Чтение 31–й страницы книги ~Картины Италии~

Художники в невероятных средневековых шляпах и с бородами (благодарение
небу!), не числившими за собой ни одного века, оглядывались и картинно
хмурились.

Один джентльмен, видимо причастный к изящным искусствам, был в
гессенских сапогах *, с рыжей бородой, закрывавшей ему грудь, и длинными
ярко-рыжими волосами, тщательно заплетенными в две косы и доходившими ему
почти до пояса!

Пробило одиннадцать, а все оставалось по-прежнему. В толпе прошел слух,
что преступник отказывается исповедаться; в этих случаях осужденного
препоручают священникам вплоть до Ave Maria (иначе говоря, до захода
солнца), ибо у них существует милосердный обычай не отнимать до этого часа
распятия у осужденного; ведь отвергающий исповедь и причастие не может
рассчитывать на милосердие божье. Толпа начала расходиться. Офицеры пожимали
плечами, и их лица выражали недоумение. Драгуны, время от времени
проезжавшие верхами под нашим окном, чтобы заставить какую-нибудь
злосчастную наемную карету или телегу убраться, стоило ей занять удобную
позицию и наполниться обрадованными зрителями (но не раньше), -действовали
все более решительно. На лысом месте не оставалось ни одного волоска.
Толстый офицер, замыкавший перспективу, нюхал табак в огромных количествах.

Внезапно послышались звуки труб. "Смирно!" - скомандовали у пехотинцев.
Они направились к эшафоту и окружили его. Драгуны галопом помчались к своим
ближним стоянкам. Гильотина оказалась в центре леса ощетинившихся штыков и
сверкающих сабель. Народ подался немного вперед, во фланг солдатам. Длинный
поток мужчин и мальчишек, сопровождавших процессию от самой тюрьмы, разлился
на открытом пространстве. Лысое место перестало быть различимым, слившись со
всем остальным. Продавец сигар и пирожник отбросили на время всякие помыслы
о торговле и, отдавшись полностью удовольствию, заняли хорошие места в
толпе. Перспектива теперь замыкалась отрядом драгун. Толстый офицер, со
шпагой в руке, смотрел прямо перед собой, на церковь, которая была видна
ему, но не толпе.

Немного погодя, к эшафоту со стороны этой церкви подошло несколько
монахов, а над их головами медленно поплыла увитая черным фигура Христа на
кресте. Ее обнесли вокруг эшафота и поставили перед ним, повернув лицом к
осужденному, чтобы тот мог видеть его до последней минуты.

Едва распятие было установлено, как на помосте показался осужденный -
босой, со связанными руками; ворот его рубахи был обрезан почти до плеч. Это
был молодой человек двадцати шести лет, крепко и хорошо сложенный. Лицо его
было бледно; у него были маленькие черные усики и темно-каштановые волосы.

Он требовал, как передавали, последнего свидания с женой и отказывался
от исповеди, пока не добился своего. Пришлось послать за ней, и это было
причиной задержки.

Он тотчас же стал на колени, прямо под ножом гильотины. Затем вложил
шею в отверстие, вырезанное для этого на поперечной доске, прикрываемой
сверху другой доской, как на позорном столбе; прямо под ним был подвешен
кожаный мешок, и туда мгновенно скатилась его голова.

Палач поднял ее за волосы и понес вокруг эшафота, показывая народу,
прежде чем глухой стук упавшего ножа дошел до моего сознания.

После того как голову обнесли вокруг эшафота, ее подняли на шесте перед
ним - небольшой черно-белый комок, на который будет глазеть улица и садиться
мухи. Глаза были обращены вверх, словно он старался не видеть кожаного мешка
и все время смотрел на распятие. Лицо было матовым, холодным, белым,
восковым; все краски жизни сразу покинули его. Таким же было и тело.

Крови было очень много. Отойдя от окна, мы приблизились к эшафоту
вплотную. Двое людей окатывали его водой; один из них, подходя ко второму,
чтобы помочь уложить труп в грубо сколоченный гроб, шел по помосту, словно
пробираясь по грязи. Поражало исчезновение шеи. Голова была срезана у самого
основания, так что, казалось, еще немного - и нож раздробил бы нижнюю
челюсть или отсек ухо; а у тела был такой вид, точно над плечами решительно
ничего не осталось.

Никто не был потрясен происшедшим, никто не был даже взволнован. Я не
заметил ни малейших проявлений отвращения, жалости, негодования или печали.
В толпе, у самого подножия эшафота, пока тело укладывали в гроб, в моих
пустых карманах несколько раз пошарили. Это было безобразное, гнусное,
бессмысленное, тошнотворное зрелище, кровавая бойня - и ничего больше, если
не считать минутного интереса к горемыке-актеру. Да! Вот единственный смысл
этого зрелища и единственное заключенное в нем предостережение. Я не должен
забывать о нем. Завсегдатаи лотереи, устроившись в удобных местах, вели счет
каплям крови, падавшим кое-где с эшафота, чтобы купить билет с
соответствующим номером. Спрос на него бывает большой.

Тело было увезено на телеге, нож тщательно вытерт, помост разобран, и
все отвратительные приспособления убраны. Палач - человек, ex officio
поставленный вне закона (какая сатира на то, что зовется возмездием!) и под
страхом смерти не смеющий перейти мост св. Архангела *, кроме как для
исполнения своих обязанностей, - удалился в свою берлогу, и представление
было окончено.

Среди римских палаццо, в которых хранятся художественные собрания, на
первом месте стоит Ватикан со своими сокровищами искусства, своими
грандиозными галереями, лестницами и бесконечными анфиладами огромнейших
зал. Здесь - множество благородных изваяний и чудесных картин, но тут же -
пусть это не покажется кощунством - и изрядное количество хлама. Если для
любой древней статуи, вырытой из земли, в галерее неизменно находится место,
независимо от ее действительных достоинств, но исключительно потому, что она
древняя, и она находит сотни поклонников не почему-нибудь, а только потому,
что она туда попала, в галереях всегда окажется немало вещей, плохих с точки
зрения того, кто глядит на них своими глазами, хотя мог бы, вместо этого
грубого инструмента, надеть очки лицемерия и прослыть человеком отменного
вкуса.

Признаюсь откровенно, что я не могу оставлять у входа во дворец - в
Италии или где бы то ни было - свое естественное восприятие правдивого и
естественного, как оставлял бы башмаки, если бы путешествовал по Востоку. Я
не могу забыть, что существуют определенные выражения лица, свойственные
определенным страстям, и столь же неизменные, как львиная поступь или
паренье орла; я не могу отказаться от определенных, усвоенных мною познаний
о нормальных пропорциях человеческих рук, ног и голов; и когда я вижу
произведения, совершающие насилие над всем, что известно мне по опыту и
воспоминаниям, то где бы они ни хранились, я не могу искренне восхищаться
ими и считаю, что лучше заявить об этом прямо, вопреки высокомудрому совету
критиков: изображать восхищение, хоть мы и не всегда испытываем его.

Поэтому я во всеуслышание заявляю, что, когда я вижу дюжего лодочника,
изображенного в виде херувима, или ломового Бэрклей и Перкинса * в виде
евангелиста, я не понимаю, что тут хвалить и чем восхищаться, как бы ни
прославляли написавшего их художника. Не питаю я также склонности и к
карикатурам на ангелов, играющих на скрипках или фаготах в назидание явно
пьяным монахам, распростертым на земле; или к св. Себастьяну и св.
Франциску, этим "м-сье Тонсонам" * каждой картинной галереи; хотя оба они
обладают какими-то необычайными достоинствами, если судить по бесчисленным
копиям, сделанным с них итальянскими живописцами.

Мне кажется также, что пылкие и неумеренные восторги, которым предаются
иные из критиков, несовместимы с правильною оценкой действительно великих и
вечных творений. Я не могу представить себе, например, как рьяный поклонник
какой-нибудь незаслуженно славящейся картины способен подняться до понимания
пленительной красоты хранящегося в Венеции великого полотна Тициана "Успение
богородицы"; или как человек, по-настоящему взволнованный возвышенностью
этого произведения или способный ощутить красоту великого полотна Тинторетто
"Царство блаженных", хранящегося там же, может находить в "Страшном суде"
Микеланджело в Сикстинской капелле * хоть какую-нибудь общую идею или
руководящую мысль, которые соответствовали бы этому грандиозному сюжету.
Тот, кто, после созерцания шедевра Рафаэля "Преображение", перейдя в другой
зал того же Ватикана, увидит другую работу того же Рафаэля, изображающую (в
невероятно карикатурном виде) чудесное прекращение большого пожара папою
Львом Четвертым, и заявит при этом, что считает обе картины гениальными,
тот, по-моему, не понимает либо первой картины, либо второй - скорее всего
той, которая обладает подлинно высокими достоинствами.

Сомнения - дело не трудное, но я сильно сомневаюсь, всегда ли искусство
должно с такой неуклонностью соблюдать правила и так ли уж хорошо и приятно
знать наперед, где эта фигура будет повернута так-то, а где та будет
уложена, а где драпировка будет обязательно в складках и т. д., и т. п.
Когда в итальянских собраниях живописи я замечаю на хороших картинах
недостойные их сюжета головы, я не упрекаю в этом художника, ибо подозреваю,
что эти великие люди, которые поневоле во многом зависели от священников и
монахов, писали этих священников и монахов, пожалуй, чересчур часто. И,
когда я вижу на картинах подлинно талантливых головы, недостойные ни их
сюжета, - ни живописца, я неизменно обнаруживаю, что эти головы отмечены
печатью монастыря и что среди монастырских обитателей их подобия обильно
представлены и поныне; и я раз и навсегда решил для себя, что в этих случаях
виноват не художник, а тщеславие и невежество некоторых его заказчиков,
пожелавших стать во что бы то ни стало апостолами - хотя бы на полотне.

Изысканное изящество и красота созданного Кановой, спокойное величие
многих античных статуй как в Капитолии *, так и в собрании Ватикана, сила и
вдохновенность многих других, при всем различии этих творений, - превыше
всяких похвал, доступных человеческой речи. Особенно чарующими и
выразительными кажутся они рядом с работами Бернини и его школы,
изобилующими в римских церквах, начиная с собора св. Петра, и
представляющими собою - я твердо уверен в этом - самые отвратительные
изделия, какие только существуют на свете. Неизмеримо большее удовольствие
мне бы доставили (как произведения искусства) три божества - Прошлое,
Настоящее, Будущее - китайской коллекции *, чем лучшие из этих буйно
помешанных, у которых каждая складка одежды вывернута наизнанку, мельчайшая
вена или артерия - толщиной в палец, волосы похожи на клубок шевелящихся