один за другим; он смотрел им не в лицо, а в ноги, стоя на их пути как
искушение. Никто не сказал ни слова. Медленно протащилась женщина в
стоптанных черных туфлях на низком каблуке. Он прошептал, не глядя на нее:
просить. Ничего он у меня не получит. - И прошла во двор, волоча свои
плоские ноги.
лакать бренди.
здесь свою ночевку. Вынеси параши из камер, да смотри не расплещи. Тут и
так вонища, не продохнешь.
покрикивая на арестантов.
тяжелое. Он пошел через двор, сгибаясь под этой тяжестью; пот заливал ему
глаза. Он протер их и увидел в очереди к водопроводному крану знакомые
лица - это были заложники. Вон Мигель, которого взяли при нем; он вспомнил
вопли матери Мигеля, и усталый, раздраженный голос лейтенанта, и
восходящее солнце. Они тоже увидели его; он поставил тяжелое ведро на
землю и посмотрел на них. Если бы он их не узнал, это было бы похоже на
намек, просьбу, мольбу, чтобы они продолжали страдать, а ему дали
спастись. Мигеля, видимо, били: под глазом у него подсыхала болячка, мухи
вились вокруг нее, как они вьются над ободранным боком мула. Потом очередь
продвинулась вперед; глядя в землю, они прошли мимо него; дальше были
незнакомые. Он молился про себя. "О Господи! Пошли им более достойного
человека, за кого можно пострадать!" Он видел в этом дьявольскую насмешку
- жертвовать жизнью ради пьющего падре с незаконнорожденным ребенком.
Солдат в нижней рубашке сидел, держа винтовку между колен, чистил ногти и
обкусывал с пальцев кожицу. И как ни странно, священник почувствовал себя
всеми покинутым, потому что никто не подал виду, что знает его.
нее досками, чтобы было где стоять. Священник опростал ведро и пошел через
двор к тюремным камерам. Их было шесть. Он по очереди выносил оттуда
ведра. Раз ему пришлось остановиться - его вырвало. Плеск-плеск - взад и
вперед по двору. Он вошел в последнюю камеру. Там, прислонившись головой к
стене, лежал человек; лучи раннего солнца только-только дотянулись до его
ног. Вокруг кучи блевотины на полу жужжали мухи. Глаза его открылись и
посмотрели на священника, нагнувшегося к ведру; над нижней губой торчали
два клыка...
ворчливым голосом:
арестант. Я гость. - Священник сделал извиняющийся жест (он боялся
заговорить) и снова двинулся. - Тебе сказано: стой, - снова скомандовал
метис. - Поди сюда.
губернатора. Хочешь, чтобы я крикнул полицейского? А нет, так слушай, что
тебе говорят. Поди сюда.
остановился у его плоской босой ноги; метис пригляделся к нему из тени,
падавшей от стены, и быстро, испуганно проговорил:
грубость голосу.
как только ты заговорил...
Он был как собака иной породы: не мог, чтобы не ощетиниться. Его толстый
большой палец угрожающе задвигался. Священник поставил ведро. Чтобы
отделаться от метиса, он вяло сказал:
разве им можно верить? Будто я не знаю, что свое бренди хефе держит под
замком.
пожаловался метис. Священник стоял и ждал - что ему еще оставалось делать?
Он полагался на милость этого человека. Какая глупая фраза. Будто его
малярийные глаза знают, что такое милосердие. Но по крайней мере не надо
будет унижаться, умолять.
неплохо. - Его желтые пальцы блаженно скрючились у кучи блевотины. - Еда
хорошая, пиво, компания, и крыша не протекает. Что будет дальше, можешь не
говорить - меня вышвырнут как собаку, как собаку. - Голос у него стал
резкий, негодующий. - Почему тебя посадили? Вот что я хочу знать. Что-то
мне подозрительно. Мое дело или не мое дело поймать тебя? А если ты уже
здесь, кто получит вознаграждение? Хефе, конечно, или этот прохвост
сержант. - Он хмуро задумался: - Никому теперь верить нельзя.
считается. - Он умоляюще поднял глаза на священника. Он сказал: - Ты
образованный человек. Посоветуй мне что-нибудь.
знают, мне здесь будет хорошо. Надо же человеку отдохнуть две-три
недельки. И ведь далеко ты не убежишь? Мне надо поймать тебя где-нибудь в
другом месте. Скажем, в городе. Чтобы никто другой не выдал себя за
поимщика. Бедняку над стольким приходится ломать голову, - добавил он с
досадой.
все.
ярком солнце, он заглянул в камеру.
только...
просит, так убери.
препираться. У него было такое ощущение, будто в спину ему нацелена
винтовка. Он вошел в уборную, вылил ведро, потом снова вышел на яркий свет
- теперь винтовка целилась ему в грудь. Сержант и метис разговаривали,
стоя в дверях камеры. Он перешел двор; они не спускали с него глаз.
Сержант сказал метису:
вот, сам убери свою блевотину. Раз ты от своего дела отказываешься... -
Метис хитро, но неуверенно подмигнул из-за спины сержанта. Теперь, когда
минутный страх прошел, священнику стало жалко себя. Бог принял решение. Он
снова должен жить, снова что-то решать, изворачиваться, предпринимать
что-то по своему усмотрению...
каждой камеры по ведру воды. Он видел, как набожная женщина исчезла словно
навсегда под аркой ворот, где ее ждала сестра с деньгами для штрафа. Обе
они были закутаны в черные шали, как вещи, купленные на рынке, - какие-то
твердые, сухие, подержанные. Потом он снова доложился сержанту, тот
осмотрел камеры, покритиковал его работу, велел вылить еще воды на пол и
вдруг, наскучив всем этим, сказал, чтобы он пошел к хефе за разрешением на
выход. Ему пришлось просидеть еще час на скамейке у двери хефе, глядя на
караульного, который лениво прохаживался взад-вперед под палящим солнцем.
не хефе, а лейтенант. Священник остановился неподалеку от своей фотографии
на стене и стал ждать. Он пугливо бросил мимолетный взгляд на помятую
газетную вырезку и с чувством облегчения подумал: теперь я не очень похож.
Какой он, наверно, был несносный в те годы - несносный, но все же более
или менее чистый нравственно. Вот еще одна тайна: иногда ему кажется, что
грехи простительные - нетерпение, мелкая ложь, гордыня, упущенные
возможности творить добро - отрешают от благодати скорее, чем самые тяжкие
грехи. Тогда, пребывая в своей чистоте, он никого не любил, а теперь,
греховный, развращенный, понял, что...
Сертаков Виталий
Акунин Борис
Херберт Фрэнк
Юрьев Сергей
Акунин Борис
Афанасьев Роман