Чтение 31–й страницы книги ~Картежник и бретер, игрок и дуэльянт~

принадлежа.

Вот это я своим солдатам и втолковывал. Каждый день. Перед строем и на
вечерних беседах. Коли честно служить будете, так вольными людьми в деревни
свои вернетесь. Свободными и грамотными к тому же. И жениться еще успеете, и
детей нарожать, и дети ваши тоже навсегда свободными будут.

Зима

Вот так и осень закончилась, и зима началась. И едва началась она, как
разбудил меня денщик мой в неурочный час. Среди вьюжной и морозной
декабрьской ночи.

- Ваше благородие, в штаб требуют.

- Кто?

- Не могу знать. Вестового прислали.

Примчался в штаб, а там уж - почти все офицеры. Никто ничего не знает,
так с незнанием и ввалились к командиру полка.

- Господа офицеры, поднимайте солдат по тревоге и держите в полной
готовности.

- Война, господин полковник?

- Гвардейский мятеж на Сенатской площади.

К счастью, для полка нашего все обошлось: без нас Санкт-Петербург с
мятежниками справился. А для меня - не совсем. С батюшкой от всех этих
государственных передряг удар приключился. Матушка депешу прислала о
внезапной болезни его, и командир на неделю отпустил меня домой.

...Судьба ли, природа ли или сам Господь Бог сдает каждому его карты на
всю жизнь ровно один раз. У кого - сплошные онеры в козырях, у кого - тузы,
а у кого и одни фоски - это уж как кому повезет. Но большинство почему-то
всю жизнь так и живет с теми картами, что при рождении выпали. Стонут,
жалуются, кряхтят, просят пересдать заново. А нет бы подумать об изменении
судьбы собственной. Да, карты сданы, но - для игры, для азарта, для
способностей и куража вашего. Так разберитесь в них и смело играйте по тем
правилам, которые сама жизнь вам предлагает! Она - ваш соперник отныне, и
тут уж - кто кого. В жизненной игре и сброс предусмотрен, и прикуп, и
козыри, и ходы ваши: так дерзайте же, не ждите милостей. Берите игру на себя
и - по банку!

Это я написал, то разумея, что обстоятельства жизни меняются и мы обязаны
меняться вместе с ними, иначе из игры вылетим. И люто начнем завидовать тем,
кто куши с банка снимает, а то и весь банк. Что, завистников, коим и
три-дцати еще не исполнилось, не встречали? Встречали, поди, - глазки их
выдают.

Это я к тому, что в том декабре двадцать пятого я еще не собственной
колодой играл. Почему, как и большинство, не одобрял событий на Сенатской
площади. Мятежников с претензиями в них видел, а не рыцарских героев
российской истории. Без всякого стыда в этом признаюсь, потому что
искренность чести не в упрек.

Но что-то, вероятно, в глубине души моей шевелилось. Что-то мне
непонятное и как бы даже неощущаемое. Предчувствие?.. Нет, что-то похитрее.
Что-то из памяти предков моих, дружинников княжеских, не забывавших перед
тяжкой битвой сунуть за голенище мужицкий засапожный нож...

Иначе как объяснить, почему я решил вдруг, к занемогшему батюшке в
Петербург направляясь, сунуть в дорожный чемодан пушкинские стихи о
французском поэте Андрее Шенье?..

Да, в Санкт-Петербург: на зиму дворянство в столичные дома переселялось
из всех своих Опенок да Антоновок. А тут еще и свадьба на носу. И бригадир
мой, по счастью, оказался в столице, где и воспринял декабрьское
противостояние в виде личного удара. Но и врачи вовремя, и кровь сброшена, и
пьявки к затылку, и матушка моя - рядом днем и ночью.

Когда я на курьерских примчался, ему уже полегчало. И усмешка вернулась,
и брови по лбу обычным путем уже перемещались, и речь на своем месте.
Только, правда, еще короче теперь стала:

- Вот они, Раевские твои.

Лежал он еще в постели: и откуда терпение нашлось? И читать в мыслях
моих, к удивлению, не разучился.

- Любовь не только совместное ложе, жених, но и совместное лобное место.

Женихом он меня скорее в насмешку обозвал, поскольку свадьбу отложили до
лучших времен. До полного выздоровления так некстати пострадавшего батюшки.

Генерал навещал старика моего ежедень, а Прасковья Васильевна от матушки
всю первую, решающую неделю вообще не отходила. Но невесте, Полиночке моей,
бригадир решительно, языком, еще коснеющим, запретил пред глазами его
мельтешить, почему я и поехал к ней уже в следующий вечер. И, собираясь на
свидание то, достал из дорожного чемодана подаренные мне Александром
Сергеевичем стихи об Андрее Шенье и захватил их с собою.

И - опять загадка: почему я именно тогда вокруг этих строф закружил? До
того времени лежали они и лежали, да и не вспоминал я о них, признаться.
Тоска меня заедала, я в прогулках да разговорах с милой девицей топить ее
пытался, но закончилось все обозначенной свадьбой как-то, признаться, уж
совершенно для меня неожиданно. И мысли вокруг женитьбы завертелись, вокруг
будущей семейной жизни... А тут после разгрома восстания на Сенатской
площади, после того, как отца удар хватил, после переноса собственной
свадьбы на срок неопределенный - ну будто заколдовало меня на "Андрее
Шенье".

Правда, тогда я просто себе все объяснял. Мол, с Полиночкой давно не
виделся, а она так стихи любит. И так огорчается, что свадьбу нашу
перенесли. И ей будет приятно внимание мое. Потому с того и начал, что
протянул ей исписанные пушкинским почерком странички. Но она неожиданно
отложила их и глянула на меня:

- Как ты провел день четырнадцатого декабря?

- В полупоходе. Приказано было в полной боевой выкладке дальнейших
распоряжений ждать.

- Я не о том, Саша. Это - как бы снаружи. А в душе твоей что творилось?

Не понравился мне тогда вопрос ее. Вам ведь тоже не нравится, когда на
мозоль наступают.

- Злился, что выспаться не дали.

- И со злости мог приказать роте стрелять по своим?

- Присяга есть слово чести.

Я нахмурился и замолчал. Полиночка грустно улыбнулась и начала про себя
читать строфы "Андрея Шенье". Думаю, щадила меня, давая время подумать и
успокоиться.

...Стрелять по своим? Признаться, в такой телескоп я собственную душу
тогда не рассматривал. Я был офицером, видел себя офицером и ощущал себя
только им. А у офицера собственная душа муштрой и учением на второе место
задвинута: на первом у нее - Государь и отечество, заботы, с ними связанные,
а главное - защита и незыблемость. Офицерский корпус - цемент, блоки
государственные скрепляющий. А душа собственная - так, для личного
пользования, что ли. Для милых дев, дружеских попоек, карточного азарта,
любимых лошадей да дуэльных барьеров, коли зацепит ее кто хоть из расчета,
хоть ненароком. И все.

Все?..

- Он задолго все знал, - вдруг с глубоким вздохом сказала Полин. - Он
предвидел, он все предвидел.

- Кто предвидел?

- Пушкин.

Мне было как-то недосуг разгадывать ее намеки. Я о своей, всем
воспитанием искусно раздвоенной душе думал и ужасался, до чего же незаметно
из нас механизмы делают, ежедневной муштрою все человеческое вытаптывая из
сердец наших.

- Слушай, - сказала Полин.

И начала негромко читать:

Я славил твой священный гром,

Когда он разметал позорную твердыню

И власти древнюю гордыню

Развеял пеплом и стыдом;

Я зрел твоих сынов гражданскую отвагу,

Я слышал братский их обет,

Великодушную присягу

И самовластию бестрепетный ответ.

Я зрел, как их могущи волны

Всё ниспровергли, увлекли,

И пламенный трибун предрек, восторга полный,

Перерождение земли...

- Пушкин, - сказал я весьма туповато. - Так это же когда им написано...

- В этом все и дело, Саша, - озабоченно вздохнула моя Полиночка. - Сейчас
лилипуты такими канатами его повяжут... Не его даже - гений его повяжут.

- Так когда же это написано!..

Я повторил с прежней тупостью, но в чем-то все же заколебался, что ли. Не
с прежней уверенностью повторил.

- Знаешь, как должны называться эти стихи? - вдруг тихо сказала она. -
Знаешь как?..

Вскочила, бросилась к бюро и чуть скошенным почерком написала вверху, над
пушкинскими, рукой его написанными строфами:

"НА 14 ДЕКАБРЯ".

И я... как-то опомнился, что ли. Из души моей гремящий офицер вдруг
словно выскочил. Освободилась она от него. От всех уставов и наставлений,