себя раздвинуть руки, остановлю погружение, вынырну пробкой, а рядом будет
качаться на волнах маленькая рыбачья шхуна - обязательно польская или
болгарская, и я смогу подняться на борт, там меня напоят горячим грогом, и
я усну без снотворного, которое так услужливо предлагают здесь, на борту
этого таинственного чуда. Нет, - возразил себе Штирлиц, - тайна заключена
еще и в том, что ты, думая о чуде вторым слоем своего сознания, прекрасно
понимаешь, что спасение - если ударит молния - невозможно, и в глубине
души ты остро жалеешь себя, свою неприкаянность, то, что жизнь - как ее
понимают миллиарды твоих собратьев - прошла мимо: ты не знал семьи, ты был
один, всегда и везде, словно волк в облаве; ты жил среди волков большую
часть жизни, ты был затаен, это верно, но ты не имел права исповедовать
волчьи законы выживания, ты должен был пройти между Сциллой долга и
Харибдой нравственности... А еще, - подумал он, - если что-либо случится с
самолетом, тебе будет мучительно, до слез жаль всех тайн, которые исчезнут
вместе с тобой".
ванюшинского слуги, и его квартиранта - доцента Шамеса, когда они сидели в
подвале, во Владивостоке, незадолго перед тем, как в город пришли войска
Уборевича, и услышал слова Шамеса, который говорил, что мысли человеческие
не исчезают со смертью плоти, они - в воздухе, они сохраняются вечно и
придет время, когда человечество сконструирует аппарат, который запишет
мысли Цезаря и Христа, Леонардо и Пушкина, Баха и Чаадаева...
горами, потому что двадцать лет назад полет через океан казался утопией, а
сейчас сидят в аэроплане семьдесят человек - действительно пятиэтажный дом
в небе, и это уже перестало быть чудом... Но это перестало быть чудом
после войны, - подумал он. - Как страшен Мальтус, ведь в подоплеке его
теории лежит угодность мора, а нынешняя война была самым страшным мором
изо всех, какие переживало человечество..."
ждать, пока Центр сможет уловить его, Штирлица, мысли и записать их на
хитрые машины, не сконструированные еще учеными? А что такое мысль?
Концентрат памяти голос фантазия - раскрепощенные представления о том,
чего еще не было. Впрочем, видимо, так следует определять идею - мысль
более вещественна, это скорее суммарный вывод из пережитого, конкретика".
то, о чем говорили в соседней комнате, на конспиративной квартире Мюллера,
куда тот привез его во время сражения за Берлин, в ы ч и с л и в с
абсолютной точностью, что Штирлиц работает на русскую разведку. Быстро,
захлебываясь, час за часом гестаповцы диктовали машинистке
компрометирующие данные на французских политиков и русских военных, с
которыми работало СД, когда те сидели в немецких концлагерях.
груз памяти не давал тебе покоя, но ты понимал, что лишен связи и не
можешь передать Центру эти страшные данные об измене. А потом ты истязал
себя одним и тем же вопросом: "Почему Мюллер, который мог в с е, умел
учитывать любую мелочь, рассчитывал каждый свой шаг, не сделал лишь
одного: не приказал Ойгену и Вилли сразу же закрыть дверь в твою комнату?"
Ведь он хотел, чтобы я остался жив и стал его гарантом для Центра, отчего
же п о з в о л и л мне услышать то, что было высшей тайной рейха?! Что,
как не высшая тайна, подлинное имя агента? Да еще такого уровня, какого
достигли те, чьи имена гвоздями вошли в мой мозг и сидят там постоянно, -
боль лишь на какое-то время затихает, но потом снова и снова рождается
безответный вопрос: ,,Но почему же, почему такие люди пошли на вербовку к
наци?! На чем их могли сломить? Кто? Где? Каким образом?!""
Перемигиваясь, мерцали близкие звезды, а под крылом медленно ("Ничего себе
медленно, пятьсот километров в час!") проплывали пики гор, освещенные
мертвенным светом луны.
люди перестанут бояться летать в аэропланах? Наверное, да. Сто лет назад
все боялись поезда, каждое путешествие из Петербурга в Москву было
событием в жизни человека: дьявольская скорость - тридцать верст, колесики
махонькие, рельсы тонюсенькие, склизкие, неровен час - соскользнут,
грохнемся с откоса, костей не соберешь, страх господень! А кто теперь
думает о возможности катастрофы, устраиваясь в удобном купе? Думают,
наоборот, о том, сколь п о л з у ч а скорость, как много времени, которое
можно было бы употребить с пользой, пропадет зря, - писать трудно -
качает, а думать - так тянет на минор, расслабление, в то время как
нынешний ритм жизни предполагает постоянную собранность - никаких
отвлечении, даже окна квартиры целесообразнее завешивать плотными шторами
или металлическими жалюзи; стол, стена, привычные корешки нужных книг - и
все. Изволь думать предметно, то есть у з к о и про то именно, что
вменено тебе в обязанность".
неожиданное движение в самолете воспринимается как возможный сигнал
тревоги; нигде, кроме как в небе, люди не ощущают так остро своей
беспомощности, ибо добровольно отдали свои жизни в руки пилота,
удерживающего штурвал.
реагирует, как на резкое движение. Вот где ты усмотрел общие корни с
меньшими братьями.
всяком случае, здесь, в хвосте; и все пьют, даже женщины. Неужели только
алкоголь дает ощущение храбрости? Иллюзию - да, - сказал он себе. -
Человечество, лишенное возможности по-настоящему выявить себя, придумало
виски, джин, коньяк, водку, только бы погружаться в иллюзию предстоящих
поступков - обязательно добрых, умных, смелых; ан проснулся - голова
разваливается, пропади все пропадом, свет не мил... Ничего, отоспятся,
когда прилетим в Новый Свет... "Если прилетим", - поправил он себя, -
нельзя быть категоричным в небе, когда ты - ничто и лишен всех прав, кроме
одного: сидеть, пить виски и вспоминать, что было, пытаясь ответить себе
на один только вопрос: случившееся сегодняшней ночью - игра Роумэна или
все же п р о и з о ш е л тот Случай, который по справедливости следует
называть Его Величеством?
Кемпа, затем Роумэн; ИТТ, Эрл Джексон, брат которого возглавляет разведку
на юге Америки; Криста, повязанная с наци... Можно предположить, что мой
полет есть звено неведомой мне игры, разведка умеет закручивать такие
интриги, которые не под силу Аристофану с Шекспиром, ибо художник
страшится вседозволенности, а Шелленберг нацеливал всех именно на это. Но
нельзя же допустить, что ради какого-то Штирлица в Америке устроят фарс с
привлечением к суду Бертольда Брехта и Ганса Эйслера, а ведь именно на
этом дрогнул Пол Роумэн..."
туалетной воды: чего не сделают владельцы авиакомпании, лишь бы привлечь
людей, - и виски тебе, и джин, и коньяк, и даже горькая лаванда из Парижа.
постаревшее лицо в зеркале, подсвеченном синеватым светом невидимых ламп,
сокрытых где-то в отделке маленькой аптечки, набитой упаковками аспирина,
- Роумэн не играл со мной, особенно в последний день. Им, может быть,
играли. Но не он мной.
его, этот парень поможет мне вернуться домой. Когда-нибудь моя ситуация
может показаться людям дикой, невероятной, фантасмагорической: человек
сделал свое дело, намерен вернуться на Родину, она всего в семи часах лета
от Мадрида, но реальной возможности возвращения не существует. Потомки
отметят в своих изысканиях одну из главных отличительных черт
национал-социализма: з а к р ы т о с т ь. Именно так. При нескрываемой
агрессивности - тотальная закрытость государства, табу на знание иных
культур, идей, концепций; невозможность свободного передвижения, запрет на
туризм: "Мы - нация избранных; тысячелетний рейх великого фюрера есть
государство хозяев мира, нам нечему учиться у недочеловеков, мы лишь можем
заразить нацию чужеземными хворобами, гнусными верованиями и
псевдознаниями; немцам - немецкое". Франко скопировал Гитлера, несколько
модифицировав практику его государственной машины с учетом испанского
национального характера: чтобы отвлечь народ от реальных проблем, во всем
обвиняли коммунистов и русских. Зато празднества теперь были невероятно
пышны и продолжительны, готовились к ним загодя, нагнетая ажиотаж;
всячески культивировали футбол, готовили страну к матчам, особенно с
командами Латинской Америки, словно к сражению, отвлекая таким образом
внимание людей от проблем, которые душили Испанию; тех, кто не поддавался
такого рода обработке, сажали в концентрационные лагеря; разжигали страсти
вокруг тех или иных фламенко'; коррида сделалась, особенно благодаря
стараниям профсоюзной газеты "Пуэбло" и еженедельника "Семана", прямо-таки
неким священным днем: пятница и суббота - ожидание, воскресенье -
таинство, понедельник и вторник - обсуждение прошедшего боя, а, глядишь, в
среду какой-нибудь футбол, вот и прошла неделя - и так год за годом,
ничего, катилось. При этом абсолютная закрытость границ, не столько для
иностранцев, как у Гитлера, сколько для своих: чтобы получить визу на
выезд во Францию, надо было тратить многие месяцы на ожидание, заполнять
десятки опросных листов, проходить сотни проверок. С моими-то документами,
- усмехнулся Штирлиц, - я бы не выдержал и одной... А французы? Соверши я
чудо - переход испанской границы, французы должны были поверить мне?
"Почему же не вернулись раньше?" "Почему не написали в Москву"? Как
ответить людям, живущим в демократическом обществе? Они ведь не поймут,
что в е р н у т ь с я из фашизма не просто; написать - нельзя, перехватят,
особенно если на конверте будет стоять слово "Москва". А разве бы я
поверил на их месте? Нет, конечно. Человек с никарагуанским паспортом,
нелегально перешедший границу, говорит, что он полковник советской
Шилова Юлия
Эриксон Стивен
Куликов Роман
Доценко Виктор
Березин Федор