Чтение 31–й страницы книги ~Июль 41 года~

загорелого лба, обнажилась белая, отмокшая под пилоткой кожа лысой головы с
прилипшими к ней волосиками, темными от пота. Человеческим усталым жестом он
вытер голову загорелой рукой, поглядел на мокрую ладонь и снова надел
пилотку. Наверху, надвинувшись, стоял бронетранспортер, мотор его работал на
малых оборотах. Немец стволом автомата показал Гончарову: "Лезь вверх!"
Гончаров полез. И сейчас же за спиной его раздалась автоматная очередь. Он
обернулся. И видел, как на земле вздрогнул, весь дернулся Седых.
Немец вылез из воронки одновременно с Гончаровым. Не взглянув на
пленных, забрался в бронетранспортер, и бронетранспортер двинулся дальше по
полю, гоня пленных впереди себя. Они проходили мимо убитых, лежавших под
солнцем на жаре. Когда на поле попадалась валявшаяся винтовка, водитель
гусеницей наезжал на нее. Потом пошла черная после пожара земля. И на этой
земле, сгоревшей до корней трав, стояли сгоревшие немецкие танки. Гончаров и
бойцы узнавали их. Бронетранспортер прибавил скорость. Пленные побежали. Он
гнал их к лесу, все прибавляя скорость, и они бежали молча, и двое раненых
среди них бежали, стараясь не отстать. На опушке стояло человек двадцать
пленных. Бронетранспортер подогнал их сюда и свернул обретно в поле, а к ним
подошли другие немцы. Двое, старый и молодой, переходя от одного к другому,
заглядывали в лица. Пленные стояли вблизи траншеи, сутки назад вырытой ими
же самими. Здесь была оборона полка, и воронки мин и снарядов сидели в земле
одна на одной. В траншее, местами обвалившейся от взрывов, лежали убитые,
серые, как засыпавшая их земля. Пленные старались не смотреть туда.
Немцы все переходили от одного к другому. Остановились перед Литваком.
Посмотрели на него, посмотрели друг на друга, и старый подмигнул молодому.
-- Judе?* - спросил он, глядя Литваку в глаза, не сомневаясь, что тот
поймет.

* Еврей? (нем.}

Литвак молчал.
- Judе! - поощрял его немец, ожидающе улыбаясь и гримасничая.
Литвак молчал, только сильней бледнел с каждой минутой.
Гончаров, стоявший через человека, шагнул вперед. Загораживая Литвака
плечом, говорил:
- Это - боец мой. Солдат, понимаешь? Я - его командир. Я!
И, указывая себе в грудь, кивал немцу дружески, старался расположить
его улыбкой.
- О-о, Каmrad! - сказал немец одобрительно, покачивая головой и тоже
улыбаясь.- Jа, jа!
И вдруг, отскочив, сделал выпад, ткнул Гончарова дулом автомата, как
штыком, в грудь.
- Zuruck!* - лязгнул он, весь оскаливаясь и дрожа.-
-- Zuruck!

* Назад! (нем.)

Тем временем молодой немец, взяв Литвака двумя пальцами за гимнастерку
на локте, перевел его через траншею. Там уже стояло несколько человек
отобранных. Среди них был рослый плечистый командир с двумя шпалами и
неспоротой звездой на рукаве гимнастерки.
Всего только узкая траншея отделила их от остальных, но все понимали,
что это черта между жизнью и смертью.
Пленных погнали дальше большой толпой, а отобранные остались стоять на
опушке леса у края вырытой траншеи. И Гончаров видел, какими глазами
посмотрел ему вслед Борька Литвак.

ГЛАВА XVIII

Была ночь, поздно поднявшаяся луна светила косо из-за черных зубчатых
вершин леса, и тень их лежала на траве, дымчатой от росы. И он увидел с
закрытыми глазами, как из леса в лунный свет по росе вышел Андрей без
пилотки, с рассыпавшимися волосами, и с ним была женщина. Он вел ее за руку,
и они шли рядом, молодые, в лунном свете, а за ними по распрямляющейся траве
стлался темный след. За двойными стеклами Щербатов тогда не слышал их
голосов, видел только, что они смеются и счастливы, и отчего-то рассердился.
На что он сердился тогда? Он не думал, что будет все это вспоминать. Сын
тогда вошел с мокрыми от росы головками сапог, глаза его блестели, а от
волос пахло вечерней сыростью, лесной хвоей, туманом - молодостью пахло.
Невозможно представить себе, поверить невозможно, что нет уже этих блестящих
молодостью глаз, нет этих волос, а он все чувствует их запах.
Щербатов не слышал, как появился Сорокин, но он почувствовал вдруг
рядом другого человека. И как сидел в тени стога, нахмурился, чтобы не
видели его мокрых глаз. Сорокин подошел с тем виноватым лицом, с той
осторожностью, с какой они все теперь обращались к нему, как к больному. Они
скрывали от него, как погиб Андрей, они только рассказывали то, чем он,
отец, мог бы гордиться и что тем самым должно было утешить его. Но там было
и еще что-то ужасное, он знал, чувствовал это, а они скрывали...
"...И кровь его впитала земля..." - подумал Щербатов, а быть может,
вспомнил строку забытого стиха или псалма, которых не помнил и не знал. Но
она явственно звучала в нем. И, глядя в лицо Сорокину, он увидел эту сухую
землю, на которой остался Андрей, увидел Андрея и зажмурился. Даже
похоронить его он не мог. Все это место, на котором сражался со своим
взводом Андрей и умер, не отступив,- все это было у немцев. И он остался
там.
Звук голоса Сорокина сквозь мыcли опять дошел до него, и он увидел его
лицо. Луна невысоко стояла над полем, освещая с одной стороны прошлогодние,
потемневшие от дождей стога, и при свете ее только выступавшие части лица -
лоб с надбровьями, скулы, нос, шевелящиеся губы - были видны и блестели, а
виски, глазницы и щеки от резких теней казались запавшими, и все лицо
выглядело больным. И страдание, сделавшее Щербатова мягче к людям,
доступней, как маятник часов рукой, тронуло и подтолкнуло его сердце, и он
впервые так близко и больно почувствовал Сорокина, своего начальника штаба,
почувствовал, что делается сейчас в его душе. Но он никак не выразил это
внешне, оставшись сидеть с наклоненной головой, так, что глаз его не было
видно. А Сорокину казалось, он ждет, когда тот кончит доклад.
То, чего боялся Щербатов, о чем предупреждал Лапшина, случилось вчера
на рассвете, когда соседняя немецкая армия, никак до сих пор не проявлявшая
активности, перешла в наступление. Она перешла в наступление в тылу, и сразу
корпус оказался в глубоком окружении, а часть танков и пехоты немцев, нанося
вспомогательный удар, разрезала его. На направлении этого удара, быть может,
даже на острие его оказался батальон, в который входил взвод Андрея. И
теперь там был коридор, пробитый немецкими танками. По ту сторону его
остался весь корпус, а по эту - отрезанный от корпуса штаб, несколько
тыловых подразделений и около полка пехоты дивизии Нестеренко. Две попытки
прорваться к своим ни к чему не привели, коридор только расширился к ночи, и
внутри него текли и текли к фронту немецкие войска. Там осталась штабная
рация, раздавленная танками, и связи с корпусом не было вот уже четырнадцать
часов. Сорокин докладывал сейчас о мерах, которые были приняты, о посланных
на ту сторону разведчиках, из которых пока не вернулся ни один. Он предлагая
попытаться еще раз на рассвете внезапной атакой пробиться к своим. Щербатов
поднял голову, внимательно посмотрел на него. И по глазам Сорокина увидел,
что тот, так же как и он сам, понимает и знает: пробиться не удастся.
- Будем драться здесь,- сказал он.
Решение это давно сложилось в нем, но он хотел, чтоб и другие пришли к
нему. Был только один достойный выход: зарыться в землю и тут, в окружении,
принять бой. Жертвуя собою, связать немцев и дать корпусу оторваться и уйти.
После этого боя в живых останутся не многие. Ночью, мелкими группами им,
может быть, удастся просочиться сквозь кольцо, уйти в лес и начать долгий
путь к своим. Надо было сообщить об этом решении Тройникову и Бровальскому
на ту сторону, передать им приказ срочно сняться и уходить, оставив заслоны.
Сорокин выслушал спокойно, оглядел носки своих сапог.
- Я скажу Нестеренке, чтобы сам отобрал добровольцев, которые пойдут на
ту сторону. Прислать их и вам?
- Пусть пришлет... Поговорю с ними.
Сорокин ушел, а Щербатов остался один. И снова мысли и образы обступили
его. И вдруг нечаянно вспомнил Андрея совсем крошечного с темной реденькой
челкой на голой голове и примятыми мягкими ушами. От того времени осталась
плохая фотография: запеленатый младенец, такой же, как все младенцы, с
остановившимися стеклянными глазами, в них свет, как два бельма. А у Андрея
были живые раскосые темные глазенки; это потом они стали серыми. Щербатов
вспомнил, как в голодном двадцать втором году, в крестьянской избе,
продувавшейся со всех углов, они купали его, придвинув деревянное корыто к
теплому боку печи. И это крошечное тельце, когда разворачивали парные
пеленки, теплые его теплом, поджатые и скрещенные, как в утробе матери,
сырые ножки с шевелящимися красными пальцами на них... Все такое маленькое,
мягкое, неотвердевшее, что страшно было брать в руки. Он физически ощутил
его и запах этот детский... Никому в целом свете не нужный еще, кроме них
двоих, стоявших над корытом, спинами загораживая его от сквозняка... Много
лет и много всего должно было пройти, пока Андрей понадобился стране и
людям.
Кто-то великий сказал, что с рождением ребенка у человека появляется
новый объект уязвимости, и жизнь била Щербатова в самое уязвимое место,
безошибочно найдя его. Он знал, что станет с Андреем, если не будет его.
Судьбы многих сыновей, не отвечавших за своих отцов, как утверждалось
официально, прошли в эти годы перед глазами.
И опять, уже не впервые сегодня, Щербатов почувствовал жжение и боль в
левой стороне груди и в лопатке. Он встал и начал ходить за стогом, чтобы
боль не отвлекала его, не мешала думать, понять.
Что можно было сделать? Когда не ты решаешь, а решают за тебя? Не
таких, как Щербатов, давило и не такие гнулись. Можно было только погибнуть