рассказать, упреждая таким образом вполне возможный неблагоприятный поворот
событий. Мы его поддержали. Вся шестерка спустилась вниз и ждала Вадима,
пока он беседовал с заместителем директора гостиницы "по режиму". Вышел
Вадька с растерянной улыбкой на лице и предложил Володе и мне войти в
кабинет. Там сидел какой-то невзрачного вида человек - без усов, без бороды,
без родинки на левой щеке, без шрама на лбу и, возможно, даже без лица: его
образ ну никак не отпечатался в моей памяти. Мы по очереди, не читая,
подписали уже написанное Вадимом "объяснение", касающееся самих себя, в
котором с подробностями говорилось о нашей нечаянной встрече с неизвестным
иностранцем. После этого мы поднялись в один из наших номеров, и Вадим
шепотом сказал, что ночью нас, мужиков, могут арестовать, - так он понял из
разговора с безликим человеком. Я сразу поверил, а Володя засмеялся. Но
вдруг Вадим снял с руки часы и протянул их Лиде с такими словами (кстати,
Лида вскоре стала его женой): "Ладно, если нас не тронут, я буду в Москве
вместе с Володькой сам над собой смеяться, а сейчас пусть хоть часы
останутся Лидке на память!" Ночи, как вы понимаете, у нас не было, как и
оставшихся двух дней в Ленинграде, вконец отравленных.
уверенности у меня не было. Именно в тот год разворачивалось и расцветало
знаменитое "ленинградское дело", унесшее несколько сот, если не тысяч
жизней, о каком "конечно" могла бы идти речь?), нас, повторяю, не
арестовали, но даже Володе уже не хотелось смеяться. Мы возвращались в
Москву, уверенные в том, что в институте уже лежит "бумага" от "кого
следует", а главные неприятности ждут нас впереди (но если бы только нас, я
больше всего беспокоился за судьбу папы). Неприятностей, правда, не было: мы
были совершенно уверены, что просто родились в сорочках...
согласитесь со мной, можно назвать трагической, - произошла в 1951. Мы
сдавали экзамены (папа еще был жив), и вот перед первым из них с тем же
Вадимом и нашей вечной отличницей Зоей сидели рано утром в Александровском
саду, прилегающем к Кремлевской стене: Зоя гоняла нас по билетам в последний
раз. Дело было поздней весной (или ранним летом?) и, повторяю, рано утром: к
девяти надо было поспеть на улицу Герцена, 11, - в наш юридический, где
перед залом имени Вышинского будет ожидать и страдать в предвкушении
экзекуции славная, 47-я, родная группа. Тут Вадим и шепнул мне, показав
глазами на кусты, облепившие Кремлевскую стену. "Валь, а Валь, пока на
природе, а? Лично я не дотерплю". Мы повернули Зойку лицом от стены,
попросили подождать нас немного и - в кусты. Надежно спрятавшись в густой
зелени, мы быстро завершили дело, но что-то замешкались на секунду, и в этот
момент Кремлевская стена вдруг тихо, спокойно и даже эпически произнесла:
головы вверх. Говорила, без сомнения, Кремлевская стена! Челюсти наши
отпали. Едва подобрав их, мы панически выбрались из кустов и, промчавшись
мимо ничего не понимающей Зойки, кинулись в институт на улице Герцена. О,
если бы какому-нибудь спортивному судье удалось зафиксировать время нашего
пробега от Кремлевской стены до аудитории имени Вышинского, юриспруденция в
нашей жизни пригодилась бы только при выходе на пенсию!
лет десять или пятнадцать назад, когда мы с женой и дочерью получили
квартиру в только что построенном новом доме издательства "Правда", что у
Савеловского вокзала. Замечу попутно, что ни общество "Память" с его черным
экстремистским руководством, ни Сумгаит, ни Фергана, Новый Узень или Оша
тогда еще не снились - даже в проекте не было этих побоищ.
часто дежурила в клинике по ночам. Мы с маленькой дочерью Анной оставались
дома одни. Была зима. Морозы, помню, стояли какие-то оглушительные. Я лежал
в большой комнате, называемой спальней, а дочь - в детской, на диване. Анна
уже спала, я почитал еще немного и погасил свет. Ночью, примерно часа в два,
меня разбудил звонок в дверь; знаете, эти современные квакающие звонки,
столь любимые режиссерами художественных фильмов: мы даже иногда путаем,
звучат ли они на экране телевизора, или в наших квартирах. Я встал,
недоумевая, подошел к двери и приоткрыл "глазок". Рука в черной перчатке
закрыла его с той стороны. Не дыша, я на цыпочках отошел от двери и вернулся
к себе в комнату, лег. Подумал: Аня почему-то не проснулась, - мне, видно,
почудилось? Кто-то шутит в столь поздний час? Опять сосед нализался, но
чтобы в дверь звонить? - такого прежде не было. Я влез под одеяло и решил
подождать второго звонка...
был без помех. Зная, что с той стороны могут сунуть острое шило, я с
расстояния и чуть сбоку глянул и увидел человека. Нет, не военного. За ним,
на площадке у лифта, - еще люди. В обычной гражданской одежде. Застывшие,
как манекены, никуда не спешившие. Ожидающие. И мне стало все ясно!
Осторожно ступая, я вошел в комнату Ани. Она тоже проснулась, но молчала и
смотрела на меня с немым вопросом в глазах. Я приложил палец к губам. Она у
меня девочка умная и быстро сообразила, что надо делать. Закутавшись в
одеяло, она тихо прошла со мной в лоджию нашего тринадцатого этажа. В дверь
в это время уже не просто звонили, а лупили ногами и кулаками, я боялся, что
не успею сделать то, что задумал. Звонить куда-то? Понимал: поздно,
телефонный провод наверняка перерезан, а звать на помощь в наших
издательских домах и того бесполезней. Ане я сказал, посадив ее прямо в
одеяле на баллон от "Волги", который лежал в лоджии: "Доченька, что бы ни
случилось, ты должна молчать. Ни одного звука. Поняла?" Она поняла. Я только
одного не сказал: наступило время, когда живые завидуют умершим, но этого ей
еще можно было не знать. Дверь уже ходила ходуном. Я быстро закрыл лоджию,
вернулся в комнату. Что еще? Да! Быстро убрал Анину постель в ящики дивана,
чтобы никто не заметил, что в квартире я не один. Затем взял со стола
массивную, отлитую из чугуна в виде дубового листа, пепельницу и встал лицом
к двери: теперь - будь что будет, я готов ко всему... кроме добра.
первого звонка, когда я лег, укрылся и решил ждать второго. Я ждал его минут
двадцать. Пока не понял, что звонка не было и не будет.
подушку, одеяло и простыню убрал. На всякий случай. Лишь после этого
успокоился, но уже не спал до утра, просидел в кресле до прихода жены.
решительно не переменилось к лучшему, я все еще жду каждую ночь ВТОРОГО
ЗВОНКА. И я знаю, и жена знает, и дочь, уже вышедшая замуж и родившая
собственную Настеньку, мы все это знаем: у нас, к сожалению, есть основания
ждать звонка.
возможно, тоже есть, но перешел из сердца в мозг, они только все понимают
(если понимают?), что можно и надо чего-то бояться. У меня же страх остался
в сердце навсегда.
журналистов - Аграновских. Семейной бригадой мы в разные годы прошли по
тесной журналистской тропе: один за другим, как опытные солдатики по
заминированной территории. Отметьте, читатель, если пожелаете, что Толя и я
обладали похожими голосами, часто дурили по телефону нашу мамку, зато
характерами пошли в соседей, как говаривала хранительница нашего домашнего
очага.
темы и стилистику, невозможно. Различать - различали: это - "сам" (стало
быть - отец), это - Толик, это - Валька. Но даже если и были "похожими", ну
и что? Экая беда! Главное, что каждому было отпущено говорить читателю
что-то путное, не затасканное, не тривиальное. А уж если мы открывали рты
(публиковались), читатель был уверен: ни вранья от Аграновских не дождетесь,
ни откровенных глупостей, ни умолчания в тряпочку. Уж "эти" ни продаются, ни
покупаются - так о нас говорили.
деле младшему в династии пристало бы говорить "они". Не подумайте, читатель,
что когда "пахали" мы в журналистике, я всего лишь в ногу с папой и Толей
пытался идти, не нарушая строя, держа скошенным взглядом слева грудь, а была
эта грудь отцовская.
многовато их на одну отечественную журналистику, хоть не слабаки. А если
воистину было нас многовато, то хорошего, как вы знаете, всегда должно быть
побольше. Любой династии нет смысла волноваться: она жива, пока ее слушают,
хотят видеть и читать. Не смерти все мы страшимся, как все творческие люди,
а всего лишь забвения. Как много возникало "замечательных" имен, но еще при
жизни переселились они на тот свет (слава Богу, фигурально!). И когда-то
"знаменитые" творители с их громкими именами почивают на лаврах, а то и в
бедности. Рядом с нами влачат убогую жизнь недавние кумиры, вынужденные
выживать, погибают в одиночестве мамонты. Неужто все еще "скрипит"
бессмертная теория естественного отбора?
умная, безжалостная, собравшаяся под знамена "Смехопанорамы" или "Акул
пера", а то под рубрику "Как это было": пир талантов и остроумия, поиска и
находок.
могут достучаться, ни наоборот. "Стук" слышим; но что-то я вдруг о стуке
вспомнил (не дай нам Бог, чтобы о лагерном или "гэбэшном"), да еще ближе к
ночи...