его вряд ли направят. Чем раньше начнете, тем вернее.
будто я предлагал что-то неприличное.
со всем миром.
столом передавать деньги за подлог?! Как ты себе представляешь?.. Это
ведь... унизительно! Будь у меня деньги, мы бы скорее наняли репетиторов.
Институт -- по крайней мере честный путь. А мухлевать я не собираюсь и ему
не позволю.
хочет, чтобы государственная машина безо всякой вины, силой, задарма
отбирала у него два года жизни? Не желает подвергаться издевательствам.
Отказывается убивать, отказывается быть убитым...
ведь известно, чем это грозит. Так поступают, да. Верующие. Допустим,
кадровые военные, когда совесть не позволяет выполнять приказы, -- одним
словом, люди, сознательно отважившиеся на поступок. Я таких уважаю. Может
быть, больше, чем кого-либо. А от восемнадцатилетних мальчишек, которые
просто пытаются избегнуть бессмысленности и насилия, не слишком ли многого
ты требуешь?
истины. Значит, кто-то должен служить! А тебя послушать -- и ясно, за что
москвичей всюду ненавидят. У вас даже тени понятия нет о таких вещах, как
гражданский долг, о том, что, в конце концов, просто первая обязанность
мужчины -- отстаивать, если нужно, интересы своей родины и своего народа.
Нет, вы во всем видите исключительно бессмыслицу и несправедливое
принуждение. Увиливаете любыми правдами и неправдами. А деревенским парням
-- им деться некуда. Институты не для них, и болезнь фальшивую себе не
состряпаешь -- живут-то на виду. Вот они и идут, и терпят, как ты назвал,
издевательства, и погибают, покуда вы тут прячетесь по больницам, а в
сущности -- за их спины...
хоть вспомни, что мы не вообще рассуждаем, а о твоем сыне! Ты же не хочешь,
чтобы он там очутился! Стало быть, нутром чувствуешь обман? Догадываешься,
что у слов, которыми тебя покупают, бессовестным образом подменили значение?
Разве родина -- это государство? Разве власть и народ -- одно и то же? --
если уж ты не можешь обойтись без подобных категорий. Прежде всего в том
преступление и бесчестие, что власть, прикрываясь законом и разглагольствуя
о государственных интересах, использует принудительную, дармовую, с
уголовными порядками армию в собственных целях.
бесконечная цепь взаимных возражений, и я спешил его свернуть. -- Тебе
виднее. Я плохо разбираюсь, что нынче творится. Только я надеюсь, ты не
будешь в случае чего ставить ему палки в колеса? И на мораль, пожалуйста, не
дави. Хочешь устанавливать правила -- устанавливай их себе. А он пускай сам
решает, кому обязан, кому не обязан...
подумал, что все равно хорошо сделал, приехав. Уже давно мы нуждались друг в
друге ровно настолько, чтобы встречаться пару раз в году -- один из них, как
правило, в сентябре, в ее день рождения. Я знал, что сходиться чаще было бы
тяжело нам обоим. Но и стоило мне прозевать очередной срок -- она обижалась,
переживала, что забуду ее совсем. Сегодняшний визит благополучно освобождал
нас до осени.
нельзя ли сколько-нибудь одолжить у нее. Она растерялась и запустила пальцы
в журнал мод на столике -- всю жизнь их выписывала и ничего не шила. Она не
умела отказывать: робела, обыкновенно уступала, а после стыдилась своей
робости -- и потому очень не любила, когда ее о чем-либо просили. Это я
перенял по наследству.
Но половину специалистов мы приглашаем за свой счет. И еда... Больничная --
в рот не лезет! Мне теперь зарплату поднимают каждый месяц. Но цены-то
обгоняют!
но не мешало загрузиться впрок. За столом расспрашивала:
словарь -- проходит через ночь. Остальное вроде нормально.
света...
-- не помню уже. Еще до тебя. Это ничего. Все устроится. Женишься. Не
надумал жениться?
держись за них. Обязательно что-нибудь предложат. Если у тебя в руках
издательское, литературное дело -- это отличная профессия, настоящая.
самого начала верила. Ты был очень серьезный. Почти не плакал. Сидел в
манеже и рвал детские книжки -- часами. Никак не мог научиться
перелистывать. А я стирала ползунки и радовалась: вот вырастет глубокий,
цельный человек...
уступчивый: я ему наплел, что у меня нету ни рубля, и он даже не заставил
сойти на ближайшей остановке. Я только здорово перепугался от неожиданности,
когда он сунул мне под нос красное удостоверение.
мыслями о брате. Получасом ранее, попрощавшись с матерью, я спускался в
подземный переход под Рублевским шоссе и разминулся с человеком, которого
почти наверняка узнал.
разрушенным не так, как это бывает от неудержимого пьянства или каких-нибудь
более оригинальных пороков, -- мне показалось, он попросту катастрофически,
преждевременно постарел. А в старших классах я нередко хвастался тем, что
хорошо с ним знаком. Учился он в центре, в английской, что ли, спецшколе. И
выделялся среди моих ровесников, поголовно увлеченных музыкой и через пень
колоду ковырявших на гитарах, профессиональным, по нашим меркам, обращением
с клавишами. Естественной целью наших массовых музыкальных упражнений было
поразить своими талантами возможно большее число девушек. Он же в самые что
ни на есть рок-н-ролльные времена отдавал решительное предпочтение джазу,
для девушек абсолютно невразумительному. Мечтал сбежать в Голландию и
поступить в джазовую школу в Амстердаме; захлебывался от волнения,
рассказывая, какие всемирные знаменитости -- Джон Льюис, Маккой Тайнер --
порой ведут там занятия.
читал все подряд: "Рамаяну" и Дхаммападу (с пеной у рта доказывал, что,
"убив отца и мать, брахман идет невозмутимо" ни в коем разе нельзя понимать
буквально), Еремея Парнова и до дыр затертые книжки с ятями -- сочинения
йога Рамачараки; а заодно и ксероксы Штейнера, и дешевые американские
покетбуки про оккультизм. Где-то (полагаю, не в "Рамаяне") он наткнулся на
описание эксперимента, который следовало осуществить над собой. В течение
пятидесяти дней ежедневно, по часу, при слабом искусственном освещении,
нужно было неотрывно смотреть в зеркало, глаза в глаза своему отражению.
Первые недели две -- и тут важно запастись терпением -- не происходит
ничего. Дальше понемногу отражение начнет гримасничать. Затем лицо в зеркале
окажется не твоим и станет меняться раз от раза. И наконец, однажды там не
отразится вообще никакого лица. Здесь-то и вспыхнет истина, состоится
просветление, коего ради, собственно, все и затевалось. Пустота и полнота
сомкнутся, сознание расширится и обымет космосы, скрытые прежде сущности
предстанут астральному зрению, а тайные силы, духовные и телесные, будут
освобождены из-под спуда и подчинятся воле...
похоже, в этих потусторонних опытах преуспел: интеллигентные родители,
подсмотрев очередной сеанс, нечто такое уловили между ним и амальгамой, что
спешно определили сына в клинику Ганнушкина. К новому повороту событий он
отнесся с юмором и считал, что ему только на руку -- белый билет обеспечен.
В больнице он беседовал с врачами на отвлеченные темы, прятал таблетки под
язык и разгадывал кроссворды. Пока по глупости, угостившись контрабандным
спиртиком из боржомной бутылки у соседа-шизоида, не ввязался в драку с
санитаром. Тогда с ним что-то сделали. Он не распространялся, что именно
(молчал и о результатах своих путешествий в зазеркалье), но вариантов,
думаю, существовало наперечет: сульфазин, инсулин, электрошок, какое-нибудь
лоботомирование... И быстро выписали, с диагнозом благоприятным для его
пацифистских устремлений. Он почти ничего не утратил -- ни от ума, ни в
эмоциональном плане, и даже мог по-прежнему самозабвенно смеяться. И клавиры
Баха играл с прежней проникновенной точностью. Но джаз... Едва он пытался
теперь оторваться от темы, все начинало звучать как исполнение регтайма
механическим пианино. Причем он всячески выставлял это напоказ: всюду, где
была возможность, непременно садился к инструменту, но уже через несколько
тактов с виноватой улыбкой отнимал руки и будто бы заново удивлялся
открытию. Я догадывался, зачем нужны ему подобные болезненные демонстрации.
Не жалости и не сочувствия он хотел от нас -- другой характер и другой
Василенко Иван
Прозоров Александр
Шилова Юлия
Флинт Эрик
Белов Вольф
Никитин Юрий