руки, чтобы он мог показать, чему выучился у Оскара. Но прежде чем я успел,
не щадя нимб, отобрать у самого тупого из всех учеников палочки и барабан,
за спиной у меня возник его преподобие Винке -- моя дробь заполнила церковь
в высоту и в ширину, -- за спиной у меня возник викарий Рашцейя, за спиной у
меня возникла матушка, за спиной у меня возник старичок, и викарий дернул
меня, и его преподобие шлепнул меня, и матушка оплакала меня, и его
преподобие шепотом воззвал ко мне, и викарий упал на колени, вскочил с
колен, отобрал у Иисуса палочки, с палочками еще раз упал на колени, вскочил
-- за барабаном, отнял у Иисуса барабан, повредил нимб Иисуса, задел
поливалочку Иисуса, обломил кусочек облака и на коленях -- еще раз на
коленях -- скатился назад по ступенькам, не пожелал вернуть мне барабан,
сделал меня еще злей, чем я был, принудил меня лягнуть его преподобие,
устыдить матушку, которая и в самом деле устыдилась, потому что я лягался,
кусался, царапался, наконец вырвался от его преподобия, викария, матушки,
старичка, очутился перед главным алтарем, почувствовал, как скачет во мне
сатана, и услышал его голос, словно тогда при крестинах. "Оскар, -- шептал
сатана, -- ты только взгляни, всюду окна и все из стекла, все сплошь из
стекла".
спортсмен промолчал -- я поразил своим пением три высоких окна апсиды,
изображавших красным, желтым и зеленым на синем фоне двенадцать апостолов.
Но ни в Марка, ни в Матфея я не метил. А метил я в голубя над ними, что
стоял на голове и праздновал Троицу, и в Святого Духа я метил, начал
вибрировать, вступил своим алмазом в бой против птицы и -- я ли был
причиной? Или спортсмен, который был против, раз он не дрогнул? Или
совершилось чудо, но никто того не понял? Они видели, как я дрожу и
беззвучно устремляюсь в апсиду, все истолковали мое поведение -- все, кроме
матушки, -- как молитву, хотя я просто хотел получить осколки; но Оскар
сплоховал, его время еще не приспело. И я рухнул на плиты и зарыдал в голос,
потому что Иисус сплоховал, потому что Оскар сплоховал, потому что его
преподобие и Рашцейя неправильно меня поняли, начали бормотать что-то о
раскаянии. Не сплоховала только матушка. Она поняла мои слезы, хотя,
казалось бы, должна радоваться, что дело обошлось без осколков.
палочки, пообещала его преподобию возместить убытки, в результате получила
от них -- я ведь не дал ей исповедаться до конца -- отпущение. Оскару тоже
перепало немножко благодати, но моему сердцу это ничего не говорило.
сегодня -- понедельник, завтра -- Страстной вторник, среда, Чистый четверг,
потом Страстная пятница -- тут ему и конец, ему, который даже барабанить не
умеет, который даже осколков для меня пожалел, который похож на меня и,
однако, ненастоящий, который должен qnirh в гроб, я же могу барабанить и
барабанить дальше, но уже никогда не возжелаю чуда.
УГОЩЕНИЕ НА СТРАСТНУЮ ПЯТНИЦУ
Страстным понедельником и Страстной пятницей. С одной стороны, я сердился на
гипсового младенца Иисуса, который не захотел барабанить, с другой стороны,
барабан все-таки оставался при мне. Если, с одной стороны, мой голос
оказался бессилен против церковных окон, то, с другой стороны, Оскар при
виде невредимого и пестрого стекла сохранил те остатки католической веры,
которым еще предстояло подвигнуть его на изрядное количество отчаянных
святотатств. Но продолжим разговор об этой двоякости: пусть мне, с одной
стороны, посчастливилось на обратном пути из церкви ради пробы разрезать
пением какое-то мансардное окно, успехи моего голоса по отношению к
повседневному усугубляли горькое сознание провала в сакральной сфере. Двояко
-- так я выразился. И этот надлом сохранился, не поддавался лечению, зияет и
сегодня, когда я не принадлежу более ни к сакральному, ни к повседневному,
а, напротив, пребываю где-то в стороне, в специальном лечебном заведении.
Матушка оплатила урон, нанесенный правому алтарю. Пасхальная торговля
протекала весьма успешно, хотя на Страстную пятницу Мацерат, будучи лицом
протестантской веры, приказал закрыть лавку. Матушка, которая обычно умела
настоять на своем, по Страстным пятницам всякий раз уступала, лавку
запирала, но взамен, уже как католичка, настаивала на своем праве закрывать
лавку колониальных товаров в праздник Тела Христова, заменять пачки персиля
и всякие витринные заманки, вроде кофе Хааг, пестрым изображением Девы
Марии, подсвеченным лампочками, а также участвовать в Оливской процессии.
Имелась картонка, на одной стороне которой можно было прочесть: "Закрыто по
случаю Страстной пятницы". Другая сторона картонки сообщала: "Закрыто по
случаю праздника Тела Христова". В ту Страстную пятницу, первую пятницу за
Страстным понедельником без барабана и без алмаза в голосе, Мацерат вывесил
в витрине картонку: "Закрыто по случаю Страстной пятницы", и мы отправились
трамваем в Брезен. Чтобы еще раз вернуться к употребленному выше слову:
Лабесвег тоже выглядел двояко, протестанты шли в церковь, а католики тем
временем мыли окна и выбивали на задних дворах все хоть отдаленно
смахивающее на ковер с такой силой и с таким грохотом, что можно было
подумать, будто по всем дворам доходных домов библейские рабы одновременно
прибивали многократно размноженного Спасителя к многократно размноженному
кресту. Мы же, оставив позади выбивание ковров, возвещающее приближение
страстей Господних, уселись в привычном составе -- матушка, Мацерат, Ян
Бронски и Оскар -- в трамвай девятой линии и поехали вдоль по Брезенервег,
мимо аэродрома, мимо старого и мимо нового армейского плаца, на стрелке у
кладбища Заспе дождались встречного трамвая со стороны
Нойфарвас-сер-Брезена. Ожидание на стрелке матушка использовала, чтобы
довести до нашего сведения ряд соображений, высказанных хоть и с улыбкой, но
тоном, свидетельствующим об известной житейской усталости. Маленький
заброшенный погост, где под sgknb`r{lh соснами раскинулись растущие вкривь и
вкось замшелые могильные плиты прошлого века, она назвала пре лестным,
романтическим и полным очарования. -- Вот где я хотела бы лежать, если его
до тех пор не закроют, -- размечталась матушка. Мацерат же нашел почву
слишком песчаной, отрицательно высказался о забивших всю прочую
растительность береговом осоте и глухом овсе. Ян Бронски со своей стороны
добавил, что и шум с аэродрома, и расходящиеся на стрелке подле кладбища
трамваи неизбежно будут нарушать покой этого в остальном столь идиллического
уголка. Встречный трамвай проехал мимо, кондуктор дважды позвонил, и мы,
оставив позади Заспе и заспен-ское кладбище, тронулись в сторону Брезена,
морского курорта, который об эту пору, в конце марта, выглядел каким-то
похилившимся и унылым. Киоски забиты гвоздями, в курзале заколочены окна, с
мостков сняты флажки, в купальне -- ряды пустых кабинок числом двести
пятьдесят. На доске, где указывают температуру, -- следы мела еще с прошлого
года: воздух -- двадцать, вода -- семнадцать, ветер -- норд- ост, прогноз --
переменная облачность. Сперва мы думали дойти пешком до Глеткау, но потом
без всяких обсуждений вдруг пошли в прямо противоположную сторону, к молу:
Балтийское море широко накатывало на берег и лениво облизывало песок. До
самого входа в гавань, где по одну сторону -- белый маяк, а по другую -- мол
с навигационной вышкой, не было видно ни души. Прошедший накануне дождь
нарисовал на песке ровный узор, разрушать который, оставляя на нем отпечатки
босых ног, было очень приятно. Мацерат подбирал облизанные морем осколки
кирпича величиной с монетку, бросал их, чтобы прыгали по зеленоватой воде,
проявляя при этом изрядное честолюбие. Ян Бронски, не столь искусный
метатель, в промежутках между бросками отыскивал янтарь, нашел кой- какие
кусочки, один даже размером с вишневое зернышко, каковой и преподнес
матушке, что, подобно мне, бежала босиком, то и дело оглядываясь, словно из
любви к своим следам. Солнце пригревало весьма сдержанно. Было прохладно,
безветренно и ясно, так что можно было видеть на горизонте полоску,
означающую полуостров Хела, еще два- три исчезающих дымовых хвостика да
палубные надстройки торгового парохода, вприпрыжку одолевающего линию
горизонта.
глыбам, лежащим в широком основании мола. Матушка и я снова надели чулки и
ботинки. Матушка помогла мне зашнуровать их, а Ян и Мацерат уже прыгали с
камня на камень по неровной поверхности мола в сторону моря. Осклизлые
бороды водорослей беспорядочно торчали между камнями в основании мола. Оскар
хотел бы расчесать их. Но матушка взяла меня за руку, и мы побежали догонять
мужчин, которые шли впереди и резвились, как школьники. На каждом шагу
барабан ударял меня по колену, но даже здесь я не хотел, чтобы его с меня
сняли. На матушке было голубое весеннее пальто с малиновыми обшлагами.
Гранитные глыбы причиняли множество неудобств ее высоким каблукам. Как и
всегда по воскресеньям и праздникам, я мыкался в своем матросском пальтишке
с золотыми якорными пуговицами. Старая ленточка из сувенирных запасов
Гретхен Шеф-лер с надписью "ЕВК Зейдлиц" обвивала мою бескозырку и трепетала
бы на ветру, если бы, конечно, был хоть какой- нибудь ветер. Мацерат
расстегнул коричневое пальто. Ян был, как всегда, элегантен, в ульстере, с
переливчатым a`pu`rm{l воротником.
вышкой сидел пожилой мужчина в шапке грузчика и ватнике. Рядом лежал мешок,
который все время вздрагивал и двигался. А человек, по всей вероятности
житель Брезена или Нойфарвас-сера, держал в руках конец бельевой веревки.
Опутанная морской травой веревка уходила в затхлую воду Моттлау, которая,
еще не осветленная и без помощи морских волн, билась в устье о камни мола.
бельевой веревки и явно без поплавка. Матушка задала свой вопрос тоном
добродушной насмешки и назвала его дядей. Дядя хмыкнул, обнаружив побуревшие
от табака пеньки на месте зубов, и без иных объяснений послал длинный,
перемешанный с крошками хлеба, растекающийся на лету плевок в месиво,
кипевшее между нижними, покрытыми смолой и нефтью гранитными горбылями. Там
плевок и качался до тех пор, покуда не прилетела чайка и, искусно
уклонившись от встречи с камнями, не подхватила его, после чего увлекла за
Лондон Джек
Володихин Дмитрий
Шилова Юлия
Браун Дэн
Плотников Александр
Шилова Юлия