Чтение 31–й страницы книги ~Крылья крепнут в бою~

"мессеры"...

- Коля, да пойми же ты, одному легче драться с "охотниками", чем в
группе с неизвестными попутчиками. У меня новый мотор, а главное - хорошая
рация, буду с тобой держать связь. Давай, друг, добейся разрешения! -
уговаривал я дежурного, и не зря. Николай доложил комбригу Романенко, и
разрешение на перелет было дано.

Хорошо зная, где проходит линия боевого соприкосновения войск, я
полетел не по Дороге жизни, как называли теперь ледовую трассу ленинградцы,
не там, где проходила воздушная трасса транспортников, а южнее острова
Зеленец, по насыщенной нашими зенитными средствами полосе.

Бреющий... Высота 15-20 метров, скорость 450 километров в час - она
нужна на случай внезапного боя или перехода на вертикальный маневр.

Справа вижу Шлиссельбург, от меня он километрах в семи. Невольно
вспомнился роковой щелчок по мотору во время перелета на безоружном самолете
13 сентября. Темно-серая вода подо мной... Жуткое ощущение беспомощности...
А сейчас внизу искрящийся прочный лед. Он весь в маленьких бугорках и
волнистых грядках. Здесь стоят подразделения морской пехоты. Они закрепились
на льду, защищая Дорогу жизни. Тяжело держать оборону в ледяных торосах, в
искусственных укрытиях, сделанных изо льда, облитого водой. Ни единого
дымка, ни костра на двадцатипятикилометровом участке озера. Каким же нужно
обладать мужеством и стойкостью, чтобы сделать эту ледяную оборону
неприступной для озверелого врага!

Несколько минут - и озерный участок позади. Лечу над родными местами,
где с детства известна каждая деревушка, дорога, лесок, болото, высокое
дерево.

Вот впереди замаячили высокие трубы Волховского алюминиевого завода.
Здесь я работал когда-то начальником электроцеха. Отсюда в 1933 году ушел
добровольцем в армию. Сейчас завод эвакуирован. Слегка защемило сердце при
виде осиротевших труб, заснеженных стен. А вот и арки железнодорожного моста
через Волхов, бурные белопенные воды которого, переливаясь через плотину,
несутся под мост. Слева плехановский аэродром. Сейчас на нем базируется полк
истребителей ВВС, а в 1936-1938 годах на этом аэродроме я учил своих молодых
земляков летать на планерах, на знаменитом ветеране У-2, делал показательные
затяжные прыжки с парашютом, удивляя наблюдавших за этим в те времена редким
зрелищем.

На краю села Плеханове в густом дубовом парке, на обрыве, у самого
берега реки стоит церковь с позолоченным крестом. Сколько раз на планере или
на У-2 я делал вокруг нее на уровне колокольни глубокие виражи, вызывая
возмущение бородатого священника.

Приходя на аэродром, он упрекал меня в богохульстве и озорстве.

- Что вы, батюшка, - отвечал я ему, - это не озорство, а умение летать.
Если все парни и девушки из летно-планерного клуба научатся хорошо летать,
они побьют любого врага и не позволят ему осквернить святую церковь.

Батюшка, махнув рукой, вздыхал и уходил не прощаясь. Очевидно, теперь,
когда враг, остановленный в двадцати пяти километрах от села, бомбит родные
места, священник, если он жив, не стал бы спорить со мной.

На краю аэродрома, примыкающего к лесу, стоят самолеты, окруженные
подковообразными земляными валами. Я гляжу вниз по течению величавого
Волхова. Там Старая Ладога с шестью красивыми церквами, и к ним примыкают
три деревни. Одна с северной стороны прижалась к бывшему женскому монастырю,
обнесенному высокой каменной стеной с башнями на углах. Там был детский дом.
В этой деревне Позем, от которой осталось всего восемнадцать дворов, я знаю
не только всех людей, но и собак. Издали узнаю маленький домик в саду под
горкой, на которой возвышается Ивановская церковь, в ней раньше раз в год-в
иванов день - велась служба. Рядом - большой двухэтажный, красного кирпича
дом: моя родная Староладожская семилетняя школа.

Сколько раз, бывало, после уроков мы, ребята, забирались через фрамугу
в церковь - каждый шаг, даже шепотом брошенное слово отдавались гулким эхом.
В церкви мы знали все уголки, залезали на колокольню и пускали оттуда
бумажные самолетики, соревнуясь, чей дальше пролетит. Не раз попадало мне от
отца за баловство в святом месте.

Сейчас, не теряя осмотрительности, следя за воздухом, с бьющимся
сердцем увидел маленький домик. Там мои самые близкие и родные. Мать -
вечная хлопотунья-труженица. Отец - мастер на все руки, признанный в округе
силач. Молчаливый, как все сильные люди, с постоянной улыбкой, скрытой в
густой красивой бороде. И наконец, моя Саша, моя жена. Она здесь всего
несколько дней и, видно, еще не пришла в себя после тяжелой блокадной жизни
в Ленинграде. Эх, знали бы они, что сейчас над их домом сделает несколько
виражей их сын, летун, как называл меня отец, - все бы выбежали из дома.

Гул мотора, знакомый моей супруге, проник сквозь заиндевевшие стекла в
домик. Недомогавшая Саша, отогревшаяся на теплой лежанке, услышав, что
самолет кружится вокруг дома, наверное, вскочила, схватила валенки, пальто.
"Мама, папа! Это Вася! Он всегда на малой высоте так делает. Пойдемте скорее
на улицу!" - крикнула она растерявшимся родителям. Отец набросил свой
полушубок, и они выбежали во двор.

Так, видимо, и было, потому что на третьем вираже я увидел всех троих,
они махали мне руками.

Отвернув немного в сторону, я убрал газ до малых оборотов, сбавил
скорость, прошел на планировании в двадцати метрах от дома и громко крикнул:
"Здравствуйте, родные!"

Мой полет взбудоражил всю деревню. В каждом доме узнали, что сын
Варвары Николаевны и Федора Михеевича, Василий, жив.

Дав полный газ, я сделал над домом пару восходящих "бочек" - любимую
свою фигуру, взял курс на аэродром, до него оставалось всего десять
километров. К стоянке, куда я подрулил по старой памяти, мчался запыхавшийся
техник Иван Богданов. Он сейчас был "безлошадником", и его руки скучали по
настоящей работе. Увидев издали на "ишачке" номер 33, он хлопнул себя
рукавицей по голове. Я вылез из кабины, мы обнялись, поздоровались.

- Ну вот, Ваня, и пригнал я твоего тридцать третьего с новеньким
мотором, с полным комплектом радиосвязи и вооружения. Смотри, пробоин нет,
заново покрашено, будто с завода, а не из ханковского ада.

На глазах Ивана показались слезы, он не вытер их. Пошел к самолету,
погладил плоскости, винт, капот. Он радовался, как ребенок, долго ждавший
обещанную игрушку.

Богданов и инженер отряда Филиппов рассказали вкратце, как идут дела в
эскадрилье. Многих моих друзей уже не было в живых, некоторые лежали в
госпиталях. Из старых летчиков остались только Дмитрий Князев и Иван Сизов,
а также ставший теперь старшим лейтенантом Денисов, который разбил самолет
при вылете из Кронштадта на Ханко. Остальные летчики - молодежь и призывники
из запаса. Боевых самолетов всего два, да еще один УТИ-4. Сизов и Князев,
сказали мне, сейчас в воздухе, прикрывают станции Войбокало и Жихарево.
Скоро прилетят. Руководство прежнее; говорят, скоро переформирование.

Выслушав друзей, пошел на КП эскадрильи. Командир, комиссар и начальник
штаба встретили меня без особой радости. Возможно, они уже знали, то, что не
было еще известно мне: о переводе в 4-й авиаполк. А кому охота терять
опытных летчиков? Не вставая из-за стола, выслушали мой доклад о выполнении
задания.

- Ну, ладно, сегодня отдыхай, а завтра начнешь летать. Ты две недели
отсиживался в мастерских, а мы здесь по три-четыре вылета в день делаем, -
как бы с упреком произнес комэск майор Денисов.

Я спросил его;

- Вы делаете три-четыре вылета в день или вся эскадрилья?

Строптивого командира будто волной подбросило. Он вскочил, выругался.

- Три-четыре вылета... ты полетай, сколько я полетал в Испании и в
финскую, тогда будешь задавать мне такие вопросы, понял?!

- Понял, понял, товарищ майор, а оскорблять меня не надо, ведь за шесть
месяцев войны я научился не только обороняться, но и бить. Разрешите быть
свободным, - с внешним спокойствием, но с глубоким внутренним возмущением
закончил я разговор, четко повернулся и, выйдя на морозный ладожский воздух,
направился в землянку летного состава. Там было накурено, душно. На
двухъярусных нарах, не снимая унтов, лежало и сидело человек двенадцать, в
большинстве молодые сержанты. Из старых знакомых был еще командир звена
Александр Чурбанов с двумя нашивками старшего лейтенанта на рукаве. Вначале
в полумраке он не сразу узнал меня, но услышав голос, бросился меня обнимать
и тискать.

- Ну, Василий, хоть ты живой вернулся с того пекла. Вот, пилоты,
смотрите на человека с Ханко! Это лейтенант Василий Голубев, вы читали о нем
в газете "Победа". Помните? Учитесь у него воевать.

Было немного неловко от такой похвалы. Зато полегчало на душе.

Я не удержался, походя сообщил Чурбанову о встрече с майором Денисовым.
Он замялся, но все же объяснил:

- Понимаешь, беда у него какая-то, дома что-то не ладится. Ну и
пристрастился к зеленому змию, стал реже летать. С земли командует. Так что
ты в точку попал.

- Да, может, я и зря...

- Ну, теперь не вернешь. - И стал представлять меня остальным.

Едва я успел поздороваться с каждым, как в землянку спустился
однофамилец комэска - летчик Михаил Денисов, старый знакомец, с которым,
правда, я никогда не дружил.

После солнечного света он не мог рассмотреть, кому это называют свое
звание и фамилию молодые летчики. Лишь обернувшись к вошедшему, я уловил
недовольную гримасу на его лице.

- Здравствуйте, товарищ Денисов! - сказал я. - Наверное, не ожидали,
что я вернусь.

В Кронштадте по возвращении с Ханко я узнал, что Денисов, которого я
назвал подлецом перед вылетом нашей группы на Ханко, доказал прилетевшему
для расследования аварии инспектору, что у него в момент взлета сложилась
правая стойка шасси и это привело к аварии самолета. Проболтавшись два
месяца в Кронштадте и в Ленинграде, он как-то сумел вернуться "чистеньким",
да еще и получил повышение в звании как боевой, воюющий летчик.