Чтение 31–й страницы книги ~Сильва~

вздумай увиливать, находя удобные предлоги. Ты будешь бороться за Дороти
столько времени, сколько требуется - до тех пор, пока не спасешь ее от нее
самой. Сегодня ты, кажется, увидел самое худшее. Теперь ты знаешь, чего
можно ждать. Так найди в себе каплю мужества, ее хватит, чтобы преодолеть
твое отвращение. Я сказал: каплю мужества, ибо не хотел говорить: каплю
любви.

То были весьма благие намерения. Может быть, я даже и привел бы их в
исполнение. Но назавтра доктор Салливен короткой и печальной запиской
известил меня о том, что Дороти вернулась в Лондон.

Я горько упрекал себя: не я ли был причиной этого отъезда? Какая
безумная глупость - выбросить за окно весь ее запас морфия! Прекрасный
поступок - доблестный, добродетельный, романтический! Как будто я не
понимал: единственным следствием его будет то, что Дороти тут же ринется
доставать себе наркотик любой ценой... А может быть, при этом она еще
бежала от того кошмарного образа, в котором предстала передо мной.

Я ни в коем случае не мог сейчас поехать за Дороти в Лондон: лето, хотя
пока еще робко, давало знать о своем приближении, нужно было заготавливать
сено, за ним подоспеют пшеница и ячмень, они потребуют больших забот,
придется налаживать жнейки, договариваться с соседями насчет молотилки, да
и каждодневные заботы отнимали у меня массу времени.

И вообще, должен честно признаться: бегство это вызвало у меня чувство
смутного облегчения. Теперь я невольно был избавлен, по крайней мере на
все лето, от тягостного и неприятного долга. Найдется ли лучшее извинение
бездействию? Зато я имел наконец возможность снова, уже не чувствуя себя
виноватым, не терзаясь угрызениями совести и беспомощностью, посвятить
себя моей лисичке...

По правде говоря, я и так ни на один день не забывал о ней. Мы с Нэнни
оба надеялись, что избавились от назойливого питекантропа: я приказал
фермеру при его появлении спускать собак с цепи. Они были незлые, но их
внушительный вид наводил страх. Джереми Холл пожаловал еще два-три раза,
но псы живо обращали его в бегство.

В течение последних недель я, должен признаться, частенько запирал
Сильву в доме. Печальный опыт прогулки в лес удерживал меня от поиска
новых приключений. Впрочем, теперь, находясь в комнате, Сильва уже не
скучала той животной скукой, которая раньше заставляла ее зевать до одури.
Ее игры стали разнообразнее. Предметы больше не изображали только добычу -
отныне Сильва начала относиться к ним куда сознательнее. Например, она уже
гораздо реже рассыпала содержимое шкатулки для шитья, а, наоборот,
пыталась засунуть туда вещи, совершенно посторонние, но зато по форме
напоминающие катушки ниток - тюбик с зубной пастой, мои сигары, хотя и это
отнюдь не приводило Нэнни в восторг. Она также решила обследовать шкафы и
буфеты, чем нанесла их содержимому немалый урон. Иногда какой-нибудь
инструмент надолго занимал ее внимание, она пробовала употребить его то
так, то эдак, и опыты эти, надо сказать, отнюдь не способствовали общему
спокойствию. Тем не менее мы предоставляли ей полную свободу, настолько
многообещающим казался нам этот возросший интерес Сильвы к "вещам",
которые ее пробуждавшийся разум (а пробуждение это шло необыкновенно
быстро!) обращал в "предметы".

И вполне естественно, что при таком ходе событий Сильва однажды
поразила нас новым достижением: она сама изготовила "полезный предмет".
Нам с Нэнни пришлось признать невероятный факт: Сильва открыла для себя
понятие "инструмент". Конечно, не стоит преувеличивать: инструмент этот
оказался очень грубым, очень несовершенным и весьма комического
назначения. Но сама идея изготовления такого предмета, несомненно, имела
место. Вначале мы наблюдали, как Сильва в течение некоторого времени
устраивала что-то вроде тайника - привычка, свойственная многим детям и
некоторым животным - хорькам, сорокам, белкам. В тайнике хранился всякого
рода мусор - пробки, кусочки коры, ржавые гвозди, обрывки фольги и
прочее... И вот в одно прекрасное утро мы застали Сильву перед зеркалом
расчесывающей волосы каким-то странным гребнем. Рассмотрев его вблизи, мы
увидели, что это спинной хребет лиманды, который Сильва, вероятно,
вытащила из помойки и приспособила под расческу с помощью сложенной вдвое
картонки, держа ее в руке. Каким бы нелепым и несовершенным ни был этот
гребень, он все же свидетельствовал о наблюдательности и сообразительности
куда более высокого уровня, чем у лисицы или даже у человекообразной
обезьяны. Идея превращения рыбьего хребта в расческу - такое "изобретение"
требовало определенного уровня сознания, и, можете не сомневаться, мы
сумели оценить это достижение Сильвы очень высоко.

Но на этом она не остановилась. Открыв для себя инструмент, она вслед
за этим открыла "волшебную палочку". Конечно, и здесь не следует впадать в
преувеличение. Послушать доктора Салливена (он теперь часто наведывался к
нам, ища у меня утешения), это был потрясающий скачок, скачок, утверждал
он, преодолевший десятки тысячелетий развития; притом понадобилось
необыкновенное стечение обстоятельств для того, чтобы он произошел без
всякой помощи с нашей стороны. Может быть, и так. Я лично думаю, что
подобный случай рано или поздно мог произойти, в том или другом виде, и
что в развивающемся сознании Сильвы это все равно дало бы свои результаты.
Но судите сами.

Обычно мы не пускали Сильву забираться в глубину сада - слишком
обширного, чтобы надежно огородить его со всех сторон, - но ведь нельзя
было лишать ее воздуха, движения и радостей прогулки, столь необходимых ее
натуре. Двор фермы был достаточно велик, со всех сторон окружен
строениями, и в хорошую погоду Сильва каждодневно проводила там долгие
часы, разгуливая среди кур, уток, индюшек и кроликов. Сперва она страшно
пугалась собак, хотя те сидели на цепи. Их рычание или лай неизменно
обращали ее в бегство. Спрятавшись за бочками или за тележкой, она подолгу
стояла там, дрожа всем телом. И вот однажды страху этому пришел конец, и
случилось это при весьма необычных обстоятельствах.

Я уже говорил о том, что псы мои - пара здоровенных мастифов, весь день
сидящих на цепи и весьма свирепых с виду, - были на самом деле добрыми,
безобидными существами. Я никогда не стал бы держать злых собак. Мои
собаки представляли опасность только для ночных незваных гостей с мешком
за плечами или с палкой в руках. Когда псы с устрашающим пылом рвались с
цепи, им на самом деле просто не терпелось порезвиться на свободе, и тому,
кто выпускал их на волю, грозило только одно - слишком назойливые
проявления благодарности.

При виде Сильвы, бегающей и прыгающей среди кур, псам не стоялось на
месте. Тот переполох, который она устраивала во дворе - сумасшедшее
кудахтанье, летящие во все стороны пух и перья, - возбуждал у них
безмерный восторг. Не могу сказать того же о работниках фермы. Они
созерцали это ежедневное безобразие с самым мрачным неодобрением. Если
Сильва будет продолжать в том же духе, жаловались они, куры перестанут
нестись, индюшки со страху передохнут и вообще все хозяйство придет в
упадок. "Да она вам всю живность изведет вконец, эта бедняжка", - говорили
они с упреком - не в адрес Сильвы (что уж тут винить "ненормальную"!), а в
мой, за необъяснимую снисходительность к ее выходкам. Они не понимали, как
можно спускать такое. И в самом деле, Сильве мало было гоняться за курами
и кроликами, пугая их: иногда она хватала добычу. Набрасывалась вдруг на
нее с таким неистовством, что любая другая на ее месте в кровь разбила бы
себе локти и колени. Но ее удивительная гибкость спасала от подобных
последствий. На несколько секунд двор оглашался истошным кудахтаньем и
хлопаньем крыльев, а потом в белом буране перьев Сильва проворно
поднималась с земли, прижимая к груди свою добычу, и исчезала с ней в
каком-нибудь укрытии. Позже там находили мертвую птицу, не съеденную, а
только искусанную - так убивает неголодный хищник.

(В конце концов я нашел способ пресечь эти напрасные злодеяния,
принуждая Сильву съедать убитых ею птиц. Дождавшись, пока она покончит с
обедом, всегда достаточно обильным, я заставлял ее под угрозой палки и
несмотря на тошноту и отвращение съесть вдобавок свою жертву, всю целиком,
с головы до хвоста. Это возымело свое действие: очень скоро Сильва
перестала убивать птиц и кроликов, довольствуясь лишь тем, что подолгу
прижимала их к груди. Результат этого по-матерински нежного жеста оказался
весьма неожиданным: она и вправду прониклась любовью к животным и, вместо
того чтобы приканчивать их, бережно укачивала в объятиях, точно ребенок -
плюшевого мишку.)

Итак, однажды, когда Сильва устроила во дворе фермы очередной птичий
переполох, один из мастифов, уж не знаю каким образом, сорвался с цепи и
бросился к ней. Увидав несущегося на нее пса, Сильва, перекрикивая
всполошенных кур, кинулась бежать. Но тут ей под ноги попался кролик,
перепуганный не меньше ее самой. Сильва споткнулась об него и, налетев на
деревянную колоду, попыталась схватиться за какой-то выступающий предмет.
Им оказался длинный бурав для сверления бочек с поперечиной на конце.
Сильва поднялась на ноги, в ужасе судорожно схватившись за бурав, как
утопающий за обломок корабля. И вдруг она увидела, что пес с испуганным
визгом, поджав хвост, со всех ног улепетывает от нее прочь. Она не успела
заметить, как работник забросал собаку камнями, чтобы отогнать ее, и
потому в бедной Сильвиной голове произошло некое смещение. В ней
установилась странная связь между этим поворотом ситуации, этим паническим
бегством собаки и тем предметом, за который она схватилась как за
соломинку и до сих пор сжимала в руках в надежде на спасение. Факт
остается фактом: Сильва долго стояла неподвижно, все еще дрожа, но,
увидев, что собака, сперва укрывшаяся за бочкой, опять направляется к ней,
робко повиливая хвостом, вдруг перестала сжимать обеими руками
спасительный бурав и угрожающе взмахнула им перед собой. Пес боязливо
остановился. Потом снова двинулся вперед, но теперь уже опустив голову и
вихляясь всем телом, с непередаваемой повадкой собак, не знающих, какой
прием окажет им хозяин. Сильва, воздевшая свой бурав кверху, не двигалась.
Пес буквально прополз на брюхе последние метры. И замер у ног Сильвы,