пересеку границу и лягу спать в первом же маленьком отеле - он примерно в
двухстах метрах от Германии, прямо напротив вокзала, улица тихая,
спокойная, хотя слышно, как гудят паровозы; но ведь это так прекрасно,
когда они грустно гудят, отправляясь в дорогу; папа водил меня на
маленькую станцию под Москвою, - кажется, называлась она Малаховка, - и мы
подолгу слушали с ним, как проносились поезда, стремительно отсчитывая на
стыках что-то свое, им одним понятное... Тебе нельзя останавливаться
сейчас, старина... Езжай-ка к себе, прими душ, выпей крепкого кофе и
начинай работу..."
перебежала черная кошка со смарагдовыми шальными глазами.
не осталось машин - все были конфискованы для нужд фронта, а те, которые
не годились для армии - деревянные горбатенькие "дэкавушки", - стояли в
гаражах - бензин был строго лимитирован; он понимал, что прохожего,
который первым пересечет ту незримую линию, где промахнула кошка, ждать
придется долго: люди выходили из домов только во время бомбежек, чтобы
спрятаться в убежище; все ныне жили затаенно, локоть к локтю, в ожидании
неминуемого конца - это теперь было понятно всем в рейхе, всем, кроме
великого фюрера германской нации, который фанатично и беспощадно держал
народ в качестве своего личного, бесправного и бессловесного заложника.
Что-что, а ждать я умею. Все-таки черная кошка, да еще слева направо, во
второй половине дня, накануне возвращения в мой ад - штука паршивая, как
бы там ни говорили..."
который позволил первому, главному, холодно-логическому слою сознания
приказать руке повернуть ключ зажигания: каждый человек многомерен, и в
зависимости от уровня талантливости количество этих таинственных слоев в
коре мозга множится тяжким грузом мыслей и чувств, сплошь и рядом прямо
противоположных друг другу.
Штирлиц. - Я встрепан с той минуты, когда дал согласие вернуться. Я
понимаю, что этим согласием я, видимо, подписал себе смертный приговор...
Но ведь только больной человек лишен чувства страха... Значит, давая
согласие вернуться я оставлял себе хоть гран надежды, нет? Бесспорно. В
чем я могу быть засвечен? Во всем... Это не ответ, старина это слишком
просто для ответа, не хитри с собою. Ты понимаешь, что одним из главных
уязвимых мест является сестра пастора и ее дети. Если их все-таки
в ы ч и с л я т и возьмут в гестапо, мне не будет прощения. Это раз. Их,
конечно, трудно, практически невозможно вычислить, документы надежны, в те
горы вот-вот придут американцы, но ведь я был твердо убежден в
безопасности Плейшнера, а он погиб... А сам пастор? Могут ли гестаповцы
нанести ему удар? Вряд ли... Они не смогут выдернуть его из Берна, силы у
них уже не те... Хотя всех их сил я не знаю... А что, если Шелленберг
вошел в контакт с Мюллером? Тогда его первым вопросом будет: "Каким
образом Кальтенбруннер и Борман узнали о переговорах Вольфа с Даллесом?" Я
должен продумать линию защиты, но я не могу собраться, а сейчас дорогу
перебежала кошка, и я поэтому имею право посидеть и подождать, пока
кто-нибудь перешагнет эту чертовину первым... Хорошо, а если пограничная
служба ввела очередное подлое новшество с тайным фотографированием всех,
кто пересекает рубежи рейха? И Мюллер сейчас рассматривает портрет Кати и
мой?.. Что я отвечу? А почему, собственно, он должен меня сразу об этом
спрашивать? Он наладит слежку и прихлопнет меня на контакте с теми
связниками, которые переданы мне в Потсдаме или Веддинге, дважды два".
улица - ни единой живой души.
слежки пока не было. - В этом государстве вполне могли вызвать трех.
соседей и поручить им фиксировать каждый проезд моей машины, всех машин,
которые едут ко мне, всех велосипедистов, пешеходов и мотоциклистов... И
ведь безропотно станут фиксировать, писать, сообщать по телефону... Но я
отвожу главный вопрос... И задаст его мне Шелленберг... Со своей обычной
улыбкой он предложит написать отчет о моей работе в Швейцарии в те дни,
когда я засветил Вольфа. Он попросит дать ему отчет прямо там, в его
кабинете, - с адресами, где проходили мои встречи с пастором, с номерами
телефонов, по которым я звонил... А в Берне они вполне могли поставить за
мною контрольную слежку... Я ведь был убежден, что получу разрешение
вернуться домой, и я плохо проверялся. Ты очень плохо проверялся, Исаев,
поэтому вспомни, где ты мог наследить. Во-первых, в пансионате
"Вирджиния", где остановился Плейшнер. Очную ставку с тем, кто привез мою
шифровку на конспиративную квартиру гестапо "Блюменштрассе", обещал мне
Мюллер... Плейшнер не дал ему этой радости, маленький, лупоглазый, смелый
Плейшнер... Но тот факт, что я интересовался им, приходил в пансионат, где
он остановился, - если это зафиксировано наружным наблюдением, - будет
недостающим звеном в системе доказательств моей вины... Так... А что еще?
Еще что? Да очень просто: Шелленберг потребует вызвать пастора. "Он нужен
мне здесь, в камере, - скажет он, - а не там, на свободе". "Это
целесообразно с точки зрения дела, - отвечу я, - мы имеем в лице Шлага
прекрасный контакт для всякого рода бесед в Швейцарии". Сейчас без десяти
двенадцать. До боя часов у нас еще есть какое-то время, стоит ли рвать все
связи? Не говори себе успокоительной лжи, это глупо, а потому - нечестно.
Шелленберг не станет внимать логике, он - человек импульса, как и все в
этом вонючем рейхе. Бесы, дорвавшиеся до власти, неуправляемы в своих
решениях: их практика бесконтрольна, их не могут ни переизбрать, ни
сместить по соображениям деловой надобности, они уйдут только вместе с
этой государственностью. Между прочим, то, что я затормозил и стою посреди
дороги уже пять минут после этой проклятой кошки, работает на меня: так
может поступать лишь открытый человек; по разумению Мюллера, ни один
разведчик не стал бы привлекать к себе внимания... Ай да Штирлиц!
Интересно, я с самого начала придумал "кошачью мотивацию" или мне это
пришло в голову только сейчас? Я не отвечаю себе, и это форма защиты... Я
не должен отвечать ни Мюллеру, ни Шелленбергу, я должен заставить их
спрашивать... А этого я могу добиться только одним: первым человеком,
которого я увижу, должен быть Борман. Я ему передам пленку, которую добыл
пастор, о переговорах Вольфа с Даллесом... Почему бы нет? Как это у
римлян? Разделяй и властвуй... А из моего дома Борману звонить нельзя... А
почему я думаю, что мне позволят звонить оттуда, если Мюллер уже посадил
т а м своих костоломов?"
заметил, как по тротуару бежал мальчик с собакой; он бежал испуганно,
втянув голову в плечи, видимо, ждал налета; лицо его было пергаментным и
морщинистым - такое бывает у стариков незадолго перед смертью, когда уши
делаются несоразмерно большими, мочка обвисает, становясь серо-синей,
восковой.
улыбнулся мальчику ободряюще и только после этого развернулся и поехал в
центр - там, возле метро, кое-где еще работали телефоны-автоматы.
Наверняка можно позвонить из кабачков на Фишермаркте - от "Грубого
Готлиба" звонить нет смысла, там все разговоры записываются районным
гестапо, да и сам Готлиб ухо держит востро. По имперскому закону от
седьмого июня тридцать четвертого года каждый владелец ресторана,
гостиницы, вайнштуббе, бара, кафе, пивной был обязан сотрудничать с
властями и сообщать обо всех гостях, поведение которых хоть в самой малой
малости может показаться подозрительным. Если человек, пришедший к тебе
выпить пива, не брит, неряшливо одет или, наоборот, чрезмерно изысканно,
особенно в иностранном костюме (английский и американский стиль заметны
сразу же), если гость плачет или же слишком громко смеется - словом, если
он хоть в чем-то разнится от м а с с ы, о нем следует незамедлительно
сообщить в отделение гестапо. Поскольку цыганам и евреям вход в рестораны,
кафе и гостиницы был запрещен - недочеловеки, подлежащие уничтожению, - а
после начала войны посещение общественных мест было так же запрещено
французским рабочим, пригнанным в рейх, "остарбайтерам" из Польши,
Югославии и Советского Союза, то репрессивная система тотальной слежки
обрушилась на тех, кого фюрер столь патетически называл "расой господ";
именно они, "господа", и оказались заключенными в том гигантском
концлагере, именовавшемся "великим рейхом германской нации", где "права
каждого имперского подданного на свободу и достоинство" ежедневно и
ежечасно повторялись пропагандистским аппаратом доктора Геббельса.
обошел свой пыльный "хорьх", подумал, что машину надо срочно помыть, иначе
полицейские немедленно сообщат по цепи (номер его машины служебный; каждое
сочетание букв отдано тому или иному рейхсминистерству, так легче следить
за передвижением на улицах; спецсообщение о поездках бонз "среднего
калибра" каждый день исследовалось особым сектором дорожной полиции, а
затем донесение о тех маршрутах служебных машин, которые казались
н е с т а н д а р т н ы м и, отправлялось в гестапо).
подумал: "Но ведь, позвонив Борману первым, я сразу же восстановлю против
себя Мюллера. Как он ликовал, когда говорил мне: "Видите, Штирлиц, как
легко я вас перевербовал - десять минут, и все в порядке!" Не надо мне
сбрасывать его со счета. В том, что мне предстоит сейчас, все-таки именно
он будет стоять под номером "один"... Я должен позвонить его Шольцу и
сказать, чтобы он доложил шефу о моем возвращении, назначил время
аудиенции, ибо у меня есть чрезвычайно важная информация... А уж после
этого я позвоню Борману... Молодец, Штирлиц, ты вовремя внес крайне важную
коррективу. А говорят, что от перестановки мест слагаемых сумма не
меняется... Дудки, еще как меняется... Но я все же не зря отталкивал от
себя тот проклятый вопрос, который мучает меня с той минуты, когда парень
в баре передал мне приказ вернуться в рейх... Ну да, конечно, не приказ,
Каменистый Артем
Шилова Юлия
Контровский Владимир
Афанасьев Роман
Шилова Юлия
Шилова Юлия