Чтение 4–й страницы книги ~Бомба для председателя~

Люс похолодел от счастья, прилипнув к камере: бабушка смотрела на
двухметроворостого красавца с нескрываемым вожделением. Люс плечом оттер
Георга от камеры и наехал трансфакатором на лицо старухи.

Актер продолжал:

- Мой вопрос прост, и вы, вероятно, догадываетесь, каким он будет.
Сколько раз в жизни вы любили?

- Один раз.

- Вы любили вашего мужа?

Старик, сидевший рядом с фрау Легермайстер, заулыбался, а старуха, не
поворачиваясь к нему, словно бы прилипла взглядом к актеру.

- Да, - ответила она и чуть кивнула направо, - моего мужа.

- Вы никогда не были увлечены другим мужчиной?

Старуха обернулась к мужу. Она смотрела на него какое-то мгновение, и
глаза ее были выразительны, и вдруг она улыбнулась длинными фарфоровыми
зубами с четко просматривающимися золотыми прослойками.

- Нет, - ответила она, - я любила только моего милого Паульхена.

- Ваш муж казался вам образцом во всех смыслах?

- Да. Он был образцовым лютеранином, отцом и гражданином.

- Простите, фрау Легермайстер, мой следующий вопрос, во он необходим:
был ли ваш муж образцовым мужем? Мужчиной, говоря точнее?

- Господин фон Хаффен, это меня никогда не волновало. Для меня всегда
было главным духовное в любви, а не грязное, плотское...

Люс почувствовал, как затрясся от сдерживаемого смеха ассистент, -
они сидели у камеры, тесно прижавшись Друг к другу, и Люс толкнул его
локтем.

"Великолепно, - радовался Люс, - было очень ясно видно, как она
врала. Это удача".

Следующей на маленькую сцену, где обычно выступал джаз-банд, вышла
Ингрид.

- Какой должна быть чистая, высокая любовь? - спросила она старика,
сидевшего за столиком в одиночестве.

- Настоящая любовь, - ответил старик, пожевав синими губами, - должна
быть доверчивой, нежной и трепетной.

- Простите, ваше имя? Телезрителям интересно узнать ваше имя...

- Освальд Рогге.

- Господин Рогге, что такое доверчивая любовь?

- Как бы вам объяснить получше, - вздохнул старик. - Это когда с
первого взгляда... Даже не знаю, как объяснить...

- Ваша жена отсутствует на нашей встрече?

- Да. Она отдыхает с внуками на побережье.

Ингрид нахмурилась, обязательная улыбка сошла с ее лица, и она вдруг
спросила:

- Как вы думаете, господин Рогге, возможно ли сохранить любовь после
измены? Случайной, глупой... Ненужной...

- Нет, - отрезал Рогге. - Это исключено.

- А что же тогда делать человеку, который любит, но который в силу
обстоятельств оказался... падшим...

- Об этом надо было думать раньше.

- Любовь исключает милосердие? - спросила Ингрид.

"Я подонок, - подумал Люс. - Что за манера - сразу составлять
впечатление о человеке по первым двум фразам? Это преступление - позволять
себе плохо думать о человеке, не узнав его толком. Фашизм какой-то. Разве
я допускал, что она задаст такой изумительный вопрос? Впрочем, Нора решит,
что я сочинил ей этот вопрос после совместно проведенной ночи".

- Любовь - это само милосердие, - ответил Рогге, - но для того, чтобы
сохранить любовь, милосердие и чистоту отношений, следует быть беспощадным
по отношению к падшим.

- Я не хочу вам верить, - сказала Ингрид, и в глазах у нее появились
слезы, - нет мужчин, которые не изменяют женам! Нет! Я таких не встречала!
Все мужчины изменяют, только одни это делают как скоты, а другие ведут
себя как честные люди - не сулят рая и не клянутся в вечной любви!

- Я протестую! - сказал высокий, сильный еще, хотя седой как лунь,
мужчина и поднялся со своего места. - Мы думали, что киноискусство хочет
помочь нам в воспитании молодых германцев, а здесь мы видим попытку
опорочить идеалы!

Люс начал грызть ногти: он грыз ногти в горе и в радости. Он знал,
что это ужасно. Нора пилила его, утверждая, что ногти грызут только те
мужчины, которым суждено быть вдовцами; он знал, как это омерзительно со
стороны, но он ничего не мог с собой поделать. Сейчас была радость -
нежданная, он даже не мог мечтать о такой удаче: говорил Иоахим Гофмайер,
бывший советник Геббельса по работе с молодежью. У Люса были архивные
кинокадры, в которых Гофмайер выступал перед активом гитлерюгенда и давал
указания, как и от чего следует уберегать германскую молодежь, что надо
противопоставлять растленной большевистской и англо-американской
пропаганде.

Люс не ждал, что к Гофмайеру подойдет Кристина. А она шла к нему,
подтягивал за собой, как шлейф, провод микрофона.

- Неправда! - воскликнула она. - Никто не намерен выступать против
идеалов чистой любви! Впрочем, я не понимаю, как можно делить любовь на
"чистую" и "нечистую"?!

В зале поднялся шум. Благообразные старушки начали молотить по
столикам тяжелыми пивными кружками.

- Самое чистое можно опорочить! - перекрывая шум, продолжала
Кристина. - Можно! Напрасно вы так кричите! Значит, вы боитесь меня, если
не даете мне говорить!

- Тихо, друзья! - Гофмайер поднял руки, обращаясь к членам своей
"ассоциации". - Дадим юной даме возможность высказаться и докажем ей, что
нам нечего бояться. Прошу вас, юная дама.

- В ком больше чистоты и нравственности, - спросила Кристина, - в
том, кто делает то, что ему хочется, открыто, не скрываясь, или в том, кто
делает то же самое - вы знаете, про что я говорю, вы все знаете, и дамы и
господа, - таясь, опасаясь, оглядываясь на прописную мораль буржуа?!

- В том чистота, юная дама, кто не оглядывается на прописную мораль,
но согласовывает свои поступки с моралью истинной.

- В чем отличие прописной морали от морали истинной?

- Мораль - это, если хотите, соблюдение норм поведения.

- Значит, любовь - это норма поведения? - наступала Кристина.

- Поначалу любовь - это влечение сердец, а потом, когда влечение
освящено церковью, - это, я не боюсь показаться старомодным, соблюдение
норм морали и правил поведения.

- Влечение сердец? - переспросила Кристи, - А как быть с телом?

- Разве сердце бестелесно? - спросил Гофмайер и победно засмеялся
своему вопросу.

- Ну, так вот о теле и сердце, - став бледной, заговорила Кристина,
дождавшись, пока в зале стихнет смех. - Я вам хочу кое-что рассказать о
сердце, чистой любви и теле. Я забеременела от господина вашего
возраста...

Гофмайер, побагровев, спросил:

- Надеюсь, это был не я? Или вы забыли лицо вашего соблазнителя?

- Он был профессором римского права в нашем университете, -
продолжала Кристина. - Он так читал о величии нравов Рима, что казался мне
выше всех людей па земле, не говоря уже о тех первокурсниках, которые
норовили прижаться ко мне коленкой на лекции. Я поссорилась с моим юношей,
глупо поссорилась, а наш профессор ехал со мной в одном вагоне метро, и я,
даже не знаю почему, рассказала ему об этом. Ах как красиво он говорил о
любви и о подлости молодого поколения! Как он мне рассказывал о своей
жене, которая изменила ему, и как она потом стояла перед ним на коленях, а
он не простил ей, потому что "нельзя прощать подлость"! Как он говорил о
чистоте, сделав меня женщиной! Как он говорил об идеалах, вынуждая меня
лгать дома про то, где я провожу ночи! Как он анализировал литературу и
театр! Как он был воспитан и добр, как он был нежен, зная, что никогда не
женится на мне! А когда я забеременела, он стал просить меня отдаться тому
бедному мальчику, чтобы было на кого свалить ребенка! Вы все предатели! Вы
изменяли своим женам, а ваши жены изменяли вам, пока вы были молоды, а
теперь вам хочется замолить грехи, и вы начинаете учить нас чистоте!

В зале началось что-то невообразимое - крики, шум, свист...

Люс схватил второй микрофон и вышел на середину зала - Кристи убежала
куда-то.

- Дамы и господа! - закричал он, чувствуя отчаянную, холодную
радость. - Господин Гофмайер! Дамы и господа, я прошу вас успокоиться.
Может создаться впечатление, что вы противники демократии, ибо нельзя же,
право, лишать человека его точки зрения, даже если вы не согласны с этой
точкой зрения! Господин Гофмайер, у меня к вам вопросы. Надеюсь, ваши
ответы все поставят на свои места.

- Хорошо, - ответил Гофмайер, - я готов ответить на ваши вопросы.

- Благодарю вас. Скажите, вы недавно пришли к этой великолепной и
поистине добродетельной идее борьбы за чистую любовь или же всегда
исповедовали те принципы, которым сейчас так самоотверженно служите?

- Я всегда исповедовал эти принципы...

- И до войны, и во время войны, и после нее?

- Да.

- Эти же самые принципы вы исповедовали и в тридцатые, и в сороковые,
и в пятидесятые годы?

- Да.

- Значит, вы верили в чистую любовь, состоя в рядах гитлеровской
партии и СС?

- Кто вам сказал об этом?

- Вы сами. Вы же сказали, что верили в сороковом году в те же
принципы, что и сейчас... Разве пет?

- Кто вам сказал про СС?