Чтение 4–й страницы книги ~Малампэн~

фоне неба, и в особенности, не знаю почему, ив с обрубленными верхушка-
ми; а от коричневого цвета только что вспаханной земли меня тошнило.

В особенности в воскресенье у меня возникало тоскливое чувство пусто-
го мира, куда мои маленькие ноги не решались выйти, и только с величай-
шим трудом отцу и матери удавалось выгнать меня из дома на улицу.

Деревня была далеко, в конце грязной дороги с липкими колеями и живы-
ми изгородями, такими некрасивыми зимой. За первым поворотом появлялись
колокольня, крытая черепицей, крыша крайнего дома и название аперитива,
написанное чудовищными буквами на красном фоне. Утром все оделись, чтобы
идти в церковь, но, вернувшись домой, сразу же переменили платье, потому
что дома не принято было ходить в хорошей одежде. Слышалось, как коровы
двигались в стойлах в коровнике, смежном с кухней. Только моя сестра,
которая была в пансионе у монахинь в Ла-Рошели и приезжала лишь по воск-
ресеньям, весь день ходила в воскресном платье.

Видел ли я ее когда-нибудь в сабо? По-моему, нет. В двенадцать лет
она была уже барышней, тоненькая, бледная, изящная: казалось, что люди
боялись ее выпачкать.

Я вдруг вспоминаю еще одну подробность, которая, быть может, объясня-
ет тон воскресных споров: за столом дыхание моего отца отдавало спирт-
ным. Я в этом уверен. Если бы я сказал об этом матери, она стала бы от-
рицать, но я отвечаю за верность моих воспоминаний. Разве отец вместе с
другими мужчинами не задерживался на некоторое время в деревне после це-
рковной службы?

Ели быстро, еще быстрее убирали со стола, посуду не мыли. Сначала
одевали моего брата Гильома, которому было только четыре года и за кото-
рым потом надо было смотреть, чтобы он не запачкал свою одежду. Я слы-
шал, как мать ходила по комнате, дверь которой оставалась открытой; она
звала мою сестру, чтобы та застегнула ей крючки на кофточке.

Каждый выражал нетерпение, до сих пор не знаю почему. Да! Почему они
ссорились? Из-за спички, которую мой отец бросил на пол. Из-за ничего.
Меньше чем ничего. И кофточка матери не застегивалась. Всегда искали и
не находили какую-нибудь вещь. Или еще из-за того, что мой отец слишком
рано запряг лошадь и даже если он ничего не говорил, мать утверждала,
что он раздражается, что все мужчины одинаковы...

У нас был двухколесный экипаж на очень высоких колесах с резиновыми
шинами, с кузовом из полированного дерева. Он, конечно, напоминал коляс-
ки, которые встречаются за городом и в базарные дни в городах, но я уве-
рен, что наш все-таки отличался от этих колясок. Так, например, фонари у
него были медные со скошенными у краев зеркальными стеклами.

Эжен, наш батрак, который в те дни, когда мы ездили в Сен-Жан-д'Анже-
ли, работал у нас и в воскресенье, смотрел, как мы по очереди садились в
коляску: отец и мать спереди, мой маленький брат на колени к матери
("... не мни мне платье! "), моя сестра и я сзади, на две боковые
скамьи, друг против друга.

И сейчас еще я в ужасе от того, как безжалостно уныло было наше путе-
шествие. Две спины: черная спина отца, спина матери, в пальто с воротни-
ком из куницы, покачивались в медленном ритме на подъемах, потому что
тогда мы ехали шагом, и в более быстром ритме на плоской дороге, когда
кобыла бежала рысью.

И всюду живые изгороди, дома с закрытыми окнами. Почему мне станови-
лось грустно, когда я думал, что там кто-то заперт? Иногда на пороге
трактира появлялись молодые люди, одетые по-воскресному, с лицами, ярче
выделяющимися на фоне белого воротника; или супружеская пара, ведущая за
руку детей, тащилась по пустой дороге из одной деревни в другую, направ-
ляясь с визитом к родственникам.

От нас до Сен-Жан-д'Анжели мы ехали примерно полтора часа.

- Передай мне пакет, Меме, - говорила мать моей сестре всегда у одно-
го и того же поворота. Сестру звали Эдме.

Это были бутерброды, к каждому из них полагалась полоска шоколада.
Нас кормили перед тем, как приехать к Тессонам. Кажется, мы слишком мно-
го ели, и если бы не эта предосторожность, нас сочли бы обжорами. Я до
сих пор ощущаю особый вкус этих бутербродов и этого шоколада!

- Не торопись, Артюр! Пускай они поедят спокойно...

Дома в Сен-Жан-д'Анжели были белые, улицы еще более пустынные, чем
деревенская дорога. В воздухе слышался звон колоколов. Шторы у магазинов
были опущены, кроме одного, с лимонно-желтой вывеской, в котором прода-
вались велосипеды.

- Попытайтесь держаться прилично, ладно? Чтобы мне не приходилось
всегда краснеть за вас.

Экипаж почти останавливался, лошадь напрягалась, потому что въехать
на очень узкую улицу Шапитр было трудно. Приходилось задевать дома. Я
старался различить лица за стеклами окон. Мы останавливались перед кра-
сивым крыльцом, и отец одному за другим помогал нам выйти из коляски. Я
не помню, чтобы по дороге сестра хоть один раз обратилась ко мне с каки-
ми-нибудь словами. И только теперь меня это удивляет. В то время мне ка-
залось естественным, что она всегда молчит, застывшая в одном положении,
как изображение на медали. Это тоже фраза из языка Малампэнов, фраза,
придуманная моей матерью:

- У Эдме медальный профиль!

В последний раз оглядывали всю семью, и отец приподнимал молоток у
дверей. Звук отдавался очень далеко на мощеном дворе, с правой стороны
которого поднимались четыре ступени крыльца.

Только что произошел нелепый разговор, после которого я почувствовал
себя неловко, а главное униженно. Я не знаю, какая сегодня погода: чтобы
не утомлять Било, мы не подняли шторы. Сегодня я долго не обращал внима-
ния на уличный шум, грохот автобусов на остановке.

Приходил Морен. Мы не обменялись и десятью фразами. Зачем? Жена про-
водила его в переднюю. Наверно, она вполголоса расспрашивала его. Потом
она вернулась и долго вертелась вокруг меня, как будто чего-то ждала.
Почему ее присутствие раздражало? Ведь я был раздражен еще до того, как
она заговорила. Может быть, я не был раздражен в полном смысле этого
слова, но я нервничал, был нетерпелив. Да, именно нетерпелив! Мне хоте-
лось, чтобы она ушла, оставила нас вдвоем с Било. Конечно, я не брился.
Моя рубашка расстегнута у ворота, и под больничным халатом только брюки
без подтяжек.

- Тебе бы надо принять ванну и переодеться, - в конце концов сказала
она.

- Не стоит.

- Послушай, Эдуар, зачем тебе весь день торчать в этой комнате? Поче-
му бы тебе не пойти в больницу?

- Они думают, что я уже выехал на юг...

- Ты возьмешь отпуск позже, когда он поправится...

Я рассердился. Рассердился из-за ее присутствия! И, по правде говоря,
рассердился от того, что она вмешивается в чисто мужские дела. Я очень
хорошо разбираюсь в своих чувствах: мой отец, я. Било... Я всецело пог-
лощен всем этим. Я не допущу, чтобы женщина... Я нетерпеливо возразил:

- Ты бы лучше поехала к своему сыну!

Конечно, к Жану, которого я впервые назвал ее сыном! Она ответила так
же нервно, как я:

- Ты знаешь, я не очень люблю ездить к твоей матери!

Мы оба раскаялись в своих словах. Я почувствовал, что, выйдя из детс-
кой, она чуть не заплакала. Я слышал, как она одевалась в своей комнате.
Потом бросился в гостиную, открыл окно и увидел, как отъезжала моя маши-
на.

Жаль!..

В это воскресенье, как и в другие, отец остался во дворе в то время,
как мы вошли в переднюю, и потом, сняв пальто, проследовали в комнату
налево, где хозяева принимали гостей. Мне пришлось поцеловать розовые
надушенные щеки тети Элизы, потом пахнущее табаком лицо дяди Тессона.

Окна были очень высокие. Я видел, как отец распрягал лошадь; в этом
городском дворе он выглядел еще выше и сильнее и, казалось, стеснялся
своего рос га и веса. Здесь он был не на своем месте. Я уверен, что он
приезжал сюда неохотно. Он осторожно вел кобылу мимо кустов, потому что
однажды были жалобы на то, что лошадь задела розы или рододендроны.

Коляска оставалась у крыльца и выглядела глупо и бесполезно со своими
поднятыми вверх оглоблями. Он неторопливо надевал кобыле недоуздок, ко-
торый привязывал к кольцу, вделанному в стену оранжереи.

Если бы он мог, он, конечно, еще оттянул бы тог момент, когда должен
был войт в дом, где каждый занял свое место, как в театре, и уже больше
не двигался.

Если на отца действовала такая обстановка, на меня она действовала
еще больше; понятие о богатстве в моих глазах всегда сочеталось с домом
на улице Шапитр. Крыльцо казалось мне величественным. Вестибюль был про-
сторный, выложенный белыми и синими плитками, стены такие высокие, что
голоса звучали в них впечатляюще громко.

Несколько раз мне удавалось мельком увидеть гостиную направо, дверь
которой была всегда закрыта; ее стены, обитые светло-серыми деревянными
панелями, ее портьеры из алой парчи, кресла, расставленные вокруг круг-
лого столика из розового мрамора, словно для какого-то важного совеща-
ния.

Кабинет моего дяди тоже казался мне очень большим. Все было большим в
этом доме прошлого века, даже стенной телефон старинной формы, с гнезда-
ми и штепселями. И я не отдавал себе отчета в том, что царивший там за-
пах был просто запахом плесени.

- Ты опять взял сломанный стул! - ворчала на меня мать. Стул, спинка
у которого качалась, и меня обвиняли в том, что это я испортил. Приходи-
лось сидеть, не двигаясь. Сестра легко подчинялась этому, сидела непод-
вижно и рассеянно смотрела в окно. Сейчас я заметил, что она вспоминает-
ся мне всегда только в профиль - конечно, "медальный профиль"!

Тетя клала на колени Гильома книжку с картинками, всегда одну и ту