Перед глазами у меня все плыло, чувства мои словно бы деформировались, исказились. Взору моему и слуху представлялись какие-то фантастичные вещи, я почти уже не воспринимал окружающую реальность. Я чувствовал: мне нужно как следует выспаться, прежде чем продолжать свои поиски.
Темные строения походили на плакальщиц, сгрудившихся вокруг гроба: они раскачивались и выли, протяжно и скорбно. Я заставил себя пройти еще несколько ярдов и выбрался на крохотную площадь, посредине которой располагался древний каменный колодец. Дома вокруг площади были относительно даже устойчивы. Все это тихое место порождало ощущение спокойного уединения. Мне оно показалось достаточно безопасным. Я уселся прямо на мостовую, привалившись спиною к заросшему мхом граниту колодца, и попытался осмыслить то положение, в котором теперь оказался. Я потерялся…
Не прошло, наверное, и двух секунд, как голова моя склонилась на грудь и я провалился в сон. Когда же я вновь поднял голову, я не знал даже, сколько времени я проспал.
Плечи, спина и седалище болели невыносимо. Я чувствовал настоятельную необходимость облегчить мочевой пузырь.
Я поднялся на ноги, напряженный, точно священник, забредший в бордель, и тут же застыл в изумлении: на меня словно бы накатила волна белого меха, — обезьяны, некая разновидность больших бабуинов, белоснежно белые, с красными глазками и черными мордочками, окружили меня со всех сторон; скакали, чего-то там тараторили, скалили зубы в улыбке, тянули меня за одежду.
— Джентльмены, — взмолился я. — Оставьте меня на минуточку, пожалуйста. — Но они не могли уразуметь моих слов. Вцепившись в два моих клинка, они потащили меня через площадь, по какому-то крытому проходу во внутренний двор и дальше — через громадный зал, стены которого были отделаны поистершимися золотыми пластинами, отражавшими отблески пламени, к старому дубу, что рос в самом центре. Дерево источало свежий аромат леса. Здесь я давеча разговаривал с Королевой-Козлицей. Но теперь старой дамы не было, ее скамья пустовала.
На той стороне пруда стояла полоумная девочка. Та самая, что пела мне дивную песню, лежа на улице в наркотическом забытьи. Сейчас она пела на языке Майренбурга, тем же чистым, точно хрустальный колокольчик, голосом, пела то, что должна была проговорить:
— Она мертва. Мертва. Королева-Козлица мертва.
Белые обезьяны отступили к золоченым стенам, словно бы в благоговейном почтении. Припав к полу, они смотрели на нас.
— Когда я ее видел, несколько часов назад, она казалась вполне здоровой и бодрой, — я возвысил голос, пытаясь привлечь внимание девочки, но глаза ее оставались пусты и незрячи.
— Она и была здоровой. Здоровой, сударь, и полной жизни. Она была полной жизни. Но люди убили ее. Ее, сударь, убили люди. — Лицо ее сдвинулось, повернувшись в мою сторону. А потом, постепенно, пустые глаза ее стали сосредоточиваться на мне.
Душа моя отказывалась примириться с таким злодеянием. Недоумение мое и ужас нашли выражение в банальном тупом вопросе:
— Ее убили?
— Убили, сударь, те самые люди, что преследуют вас. Их предводитель убил ее.
Я с трудом ворочал языком. Потрясение и печаль комом встали в горле. К тому же, я еще до конца не проснулся.
— Монсорбье?
— Такой бледный, сударь. Это он — монсорбье?
Я покачал головой.
— Он тоже достаточно бледен, но ты, сдается мне, говоришь сейчас о Клостергейме. Но зачем он убил твою госпожу?
— Потому что она помогла вам6 но им помочь отказалась.
— Как, малышка? Как он убил ее?
— Зубами, сударь. И шпагой. — Глаза ее помутнели от ужаса.
Я застыл, пораженный тем же темным ужасом.
— Просто так! Из-за ничего! — И Клостергейм был предводителем их. Он всегда был их предводителем! Неужели Либусса моя тоже в сговоре с ними?
Обезьяны разом скакнули вперед, окружили полоумную девочку и подняли ее вверх волосатыми своими руками. Она указала на ветви дуба. Что-то лежало там, в колыбели листвы. Хрупкое бездыханное тельце. Королева-Козлица, вся в крови, что пролилась из десятка, наверно, глубоких ран. Самая ужасная рана зияла у нее на горле.
— Она не сделала никому ничего плохого! — Я шагнул к дереву. Я заплакал. — О, мадам, злоба их поражает даже невинных. Почему? Почему они убивают так?
— Сердца их переполнены завистью, — пропела девочка. — Они полагают, что все, чего добиваемся мы, прилагая столько усилий, можно взять просто так. Что все это дается судьбою.
И этот ваш Клостергейм, он ненавидел мою королеву. Он назвал ее Матерью Сатаны. Миллион лет прошло, сказал он, но теперь она заплатит сполна за преступное свое деяние. Он утверждал, что она зачала в своем чреве Дьявола! Она не стала ему возражать. Она была старенькой. Она говорила, ей уже восемьдесят два года. И теперь мне уже некого утешать.
Тогда, в своей ярости и печали, я не испытывал почти никакого сочувствия к этому ребенку, лишившемуся, быть может, последней радости в жизни.
— А ты как думаешь, малышка, служила она Люциферу?
— Теперь мы все Ему служим, сударь. — Она встала у скамьи и прикоснулась рукой к древесному стволу. Обезьяны наблюдали за нею. — Я видела, кто вы, сударь. Я предупредила ее, что вы несете с собою смерть. И все же тогда еще я не узнала вас, когда вы держали меня, а я пела. Я не узнала в вас, сударь, тот мрак, приход которого предрекала сама. Мужчина то или женщина? — спрашивала она. Я не вижу, так я отвечала. На этот раз я не вижу. Единое существо, в коем слились оба пола. Я не узнала вас, сударь. И послала вас к ней.
— Черт возьми, девочка, — вырвалось у меня, — если ты и вправду провидица, то предсказания твои слишком тревожны. Ты действительно видишь все это?
Ее взгляд затуманился. Она запрокинула голову и невидящим взором уставилась на бездыханное тельце в ветвях.
— Я вообще ничего не вижу, сударь, я, потому что, слепая. Я просто певица, которая чувствует и наделена даром речи.
Всякая речь совершенна, сударь. Это только слова грубы и незрелы. И все же я до сих пор не могу разобрать ваш пол, хотя я теперь называю вас «сударь» и вы обращаетесь ко мне, как стал бы обращаться мужчина, и одеты как мужчина. Но вы, быть может, и женщина тоже, а, сударь?
В тот момент я не смог ответить ей однозначно и искренне. Даже тело, данное мне от рождения, было поставлено под сомнение. Я попытался отшутиться и выдавил какую-то жалкую фразу насчет того, что об этом надо бы спросить у той, кого я теперь ищу. Я обхватил себя руками и тут же вспомнил все свое тело. Оно как будто вернулось ко мне. Я грубо проговорил:
— Мне, девочка, в данный момент настоятельно необходимо справить малую нужду. Подожди-ка секундочку, я тебе покажу, какая я женщина. — С тем я расстегнул штаны и, приспустив кальсоны, с превеликим удовольствием облегчился прямо в пруд. — Как выяснилось, я — мужчина, малышка. — Сунув шпагу под мышку, я завершил начатое, потом опустил глаза и принялся разглядывать Меч Парацельса у себя на поясе. Рубин на рукояти его пульсировал алым светом.
— Значит, женская половина должна быть где-то поблизости, — пропела слепая девочка.
И тут меня проняла дрожь. Безо всякой на то причины.
Обезьяны тихонечко подобрались к пруду. Они наблюдали за мной. Наверное, половина из них тоже принялись справлять нужду. Сводчатый зал наполнился не слишком приятным запахом.
Песня девочки обратилась в мелодию без слов. В ветвях громадного дуба спала беспробудным сном белая Королева-Козлица, одетая алую кровью, которую когда-то она берегла. Все эти контрасты и парадоксы вывели меня из душевного равновесия. Для земного моего разумения сей грандиозный узор был слишком велик. И все-таки даже я мог бы с уверенностью утверждать, что то был узор, совершенный в своей симметричности, а не Хаос, принявший личину Порядка.
Тот самый Хаос, что предшествует Последней Битве. К тому же, словно в каком-то тумане подумал я, как вообще может свершиться Великая Битва, если одна из сторон отреклась от своих притязаний, а вторая — заделалась пацифистами?
— Может статься, что мир придет к самой своей уязвимой точке, когда свершится Согласие Светил, — пела безумная девочка, и песня ее отзывалась тревогой в душе моей, — когда воля личности возобладает над волей толпы. И тогда можно будет менять реальность. Не потому ли они теперь все вступили в борьбу и с такою отчаянной яростью, сударь? Дабы воображение каждого не встретило сопротивления? Но разве все это вернет смысл бессмыслице, добрый господин? Не потому ли должно теперь истребить все соперничающие мечтания, дабы одно — ли же несколько, пребывающих в согласии друг с другом — возымело преобладающее влияние?
— Дитя мое, я не желаю и дальше выслушивать эти загадки, — воскликнул я. — Не спрашивай больше, прошу тебя! Я скорблю о смерти твоей госпожи. Мне действительно очень жаль. Если мне выпадет случай, я отомщу за нее. Но твоя Вышняя Мудрость… она недоступна моему пониманию и только смущает меня. При всем уважении, малышка… поумерь оккультные свои прозрения!
— Вы, сударь, противитесь истине.
— Вот именно. И если это действительно так, то противлюсь изо всех сил. Тебе ведомо больше, чем самому князю Люциферу!
Или… — меня поразила внезапная мысль, — …может быть, Люцифер сейчас говорит твоими устами? Может быть, ты — Сатана, малышка? Но разве, согласно вашему договору, вам не запрещено принимать формы природных тел?
— Я больше не буду об этом петь, сударь. — Теперь песня ее изливалась в нисходящей гамме. — Больше не буду я петь нежеланных песен… — Мелодия иссякла. Слепое дитя умолкло.
Я задышал тяжело и часто. Выстроившись гуськом, обезьяны побрели вокруг пруда, который больше уже не пах ни моею, ни их мочою. Лес этот не будет изгажен и осквернен, даже после того, как королева его умерла. Громадный дуб восторжествовал над всем. Листва его источала дивный свой аромат. Обезьяны сгрудились под сенью исполинского древа: они бормотали, ворчали и выли. Они вновь затянули свой траурный плач.
Слезы застилали мне глаза. Слезы блестели на щеках слепого ребенка. Погребальная пляска обезьян исполнена была неторопливого величия. Они поднимались на задних лапах, распростав свои длинные руки — белый мех колыхался тысячами оттенков, — вновь опускались на все четыре лапы и раскачивались под огромным древом. Слепая девочка снова запела, изливая без слов свою боль.
А потом все закончилось.
Со стен сняли факелы и свалили их у подножия дуба. Древесина медленно обуглилась. Запах живицы, уносимый с шипением на открытый воздух, стал как будто еще сильнее. И даже тогда, когда пламя взметнулось к ветвям на самом верху, поднялось по стволу, прикоснулось к бездыханному телу, древо осталось неуязвимым. Даже сгорая в огне оно воскрешало себя. Я наблюдал, пораженный, и плакал. Я все еще плакал.
А затем песня девочки изменилась. Обратилась в предостерегающий вопль.
Она повернула голову, глядя слепыми своими глазами мне за спину. В дверях стоял Монсорбье. Быть может, его привлекла ее песня. Может быть — свет. В руке он держал новую шпагу. Лицо его больше не было ни утонченным, ни красивым. Его исказило некая устрашающая неуемная алчность, которую даже нельзя назвать. Из второй темной арки в зал медленно выступил Клостергейм, из третьей — фон Бреснворт. Выходит, они устроили мне засаду. За ними маячили лица их верных последователей, — лица, выступающие рельефом в отблесках пламени погребального костра, с такими зверскими лютыми выражениями, какие встретишь не у всякого честного зверя. Какой контраст составляли они с озадаченными мордочками обезьян, которые в недоумении крутили головами туда-сюда, глядя на этих мужчин и женщин!
Я с благодарностью отметил, что Либуссы среди них не было.
— А — а, Клостергейм, как же вы опустились до такого малодушного убийства? — спросил я его. — Вы ведь хотели, чтобы мы с вами были союзниками.
— Такая возможность еще остается. — Он был холоден. Он с такой силою стиснул зубы, что голос его вырывался наружу мучительным шепотом. Мне показалось даже, что он жалеет об этом своем порыве, но при том не отступится от избранного им курса, каковы бы ни были последствия свершенного им злодеяния. — Вы еще можете присоединиться к нам, фон Бек. Теперь мы все должны объединиться — все, как один, дабы исполнить общее наше дело. Если же мы откажемся это сделать, тогда нас всех надо немедленно вырезать, точно опухоль с пораженного раком тела.
— Никаких компромиссов, фон Бек, — выкрикнул Монсорбье и хохотнул с этакой тошнотворной ухмылкой.
— Нам надлежит вырвать эту планету из рук Того, кто теперь правит ею, — продолжал Клостергейм. — В этом все мы согласны теперь, фон Бек. И вы тоже были согласны. Нет никакой нужды погибать.
— Я не желаю иметь ничего общего с теми, кто убивает беззащитных старух. — Она уже скрылась в сиянии пламени.
Пламя впитало в себя ее кровь. Пламя сие было частью единого существа: королева, дуб, прудик. Само присутствие здесь этих выродков-убийц воспринималось как осквернение, богохульство. — Я — ваш враг, Клостергейм. Когда-то я вам сочувствовал, я вас жалел. Но теперь — все. Хватит. Вы — создание, самою судьбой обреченное свершать безрассудные злодеяния. Обреченное на неминуемое саморазрушение, слепое, бессмысленное. И удел этот, я бы сказал, вполне заслужен!
Клостергейм пожал плечами.
— У вас, сударь, остался единственный шанс, — проговорил Монсорбье. Каким бы безумием ни был он одержим еще пару мгновений назад, теперь он, похоже, пришел в себя и вновь обрел всегдашнюю свою надменность и властность А потом его голос опять стал вкрадчивым и лукавым:
— Иные бы вас отвергли без разговоров. Но мы снисходительны и милосердны. И принимаем вас. Присоединяйтесь.
— Те, кто не с нами, обречены. Их ждет неминуемая погибель. — Как попугай, протараторил фон Бреснворт. Я сомневаюсь, что он вообще понимал значение произносимых им слов. Он словно бы декламировал тщательно отрепетированную реплику.
— А где доказательства сей неминуемости? — Мое отвращение и ярость придали мне мужества. В правой руке я сжимал шпагу.
Меч я решил пока приберечь в резерве. Я все еще не особенно доверял всякой магии. — Вы говорите о неминуемости судьбы, но подразумеваете «безысходность». Вы напуганы, точно ослы, застигнутые грозою. Никто из вас даже Клостергейм не понимает глубинной сути того, о чем все вы вещаете с таким пылом. И вот вы все сбились в кучу и назвали сие Сплочением. Вы — лицемеры. Вы лгали даже себе, и теперь вам придется за это расплачиваться. — Я отступил на три шага и, встав спиною к горящему дубу, рассмеялся прямо в их злобные лица. Мой собственный самообман, по крайней мере, сулил некое наслаждение. Их ложь не несла с собой ничего, кроме ужаса и вины.
Им не терпелось ответить немедленно на мой дерзкий вызов. Даже Монсорбье — лучший из них теперь колебался. И только Клостергейм оставался невозмутимым.
— Оставьте эту притворную сентиментальность, фон Бек. Люцифер предал мир. Он предаст и вас тоже. От отрекся от силы и власти. После того, как свершится Согласие Светил, свергнуть его не составит труда.
— Вы лжете, сударь. Я знаю, к чему вы стремитесь: воссоединиться с единственным существом, которого вы любили за всю свою жизнь. Если бы Он сейчас призвал вас обратно в Ад, вы бы на брюхе своем поползли, лишь бы только Он принял вас. Он так и остался хозяином вашим, не важно — решит он использовать вас или нет!
— Это грязная ложь!
Я рассердил его. Честно сказать, я и не думал, что мне удастся задеть его с такой легкостью. Он вытащил шпагу из ножен и направился прямо ко мне с очевидным намерением прикончить меня на месте — точно фермер, подкрадывающийся к цыпленку, — не задумываясь даже о том, каково будет возмездие.
— Иоганнес Клостергейм, — выкрикнул Монсорбье. — Мы же условились. Фон Бек должен присоединиться к нам, иначе план наш потерпит крах. И нам нужно еще убедить ту женщину!
Я воспрял духом. Меня охватил трепет чистого наслаждения. Я не позволю себе погибнуть, пока она — моя герцогиня — противостоит этой своре. Вера моя, уже было угасшая, засияла с новою силой. Но только где же она, Либусса? Быть может, она уже отыскала Грааль и поэтому все они и пребывают в таком злостном отчаянии?
Обезьяны вокруг горящего дуба беспокойно заерзали. Слепая девочка тихонько запела, словно бы для того, чтобы их успокоить. Отблески пламени оживили застывшие лица этого жуткого братства. Быть может, эти душевнобольные в предвкушении легкой победы сподобились все же сохранить некоторое подобие здравомыслия, пусть даже видимость его. Но мы с Либуссою, прервав их черную мессу, выбили их из сего неустойчивого равновесия. За спиной у меня в скорбном ритме раскачивались обезьяны, передо мною стояли жрецы темных таинств, многие — все еще в остроконечных своих капюшонах, жаждущие моей крови. Я же застыл на месте, опасаясь, что малейшее мое движение послужит сигналом к яростному кровопролитию. Слепая девочка пела, раскачиваясь в едином ритме с белыми обезьянами. Мне не хотелось бы, чтобы и ей тоже причинили боль, как причинили боль старой королеве.
Конан-Дойль Артур
Шилова Юлия
Скальци Джон
Якубенко Николай
Контровский Владимир
Посняков Андрей