кисло--сладких на вкус. И все жевали шиповник, даже на уроках. Зимой на
спортплощадке за школой, пустующей да пыльной летом, заливали каток, и уже
там воздушно, снежно роилась беспечная, развеселая жизнь.
проторенной школьниками тропинке; школьная ограда была крепка, но со всех
четырех сторон света в бетонном заборе неведомой силищей были пробиты ходы
кратчайших путей. Он куда--то брел прочь со школьной территории, а я
прогуливал урок и слонялся в ее окрестностях. Он глянул на меня мутно, но,
наверно, не распознал и почти попросил дать ему хоть сколько--то денег,
называя "мальчиком". На его мольбу: "Мальчик, дай мне денег..." -- мне было
нечем ответить, да я и подумал, что это притворство, начало обычной его
игры, а потому стоял увальнем да ждал мучений. Он стал спрашивать меня, куда
я иду, будто жаждал хоть с кем--то поговорить. Всучивал мне как дружку
сигарету. Просил, чтоб я отвел его к себе домой, потому что он хочет спать.
Я б, наверно, так и поступил, завороженный, но через минуту он сам забыл,
что мямлил. Только вцепился судорожно и не отпускал.
держался на ногах. Ощутил я это так явственно, что позабыл свой собственный
страх и легко себя освободил: рванулся что было сил, а он упал как
подпиленный да рыдающе взвыл, что--то заорал.
выходила только с метлой или, зимами, с лопатой, в любую погоду совершая
одну и ту же молчаливую работу, зыркая недобро из обмоток платка на
расшумевшихся школьников. У бабы этой, такой вздутой и краснолицей, словно
ее кусали пчелы, жила рыжая крохотная девочка лет шести, дичившаяся всего
вокруг, как зверек, подле которой, в свой черед, вертелась преданно
маленькая бесхвостая дворняжка. Чувствовалось, что баба души не чает в этой
девочке, а девочка -- в своей бесхвостой дворняжке, ну а та любила,
чудилось, весь мир. Все школьники знали, что собачку звать Диной и ко всем
она глуповато ластилась: ну а если угостить, то после встречала как
благодетеля с радостным визгом: подползала чуть не на брюхе, виляя обрубком
так, будто это тикали ходики, у ног совсем вжималась в землю, дрожала
отчего--то и пускала под себя лужицу. Младшие гладили ее да тискали. Отнимая
друг у друга. Кто постарше, отчаянные дразнилки, лаяли, строили дикие
гримаски, от которых дворняга мучилась, как от страха, и отползала задним
ходом. А остолопы, что бегали за школу на перекур, остепенившись, забаву
подыскивали посерьезней, со смыслом: они подманивали Дину и выдыхали в
собачью рожицу клубы табачного дыма. Собака чихала, взвывала истошно и
мчалась к сторожихиной дочке, своей хозяйке. А от этого воя истошного и от
вида насмерть испуганной любимой собачки рыжая девочка пугалась и сама
начинала реветь. На плач истошный девочки выбегала неуклюже из каморки
баба--сторожиха: всплескивала руками, принималась утешать ее, баюкая, утирая
фартуком слезки. Но собака выла, и девочка плакала опять и опять... Ученики
взрослели, и она должна была б взрослеть вместе со всеми, но, поумнев, понял
я однажды, что эта девочка не такая, как все. И в нашу пору, ровесница нам,
стала она для нас дурочкой; знали, что у школьной сторожихи есть
дочка--дурочка, которую та прятала, чего--то боясь, выгуливая ее, когда
никто не видел. Имени ее я не помню, а наверное, и не знал.
толпой место преступления и глазели - на виселицу. На пожарной лестнице, в
стороне от куцего крылечка дворнецкой, висела в петле невысоко над землей -
но так, будто б цеплялась еще за последнюю железную перекладинку, страшась
упасть - их собака, дверничихи и ее дочки, маленькая бесхвостая собака. Ни
на что другое не хватало ни у кого духа да соображения - только глазеть.
Всех, как толпу мерзавцев, разгоняла Алла Павловна. Собаку вынимала из
петли, будто опьяневшая, сторожиха. Дочку ее шумно, опять собрав толпу
свидетелей происшествия, на другой день увезла машина "скорой помощи". Потом
исчезла и сама сторожиха. Чистота, какую наводила дворницкая метла, мертво
утихла. Может, еще являлись на место сторожа и дворника в школе какие--то
люди, их уже не помню.
школы, похожее разве что на маслобойню или элеватор, украшали барельефы
великих русских писателей: на высоте второго этажа, над парадным подъездом,
будто отрубленные, выставлены были на всеобщее обозрение эти человеческие
головы классиков литературы, выступающие из стены и глядящие друг другу в
затылок. Пушкин, Гоголь, Толстой, Достоевский, Горький... Одной из весен
подвыпившим военруком был отстрелен нос Горькому. Тогда сбивали сосульки с
карнизов и крыш. Одна как раз повисла на носу у Горького, оплывала, будто
свечка, горя огоньком солнечных лучей, и грозила упасть кому--то прямо на
голову.
обещал точным выстрелом из мелкашки устранить сосульку. На школьном дворе
собралась толпа любопытных учеников. То ли военрук расхрабрился оттого, что
был выпивши, то ли выпил для храбрости. Все наглядеться не могли на винтовку
и ожидали не столько меткого выстрела, сколько доселе не слышанного его
звука. Алла Павловна возвышалась в сторонке и самодовольно ждала; она лично
углядела эту сосульку и подписала ей расстрельный приговор.
за свое еще недолгое учительство изготовился показать на деле мастерство
стрелка. Он очень волновался, вид имел самый важный -- крепенький коротышка
с грудью--панцирем и руками--клешнями, похожий на рака, и такой краснолицый,
словно варили его в кипятке. Звука выстрела никто не услышал -- мелкашка
будто сглотнула пульку, а не выплюнула. И на глазах у всех от барельефа
Горького неожиданно откололся нос, сошел со своего места эдаким куском гипса
и стал падать, унося с собой и прилепившуюся огромную сосульку. Лед
разлетелся вдребезги, рассыпался по асфальту искристым крошевом. А нос у
Горького оказался отшиблен.
безжалостней, обнаружив вдруг, что находился он в нетрезвом состоянии.
"Пьяницам не место среди преподавателей!" -- вопила она и требовала от
военрука "покинуть территорию школы". Несчастный полковник того и не ведал,
когда расхрабрился на этот выстрел, что промах обернется тут же увольнением
с работы, переменой всей его наладившейся было спокойной да тихой жизни. В
один миг он оказался и мазилой, и пьяницей и к тому же нанес школе
значительный ущерб, изуродовав ее парадный фасад. Наверно, Алла Павловна
взыскала с него за "ремонт школы", прежде чем уволить. Со всех, кого
выгоняли из школы, обязательно взыскивали "за ремонт", словно Алла Павловна
специально ждала того момента, когда имущество школьное нечаянно или
умышленно портили, чтоб взыскать за ту порчу втридорога, а после уволить,
ожидая паучихой следующую жертву.
зимами, изо льда, а веснами растаивал. И вспоминался, как только взглянешь,
уже не Горький, а полковник в отставке, горемычный коротышка, в один миг
оказавшийся виноватым.
бы изнашивались на работе, и школьники не успевали запомнить их имена. Их
всех отчего--то было жалко. Преподававшие с мелом в руке, особенно
математику, выглядели поневоле неряхами: мел выедал их руки, которые
становились высушенными, заскорузлыми, будто у маляров, въедался в одежду,
будто соль, крошась прямо с доски, когда испещряли ее отрешенно оспинками
цифр.
страдал от своей неестественности, потому что оказывался перед классом как
на подмостках. Люди взрослые неожиданно вынуждены были лицемерить, желая как
раз показать свою искренность; выказывающие свою доброту, дожидались
издевательств; все вылезало наружу да представало в самом неожиданном свете,
как на Страшном суде. А судьями были чуткие, будто обезьянки, детишки. Порой
и над этими детишками устраивалось такое же судилище, и кого--то из них
выводили на всеобщее обозрение, чтоб обнаружить на виду у класса, а то и
всей школы, как он туп, грязен, нечестен, виноват... У многих учителей в
классах учились собственные их дети; сыновья--школьники старили усталых, в
возрасте, женщин, чопорно скрывающих к тому же материнские чувства. Чтобы
казаться справедливыми, они все одинаково вызывали своих детей отвечать урок
по фамилии, как чужих, да за примерный ответ ставили не выше тройки; только
учительница географии числила сына Павлушу в отличниках по своему предмету,
не скрывая и того, как он ею любим, но Павлуша Буренков и командовал своей
матерью уже в этом возрасте; отличниками по географии, во исполнение его
воли, были и все, кто с ним дружил. А кто задирал розовощекого Павлушу, тот
получал сдачи от его родительницы. География была не тем предметом, чтоб
много значить, но Тамара Павловна заставляла обидчика пережить на уроке все
мытарства и унижения, которые только возможны, делаясь и находчивой, и
желчной в лице до плесневелой зелени, а также вредила как могла и по школе,
преследуя на каждом шагу, пока Павлуша не оказывался отомщен.
женственно ласкались к ученикам и были любимы за эту убаюкивающую свою
немощь, но являлись, как солнышко меж туч, да исчезали, ласковые, в
чужестранных декретных отпусках, всякий раз заставляя испытать нечто схожее
с ревностью; исключая Катерину Ивановну Раух, Раушиху -- природную немку, с
кукольным маслянисто--сонливым личиком и с башней ярко--рыжих волос на
голове, из которой, что жерла пушек, выглядывали шпильки (верно, вся эта
башня волос была у ней накладной), передвигавшуюся величественно при помощи
толстенной указки так, будто опиралась на посох.
наподобие воздушного шара. Воздушный этот шар, как хамелеон, принимал
фруктово--ягодные цвета ее платьев -- то малиновый, то вишневый, то
абрикосовый. Все они, платья эти, шиты были по одному фасону, навроде
Василенко Иван
Флинт Эрик
Орлов Алекс
Никитин Юрий
Лондон Джек
Махров Алексей