проникся предубеждениями моих, так сказать, работодателей и поверил в то,
что красота есть преступление и коварные происки против человечества. Она
ранила и меня, вонзаясь, словно клинок, я уже распознавал ее, эту пагубу, я
говорил себе при виде той или иной женщины: хороша, великолепна, держится
как королева - да кто ей позволил? Каждое незаурядное лицо я воспринимал
как личное оскорбление. Я пришел к убеждению, что красивые люди - иной
породы, нежели мы, вроде как инопланетяне, явившиеся на Землю сеять
смятение среди рода человеческого, самодостаточные сгустки счастья и прямой
вызов нам, простым смертным. Подле Раймона я стал чувствителен к таким
вещам, которых прежде попросту не замечал, - сам-то он был ранен красотой
на всю жизнь, любая привлекательная черточка в женском лице, казалось, жгла
его раскаленным железом. А мне ведь стоило немалого труда сглаживать изъяны
собственной внешности - как же тут не возмутиться, если иных даже усталость
красит? Если есть лица, которым все нипочем, неизменно совершенные,
неизменно лучезарные? Я тоже ненавижу теперь красоту, да-да, ненавижу,
потому что она отрицает меня.
весьма двусмысленные. Он мне прислуживал. Для меня, выросшего в бедной
семье и сызмальства привыкшего гнуть спину, это было в новинку и, надо
сказать, не лишено приятности. Он церемонно величал меня "месье"; смешно,
конечно, но мне это льстило. Этот опытный комедиант играл со мной в слугу и
господина, мы даже говорили между собой вычурным языком наших бабушек. Но
почтительность его была чистой воды притворством: ведь на самом деле я был
узником, а он - моим тюремщиком. Куда бы я ни пошел, он повсюду следовал за
мной как тень, даже во сне я не мог от него отвязаться. Поначалу я пытался
соблазнить его богатством Элен, сулил большие деньги, если он вызволит мою
подругу. Знаете, что он ответил? "Выбросьте это из головы, деньги для меня
ровным счетом ничего не значат".
приставал к нему с расспросами о "Сухоцвете": как, например, вы кормите
ваших пленниц? А если кто-нибудь из них наложит на себя руки, что вы
делаете? Убирается ли кто-нибудь в их камерах? А как насчет полиции?
Неужели вас никогда не вызывали хотя бы в качестве свидетелей? Он отвечал
уклончиво. Я пытался докопаться до сути их затеи - многое для меня
оставалось неясным, - но он юлил. Да, недооценил я его: наверно, я не умею
выспрашивать, а вот он умел молчать. Я искал какие-то скрытые пружины,
стоящие за ними тайные силы. Но нет, все было так, как рассказал мне
Стейнер. Двое мужчин и женщина, очень разные как по возрасту, так и по
общественному положению, выступили в крестовый поход против мифа.
деньгами, я решил взять его измором. С самого утра я только и делал, что
ныл: и в доме-то холод собачий, и масло горчит, и кофе - помои, и вообще я
устал, мне обрыдла такая жизнь. За столом я от всего воротил нос, разливал
на скатерть вино и воду, швырял тарелку на пол. Нарочно ничего за собой не
убирал, выкидывал все из шкафов, отключал холодильник, чтобы продукты
испортились. Целыми днями я не разговаривал с ним, чтобы помучить, - пусть
пассивное, а все же сопротивление. Он стоически сносил мои капризы,
прибирал за мной, подтирал, мыл, чинил. Что бы я ни вытворял, он оставался
невозмутимым. Не нравилась мне его услужливость, была в ней какая-то
невысказанная угроза. В конце концов я сам, без единого слова упрека с его
стороны, успокоился, пошел на мировую, и жизнь вновь вошла в колею.
могло быть хуже. Он, хитрая бестия, все лез в душу, расспрашивал об Элен, о
наших отношениях. И я выложил ему все. Он стал мне почти другом только
потому, что было с кем поговорить о ней. Порой я даже забывал, что он
заодно с похитителями. Он проявлял деликатность, перестал прослушивать мои
звуковые письма, - правда, я знал, что их все равно потом прослушают
Франческа или Стейнер. А уж как он обхаживал меня, задабривал подарками
всякий раз, когда от меня требовалось дополнительное усилие. Приставленный
для услуг угрюмый недомерок и впрямь проникся ко мне симпатией - по крайней
мере, так мне казалось.
Элен: я получал завтрак в постель, свою одежду находил каждый день
выстиранной и выглаженной. Мне полагались карманные деньги, которые Раймон
оставлял в моих ботинках; у самого у него всегда были под рукой целые пачки
банкнот. При всей своей неотесанности по хозяйству он управлялся на диво
проворно, избавляя меня от походов по магазинам и прочих бытовых забот. Его
кулинарные таланты тоже сыграли не последнюю роль в моем приручении. Он был
не из тех, что позволяют себе подать на обед разогретую пиццу или консервы.
Все было свежее, с пылу с жару, отлично приготовленное. Стоило мне
захандрить, как на столе тут же появлялся шоколадный торт с апельсиновой
цедрой или крем-брюле с восхитительно хрустящей на зубах сахарной корочкой.
Его супы, суфле, салаты были просто объедение, и я воздавал им должное, как
прежде - стряпне Элен. Раймон - я заметил это еще в горах - поистине
страдал хозяйственным зудом: если он не возился у плиты, то натирал полы,
чистил одежду, чинил лампы или же упражнялся с гирями и гантелями, бегал на
месте, крутил педали велотренажера. Руки его, чуждые праздности, были в
постоянном движении, хватали, грабастали. Спал он мало, три-четыре часа в
сутки, и не знал, куда девать избыток энергии, бившей в нем ключом.
вечером Стейнер позвал меня к телефону. Голос его звучал глухо; он был
простужен.
дочитал последнюю страницу. Я просто потрясен. В вас чувствуется большой
талант, хоть вы и злоупотребляете плагиатом сверх всякой меры. Да-да, я все
знаю, Элен нам рассказала. Вы способны на большее. Пишите сами, оставьте в
покое классиков, не цепляйтесь ни за чью руку. Вы настоящий писатель,
Бенжамен. Вам нельзя зарывать свой талант в землю. Мы с вами еще поговорим
об этом.
возвел меня в ранг творца, разом вернув мне былые сладостные мечты. Еще
много дней я был под впечатлением его слов. Я не ходил, а летал, будто
сбросил с плеч тяжелую ношу. Вот тогда-то наши отношения с Раймоном
исподволь приняли новый оборот. Я почувствовал себя увереннее. Раз в неделю
он выводил меня пошиковать в дорогие рестораны. Вокруг нас суетились
официанты, все при фраках, с длинными фалдами. Я раздувался от гордости. На
людях я помыкал карликом: пусть все видят, что он у меня в услужении. Но он
все равно держался непринужденнее меня: мне стоило неимоверных усилий
сидеть прямо, не путать ножи для мяса и рыбы, бокалы для вина и воды.
Хороших манер мне катастрофически не хватало, уроки Элен я успел забыть. Не
знал, куда девать руки, крошил хлеб, устраивал на столе свинарник, чувствуя
на себе насмешливый взгляд метрдотеля. Я до того боялся этих строгих судей,
что изысканный ужин превращался для меня в экзамен. И как я ни старался,
дурные манеры все равно лезли из меня: опять я прикарманивал чаевые со
стола. Раймон хватался за голову и заставлял меня вернуть мелочь.
конечно, был велик, но ради какой цели! Он, правда, грозил мне самыми
страшными карами, если я только попробую отойти от него хоть на шаг. Но я и
не пытался, ни разу. Мой страж мне в печенки влез, без него в Париже мне
было бы совсем одиноко. Карлик мог пресмыкаться, унижаться, числить себя
последним ничтожеством - и все равно он был в чем-то выше меня. У него
имелось одно неоценимое в моих глазах качество: он меня слушал. Я
признавался ему, как боюсь состариться, делился своими тревогами: то язык
обложен, то лицо бледное, - сам давал ему все козыри в руки, раскрывая свои
слабости. Он только кивал да бурчал что-то невнятное. Общение у нас было
одностороннее: в беседы на отвлеченные темы он не вступал и вообще говорить
был не мастер. Но хоть и бука, а все-таки живая душа рядом - всегда рядом,
как верный пес. Когда меня мучили ночами кошмары, он устраивался на коврике
возле моей кровати, там и спал до утра. Такие вот мелочи в жизни бок о бок,
входящие в привычку, и роднят людей. Верно говорил Стейнер: даже тюремщик и
заключенный могут со временем подружиться. Раймон прочно вошел в мою жизнь,
стал моей опорой. Он старался заменить мне Элен - как мог, неуклюже,
разумеется, сравнение с оригиналом оказывалось не в его пользу. В умении
поддержать разговор, пролить бальзам на мои раны, утолить мои печали ему
было до нее далеко.
работе над моим вторым романом. В литературе он мало что смыслил, но любил
"забористые истории". Я был так тронут его рвением, что согласился.
Соображения, которые высказывал Раймон, похоже с подачи Стейнера, нельзя
было назвать полетом мысли. Зато он оказал на меня благотворное влияние:
теперь, если выдавалось свободное время, я садился за работу. Он заставлял
меня рыться по словарям в поисках неизбитого слова, меткого выражения. Даже
среди ночи, случалось, будил, щекоча нос перышком:
поднять меня с постели. И что ни говори, мне нравилось его почтительное
"вы" - самое наглядное проявление моего превосходства. Человек,
приставленный ко мне в тюремщики, уважал меня - этого было достаточно,
чтобы неволя показалась не такой уж тяжкой, и пару месяцев я прожил с ним
вполне сносно.
отобрали полдюжины редкостной красоты жемчужин; на каждую имелось пухлое
досье. Последние весточки от Элен были какие-то лихорадочные: она теряла
терпение, допытывалась, как наши успехи. По голосу чувствовалось: устала.
Она сыпала вопросами, на которые я не мог ответить. Франческа давала ей
уроки философии, но всех немецких идеалистов она променяла бы на один час
Флинт Эрик
Русанов Владислав
Каменистый Артем
Сертаков Виталий
Шекли Роберт
Юрьев Сергей