Чтение 4–й страницы книги ~Бриллианты для диктатуры пролетариата~

матерился.

- Ну чего? - спросил Волобуев. - Что случилось, Лапшин?

- С Поволжья оне, а мальчишка по карманам шарит...

- Сади их в камеру, там разберемся...

- Ах, гадюка, гадюка, - горько сказала одна из женщин, черная,
простоволосая, - сам небось хлеб жрешь, а у меня в цицке молока нет, вон
дитя угасает... А Христа ради тряпки подают - у самих хлеба нет, а за
тряпку кто ж денег ноне даст? Вот Николашка и шарит за бумажками-то,
братьев своих да сестер спасаючи.

- Пусти мальчонку, Лапшин...

- Так кусается он, товарищ Волобуев...

- Значит, жить будет, - хмуро усмехнулся Волобуев, - раз зубы не
шатаются.

Он выдвинул ящик стола, достал черствый ломоть хлеба, отломил
половину и протянул мальчишке:

- На.

Тот взял хлеб и, разделив его в свою очередь пополам, протянул
женщинам.

Волобуев засопел и отдал парню тот кусок, что решил было сохранить
для себя...

- Идите, - сказал он. - Пусти их, Лапшин...

Когда женщины ушли, Белов сказал:

- Жулика отпускаете, а честного человека... Мужик и есть мужик, хотя
ив форме...

Волобуев тяжело посмотрел на румяное, юное, безусое еще лицо этого
красивого, по-старорежимному одетого юноши заскреб ногтями по кобуре,
вытащил наган и взвел курок. Он бы пристрелил этого сытого, розовенького
Белова, но тот закричал так страшно и пронзительно, что Волобуев враз
отрезвел и пелена спала с глаз, только челюсть занемела и руки ходили как
в пляске.

- Все скажу! - кричал Белов. - Не стреляйте! Здесь они! В портфеле!
Тут! Не стреляйте, дяденька!

Волобуев долго сидел, закрыв глаза, потом спрятал наган в кобуру,
подошел к Белову, взял у него из рук портфель и, открыв замки, высыпал
содержимое на стол. Выросла горка золота: три портсигара, двенадцать штук
часов, пятнадцать колец с бриллиантами, четыре десятирублевые царские
монеты.

Волобуев долго сидел возле этой горки золота и медленно трогал каждый
предмет руками... Потом - неожиданно для себя самого - уронил голову на
это тусклое, холодное золото и завыл - на одной ноте, страшно, по-бабьи...

- Хочешь - все забери, только меня - христом-богом молю - выпусти, -
услышал он у себя за спиной голос Белова. - Бери, никто и не узнает, я,
как могила, немой, я слова не пророню, дяденька...

Волобуев вытер слезы, высморкался в тряпочку и сказал:

- За слабость простите, а предложение взятки, конечно, в особый
протокол выделим, и карманы валяйте навыворот - все, что есть, ложите на
стол.

В карманах у Белова оказалось сто пятьдесят тысяч рублей,
удостоверение работника Гохрана РСФСР и письмо без адреса следующего
содержания:

"Гриша, я вынужден написать тебе это письмо, потому что от личных
встреч ты постоянно уклоняешься, а это мне горько - и по-человечески и
по-дружески (прости меня, но я по-прежнему считаю тебя другом, а не
случайным сожителем по комнате).

Когда мы встретились с тобой, помнишь, ты ж был одним из лучших
людей, каких я только знал, - ты последнюю рубаху мог отдать другу.

А что ж стало с тобой сейчас, Григорий? Неужели власть золота и
жемчугов для тебя важнее великой власти мужской дружбы? Если так - изволь
передать мне третью часть из того, что получаешь у себя в Гохране. В
случае, если ты откажешься выполнить эту просьбу, я донесу властям о твоей
деятельности на службе - не открытой, за которую ты получаешь деньги от
правительства нашей трудовой республики, а тайной, которая наносит ущерб
несчастным голодающим пролетариям. Следовательно, если к завтрашнему дню,
к утру, ты не придешь на нашу квартиру и не выделишь мне драгоценностей на
сумму в 1 (один) миллион рублей, то я сразу же сделаю заявление в ВЧК.
Твой бывший друг, а ныне знакомый Кузьма Туманов".

- Где Туманов проживает? - спросил Волобуев.

- На Палихе.

- Палиха - это что такое?

- Улица, это в Москве.

- Значит, надо говорить, улица такая-то, дом такой-то.

- Дом двенадцать, квартира шесть "а".

- Это как так шесть "а"? Пять - есть пять, шесть - будет шесть, а
если семь - так и надо говорить.

- Быдло проклятое! - закричал Белов. - За что ж ты мне попался в
жизни?! Темень перекатная! Не буду я тебе ничего говорить! Не стану,
понял! Не стану! - И тут Белов бросился на агента угро, но бросился он
неумело, парнишка был изнеженный, поэтому Волобуев легко толкнул его
кулаком в плечо, Белов упал и начал биться головой о грязный заплеванный
пол.

- Не допрос у нас с тобой, - заметил Волобуев, отходя к двери, - а
взаимная истерика. Только если когда я вою - так я по голодающим вою, а ты
звереешь по своим часам да монетам, сука поганая.

Он распахнул дверь и закричал:

- Лапшин! Эй, кто-нибудь там, Лапшина найдите, пущай он понятых
пригласит и сюда топает, тут у меня буржуй пол слюнявит и пятками зад
молотит.

В тот же день МЧК забрала Белова к себе. Находился он в состоянии
прострации, вопросы понимал плохо. Вызванный доктор констатировал сильный
нервный шок и дал задержанному успокаивающее лекарство, предписав на
допросы его в течение ближайших пяти дней не водить.

Председатель МЧК Мессинг* наложил резолюцию: "Нач. тюрьмы. Просьба
выполнить предписания врача".

_______________

* Расстрелян как "враг народа" в 1937 году.

Все поиски Туманова ни к чему не приводили: он исчез, как в воду
канул. Оперативная группа МЧК выезжала в деревню Аверкино, где жил отец
Белова - Сергей Мокеевич. Раньше он имел три трактира, но все они были
конфискованы новой властью в девятнадцатом году. Обыск в доме старика
Белова ничего не дал.

Через неделю доктор увидел в заключенном резкую перемену. Тот жадно
заглядывал в его глаза и шепотом спрашивал:

- Доктор, а если я чистосердечно - не постреляют?

- Я, голубчик, врач и тонкостей этих, право, не знаю... Нуте-ка,
ножку на ножку...

- Да, господи, при чем здесь ножка? Я на следующую ночь, как вы
уехали, проснулся - весь в поту. Все глаза боялся открыть - думал, вот бы
сон это был, вот бы сон... Лежал так, лежал, а потом один глаз открыл - а
тут потолок серый и лампочка в решетке. И так я плакал, доктор, всю ночь
плакал. А и плакать сладостно: сколько мне еще раз в жизни плакать? И боль
чувствовать в руке, словно током пронзило - отлежал на нарах, - все равно
приятно... И в парашу пописать - тоже сладостно так, нежно...

- А раньше о чем думали? - спросил доктор. - Когда начинали все это?

- Вы, пьяный, о чем думаете?

- Я уж, милейший, забыл, когда пьяным был...

- А я пьяный - дурной. За девицу черт знает что могу натворить. Меня,
когда пьян, кураж разбирает. Наутро совещусь в зеркало смотреть - плюнул
бы в рожу-то, а хмельной сам себе так нравлюсь, сильный я тогда, весь в
презрении, а девицам это очень загадочно.

- Вы как в смысле секса?

- Секс - это половой акт?

- Почти, - доктор не смог сдержать улыбки.

- Могу, только если пьяный. Когда трезвый, я с девицами цепенею и
слова не могу сказать, не то что секс.

- В роду у вас больных падучей не было?

- Не псих я, доктор, не псих... Я все отчетливо понимаю, что вокруг
происходит, где я сижу и что может быть...

Доктор выписал новую порцию успокаивающих средств, хотя в беседе с
начальником тюрьмы высказал предположение, что арестованный вполне
вменяем.

Той же ночью Белов написал письмо Дзержинскому с просьбой вызвать его
на допрос. Когда ему в допросе отказали, он объявил голодовку. От молодого
парня этого не ожидали. В тюрьму приехал председатель МЧК Мессинг.

- Какие у вас претензии? - спросил он Белова. - Почему голодовка?

- Потому что меня не допрашивают.

- Вы не в том состоянии, чтобы вас допрашивать.

- Мне каждый день в неведении - как смерть... Я на себя руки наложу!

- В отношении наложить на себя руки - мы этого постараемся не
допустить. - Мессинг полуобернулся к начальнику тюрьмы и попросил: - Если
будет замечен в подобного рода фокусах, посадите в карцер.

- Ясно, товарищ Мессинг.

- Что еще имеете заявить, Белов?

- А вы мне что имеете заявить?

- Не паясничайте!

- Я не паясничаю. Каждый человек имеет свою манеру обращения... Я
хочу знать, что меня ждет, если я принесу покаяние?

- Чистосердечное покаяние приносят, когда человек без этого не может,
если он себя хочет очистить... А если он торгуется - "вы мне за покаяние
булку", - тут у нас разговора не будет...