слышу треск -- поддается тонкое железо кибитки слухового окна. Наконец,
вынимаю голову, прилажи-ваюсь и начинаю поднимать верх. Потрескивая, он
под-нимается, а за ним вылезают снизу из гнилого косяка и прутья решетки.
Наконец, освобождаю голову, прима-щиваюсь поудобнее и, высвободив из нижней
рамы прутья, отгибаю наружу решетку. Окно открыто, пролезть легко. Спускаюсь
вниз, одеваюсь, поднимаюсь и вылезаю на крышу. Сползаю к лестнице, она
поросла мохом от старости, смотрю вниз. Ворота открыты. Пожарный-де-журный
на скамейке, и храп его ясно слышен. Спускаюсь. Одна ступенька треснула. Я
ползу в обхват.
направляясь к дамбе. Жаж-да мучит. Вспоминаю, что деньги у меня отобрали. И
вот чудо: подле тротуара чтото блестит. Вижу-- дамский перламутровый
кошелек. Поднимаю. Два двугривенных! Ободряюсь, шагаю по дамбе. Заалелся
восток, а когда я подошел к дамбе и пошел по ней, перегоняя воза,
за-сверкало солнышко... Пароход свистит два раза -- значит отходит. Пристань
уже ожила. В балагане покупаю фунт ситного и пью кружку кислого квасу прямо
из бочки. Открываю кошелек-- двугривенных нет. Лежит белая бу-мажка.
Открываю другое отделение, беру двугривенный и расплачиваюсь, интересуюсь
бумажкой-- оказывается второе чудо: двадцатипятирублевка. Эге, думаю я, еще
не пропал! Обращаюсь к торговцу:
Астрахани, покупаю у бабы воблу и целого гуся жареного за рубль.
Настроение чудесное... Душа ли-кует...
x x x
глаза по пустым немощеным ули-цам, где на заборах и крышах сидят вороны.
Никогошеньки. Окна от жары завешены. Кое-где в тени возле стен отлеживаются
в пыли оборванцы.
делом сменял мою суконную поддев-ку на серый почти новый сермяжный зипун,
получив трешницу придачи, расположился около торговки съест-ным в стоячку
обедать. Не успел я поднести ложку мут-ной серой лапши ко рту, как передо
мной выросла бога-тырская фигура, на голову выше меня, с рыжим чубом...
Взглянул-- серые знакомые глаза... А еще знакомее по-казалось мне шадровитое
лицо... Не успел я рта открыть, как великан обнял меня.
потащил.
рыбных ватагах, иногда вольной жизнью жил. То денег полные карманы, то опять
догола пропьется. Кем он не был за это время: и навожчиком, и резальщиком, и
засольщиком, и уходил в море... А потом запил и спутался с разбойным
людом...
кошмы для постелей. Лушка, тол-стая немая баба, кухарка и калмык Доржа. Еды
всякой вволю: и баранина, и рыба разная, обед и ужин горячие. К хате
пристроен большой чулан, а в нем всякая всячина съестная: и мука, и масло, и
бочка с соленой промысло-вой осетриной, вся залитая до верху тузлуком, в
который я как-то, споткнувшись в темноте, попал обеими руками до плеч, и мой
новый зипун с месяц рыбищей соленой ра-зил.
ноги калмыцкие-- колесом, глаза безумные, нос кверху глядит, а изпод
выворочен-ных ноздрей усы щетиной торчат. Всегда молчит и только приказания
Орлова исполняет. У него только два от-вета на все: ну-к-штожь и ладно.
атаману знать!
-- пьян напьется и давай лупить ни с того ни с сего, почем зря, всякого,
приходится глядеть за ним и, чуть-что, связать и в чулан. Проспится и не
оби-дится -- про то атаману знать, скажет.
обветрелое, как старый кирпич, зло-вещее лицо, в курчавых волосах копной и в
бороде тор-чат метелки от камыша. Сел, выпил с нами водки, ест и молчит. И
Орлов тоже молчит -- уж у них обычай ничего не спрашивать -- коли что надо,
сам всякий скажет. Это традиция.
Басашку с товаром оставил, на Сви-ной Крепи, а сам за тобой: надо косовушку,
в челноке на-силу перевезли все.
x x x
совкая костромская косовушка сколь-зила и резала мохнатые гребни валов под
умелой рукой Козлика, -- так не к лицу звали этого огромного страховида. По
обе стороны Волги прорезали стены камышей в два человеческих роста вышины,
то широкие, то узкие протоки, окружающие острова, мысы, косы... Козлик
раз-бирался в них, как в знакомых улицах города, когда мы свернули в один из
них и весла в тихой воде задева-ли иногда камыши, шуршавшие метелками, а
изпод носа лодки уплывали ничего не боящиеся стада уток.
тропического сада... Тишина иногда на-рушается всплеском большой рыбины,
потрескиванием ка-мышей и какими-то странными звуками...
народ!
фразами. Иногда Орлов вынимал из ящика штоф водки и связку баранок. Молча
пили, молча передавали посуду дальше и жевали баранки. Мы двига-лись в
холодном густом тумане бесшумными веслами.
протоков среди однообразных аллей камыша.
прорезала полосу камыша, отделяв-шего от протока заливчик, на берегу
которого, на острове ли, на мысу ли, торчали над прибрежным камышом
вет-лы-раскоряки, -- их можно уже рассмотреть сквозь посвет-левший,
зеленоватый от взошедшей луны, туман.
спрашивал.
толстых свертка в рогожах. Козлик докладывал Орлову:
ведерко с икрой еще...
выбрались на стихшую Волгу... Было страшно холодно. Туман зеленел над нами.
По ту сторону Волги, за черной водой еще чернее воды, линия камышей. Плыли и
молчали. Ведь что-то крупное было сделано, это чувствовалось, но все
молчали: сделано дело, что зря болтать!
x x x
лежал бараний тулуп. Голова болела страшно. Я не шевелился и не подавал
голоса. Вся компа-ния уже завтракала и молча выпивала. Слышалось только
чавканье и стук бутылки о край стакана. На скамье и на полу передо мной
разложены шубы, ковер, платья раз-ные -- и тут же три пустых мешка. Потом
опять все уло-жили в мешки и унесли. Я уснул и проснулся к вечеру. Немая
подошла, пощупала мою голову и радостно заулы-балась, глядя мне в глаза.
Потом сделала страдальче-скую физиономию, затряслась, потом пальцами правой
руки по ладони левой изобразила, что кто-то бежит, мах-нула рукой к двери,
топнула ногой и плюнула вслед. А потом указала на воротник тулупа и
погладила его.
подала мне умыться, поставила на стол хлеб и ведро, которое мы привезли.
Открыла крыш-ку -- там почти полведра икры зернистой.