Чтение 4–й страницы книги ~Оборотень~

4.

На обед Мячиков снова не пошел, и мне пришлось отправиться одному. У входа в столовую я столкнулся с Лидой, которая тоже была одна и выглядела усталой и измученной. Что-то у них с Сергеем явно не ладилось. Она натянуто улыбнулась, желая, видимо, на моем месте видеть своего капризного супруга.
-- Вы не думайте, Максим, Сергей хороший, -- сказала она убежденно, когда мы уселись с ней за один столик, -- просто... просто он не привык ко всему этому...
-- Я, знаете ли, тоже не привык к ежедневным убийствам, -- с некоторой язвительностью произнес я, хотя она, видит Бог, этого не заслуживала.
-- Я не о том... -- она запнулась. -- Видите ли, Сергею всегда все легко давалось в жизни, все его двадцать четыре года прошли ровно, гладко: ни трудности, ни критические ситуации, ни сложные житейские проблемы не коснулись его. Он из интеллигентной, обеспеченной семьи, где все без исключения решалось его отцом, директором какого-то крупного завода, а на долю Сергея приходилось только подчинение. Единственным его самостоятельным шагом была женитьба: его родители были категорически против. Поэтому сейчас, в этом мрачном, ужасном месте, связанном со смертью человека и допросом у следователя, он сразу же раскис.
-- Он просто эгоист, -- жестоко отрезал я.
-- Все мы в какой-то степени эгоисты, -- философски заметила Лида.
-- Мне кажется, жизнь была к вам менее благосклонна, нежели к вашему супругу, -- произнес я, заглядывая в ее удивительные глаза.
-- Вы правы, Максим, -- печально улыбнулась она. -- Я ведь уже была замужем. Мой первый муж погиб под Кандагаром.
-- Простите, -- смутился я, чувствуя себя настоящим ослом.
Она кивнула и отвернулась. Я решил сменить тему разговора и отвлечь ее от невеселых дум.
-- А знаете, Лида, берите своего Сергея -- и айда после обеда на лыжах! А? Мы с Григорием Адамовичем, моим соседом по номеру, уже собрались. Присоединяйтесь к нашей компании, нам всем нужна хорошая встряска.
Ее лицо прояснилось.
-- Он ведь у меня спортсмен, -- с гордостью сказала она, и я не сразу сообразил, что она имеет в виду боготворимого ею Сергея, -- академической греблей занимался. В прошлом году на чемпионате Европы в Берлине пятое место занял, даже приз получил. Не один, конечно, -- с командой, -- добавила она тихо.
-- Если бы вы знали, Лида, как я завидую вашему супругу, -- восторженно произнес я.
-- Вы бы тоже хотели заниматься академической греблей? -- с воодушевлением спросила она.
-- Возможно. Но я не о том. Ему крупно повезло, что он ослушался своих родителей и женился на вас. Вы, по-моему, лучший приз в его жизни.
Ее щеки вспыхнули ярким румянцем.
-- Не сердитесь, Лида, -- сказал я с улыбкой.
-- Я не сержусь, -- улыбнулась она в ответ, и глаза ее засветились благодарностью.
-- Итак, после обеда я жду вас с Сергеем в холле первого этажа. С лыжами.
Она неуверенно посмотрела мне в глаза.
-- Я попробую... его уговорить. И потом... знаете... после всего, что произошло... эта страшная смерть...
-- Ну, теперь все позади, теперь бояться нечего. Убийца арестован и увезен под надежной охраной.
-- Как! -- удивлению ее не было предела. -- Его уже нашли?
-- Так вы ничего не знаете? -- в свою очередь удивился я. -- И ничего не слышали о Хомякове?
-- Ничего. Кто это?
-- Вот так так. В таком случае спешу вас обрадовать, Лида: убийцей оказался один из отдыхающих, но он вовремя обезврежен и никакой опасности теперь не представляет. Это некто Хомяков.
-- Не может быть! -- воскликнула она. -- Как быстро! Откуда вам все это известно, Максим?
-- Профессиональная тайна, -- заговорщически подмигнул я ей и улыбнулся. -- А если серьезно, то все это видел Мячиков -- и отъезд милиции, и увоз Хомякова.
-- Мячиков?
-- Ну да, Мячиков, мой сосед по номеру.
-- А! -- поняла она и, озаренная внезапной мыслью, вскочила из-за стола. -- Тогда я пойду, обрадую Сергея! Думаю, это известие излечит его от хандры. До скорой встречи, Максим!..

5.

Но поход на лыжах не состоялся. Внезапно повалил такой обильный и густой снег, что весь мир за окном превратился в единый гигантский сугроб, а наш дом отдыха -- в замурованную в нем искорку жизни. Ко всему прочему столбик термометра резко подскочил до пяти градусов выше нулевой отметки.
-- Ну и погодка, -- произнес Мячиков, глядя на сплошную белую стену за окном. -- Вот и сходили на лыжах.
-- Не беда, Григорий Адамович, -- подбодрил я его, -- сходим еще.
-- Разумеется, -- подхватил он, -- разумеется, сходим. Тут двух мнений быть не может.
Мячиков завалился на кровать с томиком Агаты Кристи, а я собрал свои пожитки и перебрался в соседний номер. Даже если отпала необходимость использовать его в качестве наблюдательного пункта, то храпеть, я думаю, Мячиков стал не меньше.
-- Заходите вечерком, поболтаем, -- напутствовал меня мой луноподобный сосед.
К вечеру весть о поимке преступника облетела весь дом отдыха. Люди вздохнули с облегчением, на некоторых лицах даже появились улыбки. Они делились впечатлениями, гурьбой высыпав из своих номеров, выплескивали друг на друга накопившиеся страсти и в конце концов пришли к единодушному мнению, что, несмотря на в общем-то скорую развязку, оставаться в доме отдыха им все же не следует, так как живы еще впечатления от этого ужаса, который всем пришлось пережить. С тем и отправились к директору, дабы согласовать с ним порядок отъезда, а также вопрос о выделении транспортного средства, способного доставить всех желающих на ближайшую станцию. Но директор отказался выполнить просьбу отдыхающих, сославшись, во-первых, на погоду, и во-вторых, на незначительную поломку в автобусе, которую дня через два местный механик, он же водитель, обещал устранить.
-- Поймите, товарищи, -- увещевал он нас, -- в такую погоду просто физически невозможно куда-либо добраться, тем более на неисправном автобусе. Видите, какой снег валит? Ладно бы еще просто валил -- так нет, он тут же тает. Если это светопреставление продолжится два дня, то нас всех зальет -- ведь здание расположено в низине. А вы мне толкуете об отъезде! Потерпите, прошу вас...
Что-либо возразить на вполне справедливые доводы директора не смог никто. Не удалось это и мне. Люди расходились понурые, разочарованные, но уже без прежнего страха перед друг другом и неизвестностью.
После ужина я слонялся по этажам, не зная, чем себя занять. Сидеть в номере мне не хотелось, идти к Мячикову я собрался чуть позже, где-то после девяти, а смотреть телевизор, который в этот вечер вновь включили (вчера, в день убийства, о нем никто и не вспомнил), мне было неинтересно. Совершенно случайно я оказался на втором этаже и, проходя мимо кабинета директора, сквозь неплотно прикрытую дверь вдруг услышал два голоса, один из которых заставил меня остановиться и прислушаться. В первое мгновение я подумал было, что ослышался, но вот дверь распахнулась, и мимо меня вихрем промчался мой старый знакомый Щеглов собственной персоной.
Да-да, это был именно он, Семен Кондратьевич Щеглов, старший следователь Московского уголовного розыска, с кем впервые я столкнулся около полугода назад при расследовании таинственной смерти профессора Красницкого. Это был именно тот человек, который внушал мне чувство искреннего восхищения, трепетного преклонения и глубокого уважения. Это был гений в обличии простого смертного.
Он вылетел от директора, больно толкнул меня плечом, буркнул на ходу "Простите!", мельком взглянул мне в лицо и... не узнал. Я хотел было окликнуть его, когда услышал сзади голос директора.
-- Чудак человек, -- произнес тот, задумчиво глядя вслед уносившемуся Щеглову. -- Все отсюда рвутся, а он, наоборот, сюда прикатил. Тоже мне -- лыжный инструктор! Да какие ж теперь лыжи!.. -- Директор махнул рукой и скрылся за дверью. А я бросился за Щегловым, смутно подозревая, что он назвался лыжным инструктором неспроста.
Щеглова нигде не было. Он словно сквозь землю провалился. Я ворвался в холл третьего этажа, надеясь перехватить его там, но оба крыла коридора были пустынны: почти все население дома отдыха застыло у телевизора, пытаясь восполнить вчерашний пробел в телесериале "Вход в лабиринт" с помощью интуиции, логики и опыта. Мне ничего не оставалось делать, как вернуться в свой номер. Но едва я распахнул дверь, как Щеглов, приложив палец к губам, втянул меня внутрь и захлопнул ее за моей спиной. Его суровое лицо тут же расплылось в улыбке, а железная пятерня тряхнула мою руку с такой силой, с какой, по-моему, обычно вправляют вывихнутый сустав.
-- Говори, пожалуйста, в полголоса, -- предостерег он меня и только потом приступил к расспросам: -- Ну как ты тут, дружище Максим? Сто лет тебя не видал. Все дела, дела, сам знаешь. А ты тут, я вижу, в самой гуще событий оказался. Не страшно?
-- Страшно? -- удивился я. -- Так чего ж бояться, когда все уже позади?
-- Позади? -- Голос его зазвенел. -- Что позади? Я что-то ничего не пойму.
-- Ведь Хомяков задержан и дело, насколько я понимаю, подходит к концу.
-- Хомяков? -- Он пристально посмотрел мне в глаза, пытаясь, видно, заглянуть внутрь моей черепной коробки. -- Так-так, интересно... Вот что, Максим, садись-ка вот сюда и расскажи мне все толком, с самыми мельчайшими подробностями, распиши буквально по минутам все три дня своего пребывания здесь, а если есть у тебя какие-либо соображения на этот счет, то я с удовольствием выслушаю и их -- ты же знаешь, что твое мнение мне небезразлично.
Последние слова прозвучали для меня райской музыкой. Я был уверен, что в устах такого человека, как Щеглов, любая лесть является истиной в последней инстанции. Я рассказал ему все, все от начала до конца, стараясь не упустить ни единой детали, ни одной мелочи, -- и, кажется, преуспел в этом. Щеглов сидел на подоконнике с закрытыми глазами, беспрерывно дымил своим неизменным "Беломором" и внимательно слушал, и лишь отдельные его кивки говорили о том, что он не спит.
-- Неплохо, неплохо, -- пробормотал он, когда я закончил.
Он несколько раз прошелся по комнате, в раздумье теребя гладко выбритый подбородок, прикурил новую папиросу от прежней, уже догоревшей, и наконец сказал:
-- Я внимательно выслушал тебя, Максим, теперь послушай меня ты. Все, что ты мне сейчас рассказал, несомненно представляет определенный интерес и в основном соответствует тем фактам, которые уже известны следствию. Но в одном ты ошибся: убийца не Хомяков. Более того, преступник до сих пор на свободе и, вероятно, находится здесь, в доме отдыха. В самый короткий срок он должен быть найден и обезврежен, иначе от него можно ожидать всего, что угодно. К сожалению, нам неизвестны мотивы, толкнувшие его на убийство, и эта неизвестность во многом определяет сложность поставленной задачи. Следственная группа провела здесь целый день, но результатов не добилась. Следователь Васильев, которому было поручено это дело, смог лишь опросить обитателей дома отдыха -- правда, сделал он это на совесть. Результаты опроса как раз и натолкнули его на мысль, что преступник -- ты. Ознакомившись с материалами дела, я категорически отверг это обвинение, взяв на себя ответственность за твою честность и заявив, что достаточно хорошо тебя знаю -- причем, лично, чтобы даже допустить мысль о твоей причастности к убийству.
-- Благодарю вас, Семен Кондратьевич, но согласитесь, в таком деле, как это, полагаться на чувства и личные симпатии -- непозволительная роскошь.
-- Да, да, знаю. Знаю, что единственное наше оружие -- это факты, неопровержимые, веские, уличающие, убедительные факты. Но именно этих фактов и не хватало молодому следователю Васильеву, чтобы окончательно уличить тебя, версия его была построена лишь на собственных, ничем не подкрепленных домыслах, а также на желании в рекордные сроки и с блеском распутать этот клубок и тем самым отличиться перед начальством. Молод еще, горяч, самонадеян...
-- А Хомяков? -- вдруг вспомнил я. -- Как же так получилось, что под подозрением оказался я, а арестовали его? Что это -- ошибка, недоразумение или тонкий расчет?
-- Хомяков, говоришь? -- Щеглов сделал неопределенный жест плечами и как-то странно посмотрел на меня. -- Вот что, Максим, давай сразу же договоримся: Хомякова пока касаться не будем. Тут дело темное, мне самому здесь еще не все ясно, поэтому оставим эту тему на потом. Одно лишь скажу тебе со всей ответственностью: убийца не он. А вот кто, это мне и предстоит выяснить, за этим-то я и послан сюда, и я очень надеюсь, Максим, на твою помощь.
-- Я к вашим услугам, Семен Кондратьевич! -- воскликнул я с воодушевлением.
Он кивнул.
-- Другого ответа я и не ожидал услышать, мой друг, но твое участие в этом деле возможно лишь при соблюдении двух условий. Во-первых, -- он окинул меня строгим взглядом, -- никакой самодеятельности. Слышишь? Все свои действия ты должен согласовывать со мной -- это приказ. Во-вторых, ни одна живая душа не должна знать, кто я и зачем я здесь. Для всех я -- инструктор по лыжному спорту, именно так я и представился местному директору. Боюсь, игра в открытую может спугнуть преступника.
-- А как же Мячиков? -- перебил я его. -- До сих пор у нас не было друг от друга секретов. Может быть, стоит посвятить его в наши дела, а, Семен Кондратьевич? Он принял такое деятельное участие в расследовании убийства, развил столь бурную деятельность, что, думаю, принесет пользу и сейчас.
-- Мячиков... -- задумался Щеглов, весь утонув в облаке табачного дыма. -- Зря, конечно, ты рассказал ему обо мне, теперь он и сам без труда поймет, кто я на самом деле. Впрочем, твоей вины здесь нет... Это он сообщил тебе об аресте Хомякова?
-- Да, он, -- удивился я. -- А какое это имеет...
-- Пока никакого. Просто хочу составить себе портрет человека, которого намерен завербовать, -- так, кажется, это звучит в лексиконе шпионских детективов? Еще один вопрос: он показывал тебе свой пистолет? -- Я ответил, что да, показывал; Щеглов, похоже, ответом остался доволен. -- Что ж, Максим, я был бы рад обрести еще одного верного помощника в этом сложном и опасном деле. Так ему и передай. При случае сведи меня с ним, будь так добр, и лучше, если этот случай представится как можно быстрее.
-- Обязательно! -- обрадовался я. -- Обязательно сведу! А хотите, прямо сейчас? Я как раз собирался заглянуть к Григорию Адамовичу вечерком, он наверняка ждет меня.
-- Отлично, Максим, -- согласился Щеглов, -- я жду его здесь. Кстати, ты не очень будешь возражать, если я поселюсь в твоем номере?
-- Да я сочту это за великое счастье, Семен Кондратьевич! -- воскликнул я, ничуть не кривя душой.
-- Я так и думал, -- лукаво сощурился он, -- когда объявил директору о своем желании поселиться именно в этом номере.
-- Позвольте, Семен Кондратьевич, -- в недоумении спросил я, -- а откуда вы узнали, в каком я номере?
-- Вот-вот, -- улыбнулся он, -- именно такими незатейливыми фокусами и покупают доверчивых читателей коварные авторы детективных романов. А все проще простого: будучи в кабинете директора, я бросил всего лишь один-единственный взгляд на книгу регистрации отдыхающих, которая в тот момент лежала на его столе и была открыта на нужной мне странице. Теперь ясно?
-- Ясно.

6.

Мячикова я застал в той же позе, в какой оставил его перед ужином. Он был бледен и выглядел неважно. Желая как-то расшевелить и приободрить его, я сразу же выложил ему все, что со мной приключилось в последние два-три часа, а напоследок объявил о предложении великого сыщика Щеглова сотрудничать с ним. Мой рассказ подействовал на него ошеломляюще. Мячиков побледнел еще больше и до крайней степени разволновался. Он судорожно тер лоб и растерянно бормотал:
-- Такая ответственность, такая ответственность... Не знаю, справлюсь ли... А что он сказал по поводу моего пистолета? Не грозился привлечь?.. Ну слава Богу...
Наконец он собрался с духом и сказал:
-- Я чрезвычайно польщен возможностью сотрудничать с таким человеком, как капитан Щеглов, и бесконечно благодарен вам, Максим Леонидович, за вашу рекомендацию. Пойдемте к нему, я готов предстать пред его грозные очи.
Туман дымовой завесы надежно скрывал Щеглова от наших взглядов, и мы не сразу обнаружили его на фоне темного ночного окна.
Я представил их друг другу, после чего покинул номер, решив дать им возможность побеседовать наедине. К тому же от табачного дыма у меня снова разболелась голова, и мне необходима была основательная порция свежего воздуха, чтобы не дать ей расколоться пополам. Надо будет намекнуть Щеглову, подумал я, чтобы он не дымил в номере, но только как-нибудь эдак поделикатнее, а то он, не дай Бог, обидится... Последнее, что я успел заметить, покидая номер, был неподвижный взгляд Щеглова, которым он просвечивал своего визави, и Мячикова, от смущения не находившего себе места. Он сидел на самом краешке стула, положив руки на колени, и был похож на школьника, которого вызвали к директору на "ковер". В глазах его читался испуг.
Вернулся я минут через десять. Щеглов догадался открыть форточку, и к моему приходу воздух в номере заметно посвежел. Понял, наверное, что я не переношу запаха табака. Мячиков выглядел усталым и все таким же бледным. Вообще он казался каким-то странным и явно был не в своей тарелке. Разговор между ними, видимо, уже состоялся, так как они болтали теперь о каких-то пустяках. Мое появление прервало их беседу. Щеглов поднялся мне навстречу и приветливо улыбнулся.
-- Заходи, Максим. Я переговорил с твоим другом и надеюсь, что он понял меня. На мое предложение о сотрудничестве Григорий Адамович ответил согласием. Что ж, рад, искренне рад: теперь, когда нас трое, успех дела обеспечен... Что с вами, Григорий Адамович? -- с тревогой спросил Щеглов. -- На вас лица нет!
-- Голова раскалывается, -- натянуто улыбнулся Мячиков. -- Вы уж меня извините, Семен Кондратьевич...
Щеглов вынул из кармана пачку анальгина и протянул ее Мячикову.
-- Вот, возьмите, -- сказал он. -- Должно помочь.
Мячиков взял, хотя и без особого энтузиазма. Зато у меня при виде бесценных таблеток загорелись глаза.
-- О, вашим запасам, Семен Кондратьевич, могла бы позавидовать любая аптека! -- воскликнул я. -- Разрешите таблетку, Григорий Адамович, у меня, знаете ли, с самого утра...
-- Да-да, конечно, -- с готовностью ответил Мячиков, -- берите всю пачку, анальгин мне все равно не поможет -- уже пробовал...
Судя по его кислому виду и мутному взгляду, чувствовал он себя действительно неважно. Я мысленно посочувствовал ему, отлично зная, что такое головная боль. Не меньшее сочувствие вызвал он и у Щеглова.
-- Может быть, стоит попробовать другое лекарство? Что вы обычно принимаете?
Мячиков махнул рукой.
-- Да не надо никакого лекарства. Я вообще противник всей этой химии, от нее больше вреда, нежели пользы. Пройдет. Лучшее лекарство -- это сон и свежий воздух. Ручаюсь вам, что утром я буду совершенно здоров.
Пожелав нам спокойной ночи, Мячиков торопливо покинул номер. Какое-то время Щеглов задумчиво смотрел ему вслед и усиленно тер подбородок.
-- Ну как вам Мячиков? -- поинтересовался я у него, когда пауза чрезмерно затянулась.
Щеглов пожал плечами.
-- Да никак. Время покажет, а пока никакого особенного впечатления он на меня не произвел.
-- Честно говоря, он какой-то странный сегодня, -- заметил я.
-- Да? Ты находишь? -- с любопытством спросил Щеглов. -- А каким он бывает обычно?
-- О! Обычно он -- сгусток энергии и оптимизма.
-- И особенно по утрам, верно?
-- Да... возможно, -- неуверенно ответил я, несколько обескураженный вопросом. -- Собственно говоря, у меня еще не было достаточно времени изучить его. Два дня -- это не слишком большой срок.
-- Конечно, конечно, -- согласился Щеглов. -- Ладно, оставим Мячикова в покое, пусть поправляется, а мы тем временем составим план действий на завтрашний день. Согласен?
Я выразил свое согласие столь бурно, что Щеглову пришлось охладить мой пыл.
-- Главное в нашем деле -- спокойствие, -- строго сказал он, -- иначе не стоит за него и браться. Усвоил?
Я смущенно кивнул. Щеглов достал папиросу и хотел было закурить, но я собрался с духом и попросил его не делать этого. На этот раз смутился он. Извинившись, он пообещал курить исключительно в коридоре. Что тотчас же и сделал.
Так закончился третий день моего пребывания в доме отдыха "Лесной".

ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ

1.

Когда на следующее утро Мячиков вновь появился в нашем номере, вид у него был цветущий и пышущий здоровьем. Глаза блестели, зубы сверкали в ослепительной улыбке, а круглые щеки пылали ярким румянцем. Он весь кипел от переполнявшей его энергии и вот-вот готов был лопнуть от распиравшей его жажды деятельности. Пожелав всем доброго утра, он выразил надежду, что сегодняшний день будет для нас удачным.
Щеглов, напротив, был сдержан и, как только привел себя в порядок, облачившись в синий спортивный костюм, соответствующий его новой роли лыжного инструктора, куда-то скрылся, уже в дверях объявив, что намерен провести небольшую рекогносцировку. Мячиков пришел в восторг от этого термина и пожелал ему удачи.
К завтраку Щеглов не явился, поэтому в столовую я опять пошел один. Мячиков сообщил, что у него еще остались кое-какие припасы, поэтому в услугах местной кухни он пока не нуждается. В столовой я вновь оказался за одним столиком с тем длинноволосым типом, которого принял за священнослужителя. Рядом хмуро ковырялись в тарелках двое передовиков с Алтая, от которых за версту разило спиртным перегаром. На четвертый день моего пребывания здесь я уже начал различать этих угрюмых людей друг от друга, по крайней мере один из них -- а он как раз сидел сейчас за соседним столиком -- заметно выделялся из их среды. Это был верзила под два метра ростом, с крупным лошадиным лицом, массивной нижней челюстью, золотыми зубами, жесткими соломенными волосами, темно-багровой кожей, покрытой густой рыжеватой растительностью, похожей на ржавчину, и мощными кулаками, каждый величиной с голову годовалого ребенка; на правой руке у него не хватало пальца. Впрочем, его товарищи отличались в основном только размерами, в остальном же они были точными копиями этого гиганта.
Чувствуя душевный подъем в связи с приездом Щеглова и желая излить душу первому встречному, я решил завязать беседу со своим соседом по столику, который тем временем с методичностью мясорубки перемалывал похожий на подметку шмоток горелого мяса.
-- Скверная погода, не правда ли? -- применил я старый испытанный прием.
Из недр ниспадающих в тарелку длинных, давно не мытых волос метнулся подозрительный взгляд. Сосед что-то промычал в ответ и снова принялся за трапезу.
-- Вы меня извините за назойливость, -- не отставал я, -- но ваш вид наводит на мысль, что вы имеете какое-то отношение к церкви. Я не ошибся?
Эта тема, видимо, представляла для него интерес, и немалый. Привычным взмахом головы мой сосед спровадил гриву за плечи, показав довольно-таки приятное лицо с неглупыми, пытливыми глазами.
-- Сан я еще не принял, -- хорошо поставленным иерейским баском ответил он, -- но к церкви отношение, действительно, имею. Я учусь в духовной семинарии. Фома.
Я не сразу сообразил, что Фома -- это его имя и что он, произнеся его, тем самым желает представиться, снисходя до знакомства со мной.