высокую стену, я услышала звук: скрипнула створка окна (здесь все окна
створчатые, на петлях). Не успела я взглянуть, кто открыл окно и на каком
этаже, как у меня над головой качнулось дерево, словно от удара метательным
снарядом, и что-то упало прямо к моим ногам.
стемнело - молодой месяц почти не излучал света, но темно-золотистые тона в
том месте небосвода, где сверкали последние лучи заходящего солнца, и
кристальная прозрачность широкой полосы неба над ним продлевали летние
сумерки, так что мне удалось, выйдя из-под тени ветвей, разобрать мелкие
буквы письма. Без труда я обнаружила, что метательным снарядом оказалась
шкатулка из раскрашенной слоновой кости. Крышка маленького ларца легко
открылась, а внутри лежали фиалки, покрывавшие сложенный в несколько раз
листок розовой бумаги - записку с надписью "Pour la robe grise"*. Я
действительно была в дымчато-сером платье.
имела чести видеть их, а уж тем более держать в руках. Неужели сейчас ко мне
попал именно этот предмет?
мысли о поклонниках или обожателях. Все учительницы лелеяли мечту обрести
возлюбленного, а одна (она несомненно относилась к числу легковерных людей)
даже надеялась, что выйдет замуж. Все ученицы старше четырнадцати лет знали,
что их в будущем ожидает замужество, а некоторых родители обручили с самого
детства. В эту сферу чувств и надежд моим мыслям, а тем более чаяниям,
запрещалось вторгаться. Выезжая в город, прогуливаясь по бульварам или
просто посещая мессу, другие учительницы непременно (по их рассказам)
встречали какого-нибудь представителя "противоположного пола", восхищенный,
настойчивый взгляд которого укреплял в них веру в свою способность нравиться
и пленять. Не могу сказать, что их и мой житейский опыт совпадали.
Совершенно убеждена, что, когда я ходила в храм или совершала прогулки,
никто не обращал на меня ни малейшего внимания. Все девушки и женщины,
обитавшие в нашем доме на улице Фоссет, утверждали, что каждую из них одарил
восторженным сиянием голубых глаз наш юный доктор. Как это ни унизительно,
но я вынуждена признаться, что оказалась исключением: глядя на меня, голубые
глаза были столь же ясны и спокойны, сколь небо, с которыми они совпадали по
цвету. Так уж повелось: я слышала, как об этом говорят другие, нередко
удивлялась их веселости, уверенности в себе и самодовольству, но даже не
пыталась взглянуть и попристальней рассмотреть стезю, по которой, мне
казалось, они шагают столь бесстрашно. Словом, письмо не было любовной
запиской, и, окончательно убежденная в этом, я хладнокровно открыла его.
Перевожу, что там было написано:
сдержали обещание - а я ведь не смел и надеяться. Вы, я полагал, дали
обещание полушутя, да к тому еще Вы, наверное, считали поступок этот
рискованным: неурочный час, глухая аллея, столь часто, по Вашим словам,
посещаемая этим пугалом - учительницей английского языка - une veritable
begueule Britannique a ce que vous dites - espece de monstre, brusque et
rude comme un vieux caporal de grenadiers, et reveche comme une religieuse*
(надеюсь, читатель простит, если из скромности я сохраню в лестном
изображении моей очаровательной особы тонкий покров языка оригинала). Вам
ведь известно, - гласило далее изящное послание, - что маленького Густава
из-за болезни перевели в комнату учителя, ту благодатную комнату, окно
которой выходит во двор Вашей темницы. Мне, самому доброму дяде на свете,
разрешено навещать мальчика. С каким трепетом я подошел к окну и глянул на
Ваш Эдем (для меня это рай, хотя для Вас - пустыня), как я страшился, что
там никого не будет или я узрю вышеупомянутое пугало! Как забилось от
восторга мое сердце, когда меж назойливых ветвей я тотчас приметил Вашу
изящную соломенную шляпку и развевающуюся юбку Вашего серого платья, которое
я узнал бы среди тысячи других. Но почему, мой ангел, Вы не посмотрели
вверх? Жестокая. Вы лишили меня света обожаемых глазок! Как ободрил бы меня
даже один взгляд! Я пишу эти строки в невероятной спешке - пользуюсь
возможностью, пока врач осматривает Густава, вложить записку в ларчик вместе
с букетиком цветов, прелестнее которых лишь ты одна, моя пери, моя
чаровница! Навечно твой - ты сама знаешь, кто!"
грубое, как старый капрал, и суровое, как монашка (фр.).
скорее адресат бесподобного послания, чем автор. Может быть, его сочинил
жених одной из помолвленных учениц, тогда большой беды нет - просто
незначительное нарушение правил. У некоторых девушек, даже, пожалуй, у
большинства, в соседнем колледже учились братья и кузены. Но вот "la robe
grise, le chapeau de paille"* - уже путеводная нить, однако весьма
запутанная. Не я одна ходила по саду в соломенной шляпке, защищаясь от
солнца. Серое платье едва ли более точная примета: сама мадам Бек последнее
время обычно ходила в сером, одна учительница и три пансионерки купили серые
платья того же оттенка и из того же материала, что у меня; в ту пору серый
цвет был в моде и такие платья служили будничным туалетом.
огоньки, а значит, молитва окончена и ученицы готовятся ко сну. Через
полчаса все двери будут заперты, свет погашен. Парадная дверь стояла еще
открытой, чтобы впустить в нагретый солнцем дом прохладу летнего вечера.
Свет лампы из комнатки консьержки, неподалеку от меня, озарял длинную
прихожую, в одном конце которой была двустворчатая дверь, ведущая в
гостиную, а в другом - большое парадное.
осторожное звякание, что-то вроде предостерегающего металлического шепота.
Розина выскочила из своей комнаты и побежала открывать. Человек, которого
она впустила, две-три минуты о чем-то говорил с ней: казалось, они
препираются и медлят. Наконец, Розина, держа в руке лампу, подошла к двери,
ведущей в сад, и остановилась на ступеньках, подняв лампу и растерянно
оглядываясь.
ete*.
вас, всего на пять минут. - И из дома показалась высокая, величественная
(такой мы все на улице Фоссет считали ее) фигура мужчины, которого я сразу
узнала и который зашагал по саду меж клумб и дорожек. Вторжение мужчины
сюда, да еще в такой час, было истинным святотатством, но этот человек знал,
что пользуется привилегиями, да к тому же, вероятно, доверился
покровительству ночи. Он бродил по аллеям, оглядываясь во все стороны,
забирался в кусты, топча цветы и ломая ветки в поисках чего-то, в конце
концов, он добрался до "запретной аллеи". И перед ним подобно призраку
предстала я.
заметил его у меня в руке.
была чудовищем.
того, кого не знаю, - ответила я. - Прочтите записку и вы убедитесь, сколь
мало можно из нее почерпнуть.
могла поверить, что это он написал ее: едва ли ему был свойствен подобный
стиль, и вдобавок по глупости я полагала, что ему было бы неловко награждать
меня столь обидным прозвищем. Да и вид его служил ему оправданием: читая
письмо, он краснел и явно возмущался.
жестоко. Я сознавала, что, достоин он сам порицания или нет, кто-то виноват
еще сильнее.
собираетесь сообщить мадам Бек о своей находке и вызвать переполох, даже
скандал?
что не жду ни переполоха, ни скандала, ибо мадам при ее благоразумии не
станет поднимать шума по поводу такой истории в собственном пансионе.
благороден, чтобы умолять меня сохранить в тайне то, что я по долгу службы
не имела права скрывать. С одной стороны, я хотела исполнить свой долг, с
другой, мне была невыносима мысль о том, чтобы огорчить или обидеть его. Тут
через открытую дверь выглянула Розина - нас она не увидела, а я могла
отчетливо разглядеть ее меж деревьев - на ней было такое же серое платье,
как на мне. Это обстоятельство в совокупности с предшествующими событиями
натолкнуло меня на мысль, что, возможно, мне вовсе не следует беспокоиться
по поводу происшедшего, сколь прискорбно оно бы ни выглядело. Поэтому я
сказала:
учениц мадам Бек, я с радостью останусь в стороне. Возьмите шкатулку, цветы
и записку; а я с удовольствием предам все случившееся забвению.
Херберт Фрэнк
Максимов Альберт
Посняков Андрей
Маккарти Кормак
Шилова Юлия
Ибсен Генрик