Санкции дает аппарат партии.
только безвозвратно утерянное) молодость этого самого юного,
тридцатилетнего, генерала СС и свою одинокую старость, вспомнив былую
молодость, которая всегда жестока к старикам, и смежил веки, словно бы не
удержав налитой их тяжести.
Шелленберг. - Иначе Данила, как добрый сын, успокоил бы вас: он поехал,
учитывая интересы не только вашего националистического движения, но и тех,
кто вас традиционно поддерживает.
Скоропадский, - зря я так о нем сразу. Понял отца, успокоил".
секретаря Геринга, подумал: а вдруг сын Данила, разругавшийся почти со
всеми прежними друзьями, решил изменить курс? Зря в Лондон, Мадрид и
Вашингтон не собираются... Такое не скроешь, да и "друзья" не дадут
скрыть: всякие там Красновы, Бискупские, Граббе не преминули бы немедленно
простучать по знакомым адресам. Они все от зависти стасканы грызут, им
всем приходится просить у здешней власти, и лишь он, гетман, ничего ни у
кого поначалу не просил, потому что вывез после революции из Киева икон,
золота и картин музейных на три миллиона марок. "Я борец за белую идею, -
часто говаривал он, - а те - наймиты, те - служат!"
свои слова, и изумился этой неожиданной мысли; а может быть, не столько он
мысли этой изумился, сколько тому, что поймал себя на лжи: раньше он жил
отдельно от лжи, пропуская ее мимо, не фиксируя на ней внимания, принимая
ложь как некую объяснимую и понятную необходимость; и лишь сейчас, испытав
ужас, а после облегчение, и легкость, и слезливую любовь к бешеному
норовом сыну, он понял, что все эти долгие годы с девятнадцатого, когда
ему еще и пятидесяти не было, до нынешнего, когда пошел восьмой уже
десяток, он постоянно лгал себе, осознанно лгал. Он понял, что чаще всего
эта мысль о лжи приходила к нему на теннисном корте, на охоте или утром,
после ночи, проведенной с какой-нибудь здешней аристократкой. Но тогда он
пропускал эту мысль мимо, потому что днем начинались дела: он
консультировал гестапо, помогал абверу, проектировал для Розенберга,
выступал на антикоммунистических митингах, он был "гетманом самостийной
Украины, попранной большевиками". Однако по прошествии нескольких лет, а
особенно, когда погиб Петлюра (и он познал мстительную радость и
устрашился этой своей радости, ибо погиб не просто враг его личный, а все
же союзник против Советов, и он понял всю мелкость своей мстительной
радости, и это испугало его и потрясло), он вдруг признался себе, что
никакой он не гетман и что гетманство его зависит от тех, кому это выгодно
в Европе, и определяется расстановкой сил в здешних парламентах,
рейхстагах, сенатах и сеймах, рассматривающих его как фишку, которую можно
двигать как хочешь, а нет нужды - так сбросить на пол.
представляя интересы украинских землевладельцев, использовался поначалу
петербургским двором как некая декоративная фигура от помещичье-кулацкой
Малороссии; он понимал это и не претендовал на свою линию - он исполнял
то, что ему предписывали сверху. Однако здесь, в эмиграции, он с первых
дней подчеркивал свою гетманскую особость и негодовал на себя, багровея,
когда забывался, и начинал в кругу друзей говорить по-русски: Берлину
нужна была, как некогда Санкт-Петербургу, сановитая "украинская" фигура -
выскочки от политики нуждаются в титулованных, это льстит их самолюбию.
Скоропадский, виновен в гибели Петлюры. Он-то знал, как все делается. Он
тому еврею, который Симона пристрелил, нагана в руки не совал, в глаза его
не видел, а попался б тот в доброе время - запорол бы нагайками. Нет, он
убил Петлюру иначе, убил, разрешив печатать про него правду; разрешил,
рассказав о зверствах Петлюры в том кругу, откуда идут к а н а л ы к
газетам. Он мог бы защитить Петлюру в прессе - как-никак гетман должен
быть выше всех добротою, должен уметь прощать, - но он хранил молчание, а
когда разные ю р к и е говорили, что Петлюра позорит самостийное движение,
Скоропадский не возражал, как следовало бы, а вздыхал и сокрушенно
разводил руками.
подумал слитно о себе, о Петлюре, сгнившем уже в жирной и сырой парижской
земле, о своих немецких хозяевах и покровителях. Когда Гитлер расстрелял
своих ближайших друзей - Эрнста Рема и Штрассера, адъютант Рема ночевал у
Скоропадского - гетман гордился этой дружбой, часто повторял, что "Рем
понимает его, как никто другой, а Рем - второй человек империи". Узнав о
расстреле Рема, гетман, хватив для храбрости стопку водки, отправился к
секретарю рейхсмаршала.
усталость, Скоропадский, потеряв контроль над собой, сказал:
из-за Данилы, два раза к нему звонил. Я было подумал, что Данила решил в
самостоятельность поиграть...
добавил, ожесточившись отчего-то: - Не дали бы мы ему, гетман. Так что
спокойно звоните секретарю рейхсмаршала: у нас сейчас много дел, поэтому
вам приходится так долго ждать.
Скоропадский. - Об этих ваших делах Бандера с Мельником знают, а гетман
вроде бы лишний?!"
послушно набрал номер, опять-таки объяснив себе, что сделал он это,
вспомнив вчерашние слова Шелленберга о "делах". Он подумал, что все
человеческие деяния и мысли подобны той игрушке, что пекли в доме деда на
сочельник для детей, - длинные гирлянды из сдобного теста.
гетман, - потому в монахи и уходят, что устают от пустой суеты. Когда
один, и стены белые, и общение с другими - в молитве или за молчаливой
трапезой, - тогда только и будет спокойствие и мысль".
на себя за это: грохочет ведь в ухе маршальского секретаря.
Скоропадскому, голосом. - Я приму вас завтра в девять часов вечера в
Каринхалле.
обиды и страхи, подумал Скоропадский. - Шелленберг - Гиммлеру, тот -
Герингу, вот и у секретаря мед в голосе".
умопостроениях он исходил из преклонения перед большим. Являясь хоть
именитым, но эмигрантом, он не мог понять структуру государства,
предоставившего ему убежище, и относился к этому государству как к некоему
фетишу, абсолюту. Шелленберг ни о чем не говорил с Гиммлером, ибо не имел
права информировать рейхсфюрера до тех пор, пока не посетит своего
непосредственного шефа, руководителя РСХА Гейдриха. Гиммлер,
следовательно, не мог беседовать о Скоропадском с рейхсмаршалом, да и не
знал его имени толком: слишком мал и незаметен для него был этот эмигрант
в эполетах.
кампании не только за авиацию, но и за экономику рейха, внимательно
анализировали разногласия, возникшие между аппаратом Розенберга, уже
утвержденным рейхсминистром восточных территорий, офицерами Гиммлера,
которым фюрер отдал всю полицейскую власть в будущих имперских колониях, и
канцеляристами Бормана, которые имели право назначать партийных
гауляйтеров на "новых землях".
никто другой, секретарь Геринга знал позицию своего шефа - ни о каких
вассальных славянских государствах не может быть и речи. В то же время
разведке люфтваффе было известно, что абвер тренирует особый батальон
"Нахтигаль", составленный из оуновцев. Канариса в этом поддерживали
чиновники Розенберга. РСХА, Гейдрих, наоборот, считал эту затею ненужной:
зачем "мараться с недочеловеками"? Секретарь Геринга поэтому решил
пригласить Скоропадского для беседы - какой-никакой, а все же украинец.
Люфтваффе нужно было принять решение для того, чтобы занять позицию,
единственно верную в глазах фюрера. Насколько полезной эта позиция могла
стать для интересов рейха, его, как, впрочем, всех в гитлеровском
государстве, не очень-то заботило: нацистский режим предполагал примат
персональной преданности фюреру и его идеям - все остальное вторично.
относился к числу тех, для кого судьба великой Германской империи стояла
куда выше судьбы параноика Гитлера.
жестокостью, гибкой мягкостью, большой впечатлительностью, поразительной
по своему коварству хитростью и - одновременно - сентиментальностью. Столь
противоречивые качества, приложимые к понятию "разведчик", кажутся
невозможными, слишком уж диаметрально противоположными, лишь людям
непосвященным. Обращая за рубежом в лоно "друзей империи" тех, кому
стратегия национал-социализма уготовала судьбу страшную, Канарис ясно
представлял себе будущее людей, которых он патетически называл "моими
верными помощниками". Он понимал, что люди эти, сослужив службу его делу,
затем выйдут из игры ("Двум тузам, - говаривал Канарис, - третья карта
мешает"), будут изолированы (в лучшем случае), но, зная механику
Посняков Андрей
Лукин Евгений
Панов Вадим
Лондон Джек
Прозоров Александр
Чернецов Андрей