как можно чаще натыкался на них в коридорах общежития.
в 1885 году. Ее гостиная имела такой вид, точно по ней недавно прошел
циклон. По комнате разбросаны были истыканные ножами столы, сломанные
кресла, рваные ковры, а на них валялись книжки без корешков, башмаки для
хоккея, шапки, окурки. Наверху - спальни на четыре человека каждая с
железными койками в два яруса, точно в каюте третьего класса.
стенах в спальнях висели анатомические таблицы, чтобы можно было учить их,
пока одеваешься. В комнате Эроусмита стоял целый скелет. Мартин и его
сожители доверчиво купили его у коммивояжера зенитской фирмы хирургической
аппаратуры. Такой был добродушный и приятный коммивояжер! Он угощал их
сигарами, рассказывал анекдоты и распространялся о том, какая их ожидает
блестящая врачебная карьера. В благодарность они купили у него в рассрочку
скелет... Коммивояжер в дальнейшем оказался не так добродушен.
серьезно настроенным медиком второго курса Эрвингом Уотерсом.
Панов Вадим
Шилова Юлия
Лукин Евгений
Шилова Юлия
Прозоров Александр
Пехов Алексей