дарует ничего, кроме старости.
доставлю себе это маленькое удовольствие в награду за летние труды.
Двенадцатого декабря я достиг своей цели.
подходящее, как нашлось для всех, кто решил, что пришло время осесть на
землю. Да и Ларс Фалькенберг, мой напарник и товарищ, советовал мне завести
себе вырубку, а на ней жену, двух коров и поросенка. Это был дружеский
совет. Это был глас народа. Далее, вместо одной из коров, я мог бы держать
упряжного вола и тем самым приобрел бы на старости лет средство
передвижения. Но ничего не вышло, совсем ничего. Ко мне мудрость не пришла
вместе со старостью, и я пойду к Труватну, в леса, и буду жить в бревенчатой
хижине.
не тревожьтесь, я договорился с одним человеком, который каждый день будет
приносить мне хлеб.
Огорчает меня потеря печатки, это была печатка епископа Павла, мне подарил
ее один из Павловых потомков, и я все лето проносил ее в нагрудном кармане.
И вот я щупаю карман, а печатки там нет. Нет как нет. Но за эту потерю я
загодя получил вознаграждение, ибо когда-то у меня была печатка.
забываю дела более важные. Я потому лишь и вспомнил про книги, что у
капитана Фалькенберга с супругой было много книг в доме, романы и драмы,
полный шкаф. Я сам видел, когда красил в Эвребе окна и двери. У них было
полное собрание писателей, а у каждого писателя полное собрание книг, по
тридцать томов. Зачем им понадобилось полное собрание? Не знаю. Книги,
книги, одна, две, три, десять, тридцать. Они поступали каждое рождество,
романы, тридцать томов - из года в год одна история. Должно быть, капитан и
фру читали эти романы, они знали, чего искать у отечественных авторов, ведь
в романах так много говорится о том, как добиться счастья. Да, наверное,
затем и читали, откуда мне знать. Господи, какая пропасть книг там была,
когда я красил, мы вдвоем не смогли передвинуть шкаф, лишь трос мужчин с
помощью стряпухи смогли его передвинуть. Одним из троих был Гринхусен, он
весь побагровел под тяжестью отечественной литературы и сказал:
капитан и фру держали эти книги, чтобы все они были на месте, чтобы собрание
было полным. Убери хоть одну, в шкафу образовалась бы брешь, все книги были
одинаковые, все как на подбор, однообразная поэзия, одна история из года в
год.
него оказалась злая как черт. Я был рад, когда он ушел. Он снял со стены мою
сковороду, что-то на ней жарил и закоптил ее. Собственно говоря, это не моя
сковорода, ее оставил один из тех, кто побывал в хижине до меня. Я просто
взял ее, и начистил золой, и повесил на стену вместо барометра. Теперь
дождем.
сковороду у меня из рук и сама начистила ее. Но потом я решаю, что уж лучше
я сам приведу в порядок барометр, а Рагнхильд пусть займется чем-нибудь
другим. Если бы этот уголок леса стал нашей вырубкой, то под ее началом были
бы дети, коровы и свинья. А уж о своих сковородах я сам позабочусь, ладно,
Рагнхильд?
себе самой. Она плохо кончила, эта женщина. Хотя шесть лет назад я не
поверил бы, что можно быть нежнее и ласковее, чем она. Я возил ее в гости, и
она смущалась, она краснела и опускала глаза, хотя была моей госпожой. Самое
занятное, что и меня это заставило смутиться, хотя я был ее слугой, Отдавая
мне какое-нибудь приказание, она одним лишь взглядом своих глаз открывала
передо мной неисчислимые красоты и сокровища в дополнение ко всему, что я
уже знал, я до сих пор это помню. Да, я сижу здесь и до сих пор это помню, я
качаю головой и говорю себе самому: как все было удивительно, ах, как
удивительно! И она умерла. Что же дальше? Дальше ничего. А я живу. Но ее
смерть не должна бы огорчать меня, ибо я загодя получил вознаграждение за
эту потерю, когда она взглянула на меня своими глазами. Вот, наверно, как.
однообразных пьес о женщинах, я пересчитал однажды все его томы в большом
шкафу. Под конец он написал о женщине, которая бросила родных детей, чтобы
найти, представьте себе,- чудо. А что же дети? Это так смешно, и странник
смеется над тем, что смешно.
он знает женщину лишь по воспоминаниям. А во-вторых, у него нет и
воспоминаний, ибо он никогда не знал ее. Человек, имеющий предрасположение к
мудрости, всю свою жизнь занят только этим предрасположением и ничем другим,
он холит его и пестует, трясется над ним, живет для него. Никто не ходит к
женщине, чтобы набраться мудрости. Четверо мудрейших мира, которые оставили
нам свои размышления о женщине, сидели и выдумывали ее; они были стариками,
независимо от того, молодыми или преклонных лет, они умели ездить лишь на
волах. Они не знали женщину в святости ее, не знали женщину в прелести ее,
не знали, что без женщины нельзя жить. Но они писали и писали о женщине.
Подумать только, писали, никогда не видав ее.
твердить: упаси меня боже от мудрости!
предпринять; снежные вершины гор розовеют под лучами солнца, и моя сковорода
сулит ясную погоду. Восемь часов утра.
что развалится, посреди стола записка тому человеку, который, может быть,
принесет мне провизию, когда меня не будет.
тщательно к нему подготовиться, что мне понадобится вся моя выдержка и
находчивость. Так и должен вести себя тот, у кого впереди далекий путь, но у
меня впереди ничего нет. У меня нет никаких дел, мне некуда спешить, я всего
лишь странник, который покидает свою хижину, чтобы вскоре вернуться назад, и
мне все равно, где ни быть.
виде меня. Днем с какой-то вершины я вижу далеко позади Труватн, белый и
плоский,- припудренная мелом снежная пустыня. После обеденного привала я
продолжаю свой путь, я поднимаюсь все выше и выше, я иду в горы, но иду
задумчиво и медленно, засунув руки в карманы. Я не спешу, мне просто надо
отыскать место для ночлега. Под вечер я снова устраиваю привал, чтобы
поесть, как будто я проголодался, как будто я честно заработал свой хлеб. На
самом деле я ем, чтобы хоть чем-нибудь заняться, руки мои праздны, мозг
тяготеет к раздумьям. Рано темнеет, и хорошо, что я успеваю тут же на
вершине присмотреть себе укромную расселину, где вдоволь валежника для
костра.
метели, подумал я, кто бы мог предвидеть. Ни я, ни мой барометр еще сутки
назад даже не подозревали этого. Я покинул свой приют и побрел дальше через
болота и равнины, опять настал полдень, снег все шел. Приют мой оказался
хуже, чем я предполагал, правда, там хватило веток для постели и было не
холодно, но весь дым от костра относило в мою сторону, и у меня першило в
горле.
и потолком. Здесь хватит места и для меня, и для моего костра, а дым будет
выносить наружу. Я одобрительно кивнул и обосновался в пещере, хотя было еще
светлым-светло, и я отчетливо видел горы, и долины, и остроконечную скалу
прямо передо мной, в нескольких часах ходьбы. Но все же я кивнул так, словно
достиг цели, и принялся таскать валежник и устраиваться на ночь.
плеч мешок. "Ты сюда шел?" - спросил я в шутку самого себя. "Сюда!" -
ответил я.
удивительно - тяжелый, крупный дождь падал на мою пещеру, на деревья перед
ней, хотя на дворе стоял декабрь, холодный месяц рождества Христова. Должно
быть, волна теплого воздуха вздумала посетить нас.
мой был так глубок и отраден, что я совсем разоспался.
как клонится и шумит лес. Камень срывается со скалы как раз надо мной,
падает на другой выступ скалы, увлекает и его, слышны два отдаленных глухих
удара. Затем поднимается грохот, Я смотрю не отрывая глаз, грохот находит
отзвук в моей душе, первый обломок увлек за собой другие, и вот уже целая
лавина, грохоча, катится вниз с горы: камни, снег, земля - и пыль клубится
над этой могучей лавиной. Поток серого камня кажется каким-то лохматым, он
сам себя гонит и все увлекает за собой, он рокочет, течет, течет, засыпая
ущелье,- и замирает. Медленно оседают последние камни, и вот уже лавина
иссякла, гром стихает вдали, и лишь в душе у меня гудит и медленно умолкает
басовая струна.
Круз Андрей
Перумов Ник
Володихин Дмитрий
Свержин Владимир
Земляной Андрей
Соломатина Татьяна