Чтение 31–й страницы книги ~Генерал и его армия~

ком Нефедов наверняка знает, наслышан. Словно бы тоже чувствуя фальшь и его
неловкость от сказанного, Нефедов ответил смущенно, не поднимая взгляда:
- Товарищ командующий, я все сделаю для Киреева...
Казалось, ему теперь хотелось бы уйти, побыть одному, только он не
решается отпроситься. И генерал раздумывал, сказать ли ему про то, что
оправдывало бы его самого, посылающего людей на гибель. Сказать или не
сказать, что он сам переправится если не с первой ротой, так с первым
батальоном? Он не помнил, когда пришло решение, - может быть, когда
разглядывал в окуляры стереотрубы черного ангела с крестом и вдруг
почувствовал, что перед ним, возможно, осуществление самой большой из его
надежд? Или когда лапка циркуля ткнулась в сердцевину кружка и он сам ощутил
еле слышный укол в сердце, как будто кто-то свыше дал ему знать, что с этим
Мырятином свяжется для него, может быть, самое страшное? И может быть,
наперекор этому страху он и решил включить в план операции свою гибель - как
возможный или даже неизбежный ее эпизод. Скорее всего, им двигало суеверие,
которое, он знал, противоположно вере, но голос, явственно прозвучавший в
нем, обращался к Тому, о Ком до этого он не так часто задумывался всерьез:
"Возьми тогда и меня, если не дашь мне удачи. Я сделаю так, я под такой
огонь себя подставлю, что Ты не сможешь меня не взять. Дай мне только
доплыть. А живым меня с этого плацдарма не сбросит никакая сила!"
Вот что пришлось бы тогда рассказать юноше, который, наверное, счел бы
это бреднями опьяненного мозга. Поэтому генерал сказал лишь:
-- Чего мы еще с тобой не учли, Нефедов?
И тот откликнулся словно бы с облегчением:
- Товарищ командующий, в двух лодках мы кабель должны тащить для
артиллерии. Но что это за кабель, вы бы видели! На нем живого места нет,
сплошные обрывы. Кое-как они срощены, но не опаяны, изоляция прогнила.
Ребята его обматывали газетами, промасленными тряпками, потом изоленты
намотали, но мы ж его не посуху разматывать будем, а по дну. Суток трое он
прослужит, а потом замкнет.
Генерал почувствовал, как его лицо и шея наливаются кровью стыда и
гнева - на лоботряса, ледащую сволочь, которая так распорядилась, чтоб эти
парни, которых завтра, может быть, на свете не станет, еще бы и мучились
сегодня, латая и укладывая заведомо негодный кабель.
- Шестериков! - позвал он, не поворачиваясь и закрыв глаза, чтоб
успокоиться. Шестериков явился молча и быстро, точно сидел у двери и
подслушивал в замочную скважину. - Свяжешься с начснабом по связи, скажешь
от моего имени: если через час не отгрузит им полтора километра кабеля -
целехонького, трофейного, в гуттаперчевой оболочке, есть у него... Какой
тебе нужен, Нефедов? Четырехжильный или шести-?
- Лучше бы шести-. Будет потяжелее, но хоть не зря трудиться, второй,
может, и не придется укладывать.
- Вот так, шестижильного, - сказал генерал. - Если не притащит в зубах
и сам в лодки не уложит, со своими снабженцами толстожопыми, я из них жилы
вытяну. А его - расстреляю завтра. Своей железной рукой. Перед строем.
Понятно?
Шестериков, что-то не помнивший, чтобы генерал кого-то расстреливал
своей рукой перед строем, тем не менее важно кивнул и удалился. Стало
слышно, как он неистово крутит рукоятку зуммера.
- Что еще? - спросил генерал Нефедова.
- Все, как будто...
- Совсем никакого желания?
Нефедов повел худым плечом и, вертя в пальцах пустую стопку, сказал
смущенно:
- Ну, если вы спрашиваете, товарищ командующий... Я бы не хотел, чтобы
из-за меня кого-то расстреляли. Я же понимаю, кабель у него на вес золота, и
все требуют: "Дай километр! Дай полтора!" Хотел сэкономить человек. А этот,
может, и не замкнет сразу, две недели послужит, а там переправа будет, по
ней проложат...
- Ладно, - перебил генерал, насупясь. И было не понять, возражает он
или обещает никого не наказывать.
Явился Шестериков, и генерал, поворотясь, уставился на него
вопросительно.
- Погрузили кабель, - сказал Шестериков. - Давно, оказывается,
погрузили.
- Когда "давно"?
- Два часа, говорят, как отправили. Ну, может, машина застряла...
- И что же он, не знает, что делать? - спросил генерал, опять впадая в
сильнейшее раздражение. - Пусть на другой машине протрясется и эту
вытаскивает, если вправду она застряла. Или перегружает.
- Так и обещал, - сказал Шестериков, отчего-то вздыхая. - Через два
часа будет сделано.
Оба понимали, что кабелем этим только и занялись после особого
приказания, и эти два часа начальник снабжения связи взял себе авансом.
Черт, подумал генерал, все какое-нибудь вранье. Не получается без вранья
воевать.
- Ты сам-то откуда, Нефедов? - спросил он, берясь опять за фляжку.
- Ленинградец.
- В институте там учился?
- В университете. На филологическом. Со второго курса ушел.
Он не добавил - "добровольцем", и это генералу понранилось.
- Фиологический - знаю, - объявил генерал. - Это где стихи учат писать.
Счастливый ты человек, лейтенант!
- Почему счастливый?
- Ну... Есть у тебя профессия послевоенная. А у меня - нету.
- Но вы же... генерал.
- И что из этого? Генерал воевать должен. А что я после войны делать
буду - не представляю... Я - человек поля. Поля боя. Научил бы ты меня
стишки кропать. Тоже, небось, писал?
- Немножко...
- "Жди меня, и я вернусь, - продекламировал генерал. - Только очень
жди..." Как там дальше? "Жди меня, и я вернусь - всем чертям назло!"
- "Смертям", - поправил Нефедов.
- Любишь эти стихи?
- Нравятся, - сказал Нефедов, слегка заалев.
- И мне тоже. Хотя "смертям" - это хуже. С чертями-то шутить можно, а
вот со смертями - лучше не надо. Он потому такой уверенный, Симонов этот,
что не побывал у нас на плацдарме. Которого еще нет, но будет. Вот ты -
можешь так уверенно сказать: вернусь непременно, ждите?
Помня о своем решении, генерал чувствовал себя вправе так спрашивать и
спрашивал он себя самого. Нефедов, не отвечая ему, заметил:
- Нет, он много по фронтам ездит, в отличие от других.
- По фронтам ездить - еще не воевать... А в отличие - от кого?
- Ну, вот... Луговского хотя бы...
- Володьку - знаю, - объявил генерал, мотнув головою. - Он у меня в
гарнизоне выступал в тридцать девятом. И потом мы с ним пили. Вдвоем,
представь себе. Ну, еще адъютант мой был, но быстро под стол уполз. А
Володька - молодец. Всю ночь мне стихи читал. Одному.
И прочел, дирижируя фляжкой в одной руке и стопкой - в другой:

Так начинается Песня о ветре,
О ветре, обутом в солдатские гетры,
О гетрах, бредущих дорогой войны,
О войнах, которым стихи не нужны...
Звенит эта Песня, ногам помогая
Идти по степи по следам Улагая...

Он умолк, опустив голову, и было похоже, что сейчас заплачет.
- А дальше забыл... Пили же всю ночь. Как собаки.
- Что же с ним случилось? - спросил Нефедов. - Я слышал, его к нам не
вытянуть, чтоб стихи почитал. На сто километров к фронту не приближается...
- На пятьсот - не хочешь? В Ташкенте окопался. Или - в Алма-Ате. -
Генерал и сам точно бы впервые задумался, что случилось с поэтом, таким
мужественно-красивым и так звонко воспевшим мужество, доблесть, воинскую
честь. Такой неодолимый ужас вселили в него первые московские бомбежки? Или
война оказалась совсем не такой, как он ее представлял себе, вдохновляясь
собственными стихами? Все же юноша задал вопрос и ждал на него ответа, и
генерал ответил: - Знаешь, Нефедов, нам его не надо судить. Вот я - куда
только не совался. А что хорошего? Перед дождем все болячки ноют. И главное,
все - по глупости. А если разобраться, так тоже со страху. Сам себе боялся
признаться, что страшно мне. Мы же с тобой оба этого боимся, верно? А он -
не побоялся. Так и заявил: "Страшно мне. Я наперед знаю: меня там
обязательно убьют..." Ну, и Бог с ним, незачем ему сюда ехать, пусть лучше
сидит и пишет. - И, спохватившись, вспомнив, что произносит за другого то,
чего тот, возможно, и не говорил, он разлил по стопкам и переменил тему: -
Кто же у тебя там остался, в Ленинграде?
- Никого. Мать успела с заводом эвакуироваться - еще до блокады, а отец
тоже воюет. На Втором Белорусском.
- А девушка?
Нефедов стал медленно и красиво розоветь.
- Что девушка, товарищ командующий?
- Она успела?
- Да, только в другой город. За Волгой.
- Адрес ее - тоже оставил?
По заведенному порядку люди из группы захвата не брали с собою никаких
документов, ни даже "смертных медальонов", все сдавалось отряжавшему их
офицеру.
Нефедов молча кивнул, еще гуще краснея.
- Как зовут ее? - спросил генерал легко, не слишком интересуясь
ответом.