оградой.
дымясь, по асфальту, кудрявясь, завиваясь... Шли, гремя солдатскими
сапогами, молочницы с бидонами, люди с мешками, бежали школьники в
ватниках и в зимних солдатских шапках.
воспоминания, существовавшие лишь в ее сознании, заполняли пространство
детским голосом, слезами, шелестом книг с картинками, стуком ложечки о
край белой тарелки, жужжанием самодельных радиоприемников, скрипом лыж,
скрипом лодочных уключин на дачных прудах, шорохом конфетных бумажек,
мельканием мальчишеского лица, плеч и груди.
отчаянием, существовали, выпуклые, осязаемые.
ее.
молодые годы начать носить очки...
земля совершенно ледяная, и по ночам сильный мороз.
вымок. У нее закружилась голова, в глазах помутилось, и короткое мгновение
казалось, что она теряет сознание. Она зажмурила глаза, а когда открыла
их, мир, оживленный ее страданием, уже исчез, лишь серая пыль,
подхваченная ветром, кружилась над могилами: то одна, то другая могила
начинали дымиться.
исчезла, вновь отодвинулся тот мир, который на миг, сбив оковы, сам хотел
стать действительностью, мир, созданный отчаянием матери. Ее отчаяние,
подобно Богу, подняло лейтенанта из могилы, заполнило пустоту новыми
звездами.
остальное.
дороги, землю, города в подчинении перед мертвым Толей.
крови. Она ощущала, что лицо у нее запачкано в липкой крови, и сидела,
ссутулясь, смирясь, не по своей воле делая маленькие, первые движения к
осознанию того, что Толи нет.
что она не могла ощутить того, что было им очевидно, - отсутствие Толи
среди живущих. Ее чувство к сыну было таким сильным, что мощь
совершившегося ничего не могла поделать с этим чувством, - он продолжал
жить.
кошка, найдя своего мертвого котенка, радуется, облизывает его.
камнем, медленно воздвигает свой могильный холмик, сама в себе приходит к
чувству вечной потери, смиряется перед силой произошедшего.
солнце, и тени от могильных фанерок вытянулись. Людмила осталась одна.
Обязательно отцу. Родному отцу. О чем он думал перед операцией? Как его
кормили, с ложечки? Спал ли он хоть немножко, на боку, на спине? Он любит
воду с лимоном и сахаром. Каким лежит он сейчас, бритая ли у него голова?
темней.
дочери, а она все будет горевать.
выдержать ее, снова растворилась грань между действительностью и миром,
жившим в душе Людмилы, и вечность отступила перед ее любовью.
близким, ведь еще ничего не известно наверное. Лучше выждать, может быть,
все еще будет совершенно по-иному.
прикрыла им плечи сына.
закрой.
то, что письма его такие короткие. Она просыпалась, поправляла на нем
сброшенный ветром платок.
говорили, что он некрасив, - у него оттопыренные толстые губы, он странно
ведет себя, бессмысленно вспыльчив, обидчив. И ее никто не любил, все
близкие видели в ней одни лишь недостатки... Мой бедный мальчик, робкий,
неуклюжий, хороший сыночек... Он один любил ее, и теперь, ночью, на
кладбище, он один с ней, он никогда не оставит ее, и когда она будет
никому не нужной старухой, он будет любить ее... какой он не
приспособленный к жизни. Никогда ни о чем не попросит, застенчивый,
смешной; учительница говорит, что в школе он стал посмешищем, - его
дразнят, выводят из себя, и он плачет, как маленький. Толя, Толя, не
оставляй меня одну.
заволжской степью. С ревом проехал грузовик по шоссе.
землей. Его нет.
онемели ноги, она ощущала, что лицо ее запачкано. В горле першило.
ее дочь, очутись рядом с ней стакан горячего молока, кусок теплого хлеба,
она бы не шевельнулась, не протянула бы руки. Она сидела без тревоги, без
мыслей. Все было безразлично, не нужно. Одна лишь ровная мука сжимала
сердце, давила на виски. Люди из госпиталя, врач в белом халате что-то
говорили о Толе, она видела их разевающиеся рты, но не слушала их слов. На
земле лежало письмо, выпавшее из кармана пальто, то, что она получила из
госпиталя, и ей не хотелось поднять его, стряхнуть с него пыль. Не было
мыслей о том, как Толя двухлетним, косолапо переваливаясь, ходил терпеливо
и настойчиво следом за кузнечиком, прыгавшим с места на место, и о том,
что она не спросила сестру, как лежал он утром, перед операцией, в
последний день своей жизни, - на боку, на спине. Она видела дневной свет,
она не могла его не видеть.
сладким пирогом, и он спросил: "Мама, почему темно, ведь сегодня день
рождения?"
кладбищенский камень, дощечку с именем сына, - "Шапошн" было написано
крупно, а "иков" лепилось мелко, буква к букве. Она не думала, у нее не
было воли. Ничего у нее не было.
с пальто, очистила его, обтерла туфли, долго вытряхивала платок, пока он
вновь не побелел. Она надела на голову платок, краешком его сняла пыль с
бровей, обтерла губы, подбородок от пятен крови. Она пошла в сторону
ворот, не оглядываясь, не медленно и не быстро.
34
похожа на свои молодые фотографии студенческой поры. Она добывала продукты
в распределителе и готовила обед, топила печи, мыла полы, стирала. Ей
казалось, что осенние дни очень длинные и ей нечем заполнить их пустоту.
том, что думала о своей вине перед близкими людьми, рассказала о приходе в
госпиталь, развернула пакет с изодранным осколками кровавым
обмундированием сына. Когда она рассказывала, Александра Владимировна
тяжело дышала, Надя плакала, у Виктора Павловича стали дрожать руки, он не
мог взять со стола стакан чая. Прибежавшая навестить ее Марья Ивановна
побледнела, рот ее полуоткрылся, и в глазах возникло мученическое
выражение. Одна лишь Людмила говорила спокойно, глядя яркими, широко
открытыми голубыми глазами.
раньше стоило сказать кому-нибудь, как доехать до вокзала, и Людмила,
волнуясь и сердясь, начинала доказывать, что совсем не по тем улицам и не
теми троллейбусами надо ехать.
что почти каждую ночь Людмила раскрывает чемоданы, стелет одеяло на
диванчик, стоящий в углу, озабоченно негромко говорит вслух.
сне, а ночью у нее оживленный голос, какой был еще до войны, - сказал он.
- Мне кажется, что она заболела, становится другим человеком.
Маккарти Кормак
Шилова Юлия
Лукин Евгений
Конюшевский Владислав
Херберт Фрэнк
Афанасьев Роман