Чтение 31–й страницы книги ~Открытая книга~

высокий, широкоплечий господин, легко опершись на перила, стоит над рекой; и
другие фото - красивая дама, любившая сниматься в таких разнообразных
костюмах; и то, о чем Павел Петрович редко рассказывал, - Петербургский
университет, работа над научными переводами, столкновение с каким-то
профессором Ционом и участие в политической демонстрации, когда его лишили
права преподавания и выслали в маленький городок. Вторая жизнь - это был
Лопахин, когда, стуча палками, он бродил по дому в измятых штанах, засунутых
в огромные боты, когда, согнувшись, он писал свой "труд" - в пустоте, в
одиночестве, как на дне глубокой реки. А третья.

Я спросила:

- Третья - это то, что происходит теперь?

- Да, - серьезно ответил Павел Петрович, - Это надежда, без которой
очень трудно не только работать, но и жить.

Шум подкатившей пролетки послышался у подъезда, и чей-то женский
негромкий, уверенный голос, от которого мое сердце пугливо забилось, сказал
извозчику:

- Подай чемодан.

- Кажется, кто-то приехал? - тревожно спросил Павел Петрович.

- Глафира Сергеевна приехала.

Ничуть не торопясь, я взглянула в окно и пошла открывать двери - кроме
нас с доктором, никого не было дома.

СОН

Очевидно, все это было обдумано заранее, хотя мне показалось странным,
что Агния Петровна, с которой я встречалась почти каждый день, даже не
заикнулась ни разу о своем переезде в Москву. Впрочем, последнее время у нее
был расстроенный вид, она жаловалась на бессонницу, похудела. Прежде ее
гордое лицо сразу менялось, едва она снимала пенсне и открывались светлые
добрые глаза с немного испуганным выражением. Теперь и в пенсне она стала
казаться испуганной, оскорбленной. Без сомнения, Митя давно предлагал матери
переехать к нему в Москву, но она колебалась, взвешивала, не решалась - по
многим причинам, одна из которых теперь явилась передо мной в виде молодой
женщины, в прекрасном синем пальто с беличьим воротником, в небрежно
сдвинутой назад шапке с ушами...

Каждый раз, когда я видела Глафиру Сергеевну, она казалась мне
непохожей на ту, которую я видела прежде. Но никогда еще это несходство так
не поражало меня - едва войдя в дом, она объявила, улыбаясь, что приехала за
мамочкой - так она называла Агнию Петровну. Я видела ее хрупкой девушкой,
нерешительной, с несмелыми движениями, которые были полны прелестью
молодости и чистоты. Я видела ее потрясенной, стремящейся вырвать у судьбы
свое печальное, страшное счастье. Я видела ее молчаливой, разбитой, идущей
поближе к стенам домов, чтобы никто не заметил ее, не подумал о ней. Теперь
в Лопахин приехала уверенная, властная женщина, вежливо, но нехотя
улыбавшаяся, в то время как большие глаза оставались неподвижно мрачными на
красивом, бледном лице.

Она много говорила о Мите, но почему-то получалось, что она все время
говорит о себе. Не кто другой, как она, убедила его поступить в частную
лечебницу - это хорошо оплачивалось, - в то время как Митя собирался
работать в научно-исследовательском институте. Словом, если судить по этим
рассказам, Митя пропал бы в суматохе столичной жизни, если бы она не
поддержала и не вразумила его.

- Но что касается ваших, мамочка, дел, - твердо сказала она Агнии
Петровне, - я выполняю его пожелание, и только.

Это значит, что Митя просит, чтобы Агния Петровна немедленно переехала
в Москву, предоставив Глафире Сергеевне распорядиться лопахинской квартирой
по своему усмотрению. "Митя сказал", "Митя думает", "Митя пишет", -
слышалось почти в каждой фразе. И Агния Петровна, к моему изумлению, покорно
подчинялась всему, что требовала от нее Глафира Сергеевна.

С чувством горечи наблюдала я, как эта женщина, еще недавно такая
деятельная, решительная, гордая, умевшая так спокойно держаться, поддалась
чужому влиянию. Должно быть, она устала очень давно, много лет назад, и
долго не признавалась себе, что устала, и теперь в глубине души была даже
благодарна "молодым", которые с такой готовностью взяли на себя все домашние
дела и заботы. Я думаю, что за эти несколько дней она сделала больше ошибок,
чем за всю свою жизнь. И самой большой, самой непоправимой из них была та,
что она уехала, поверив Глафире Сергеевне, что Павел Петрович останется у
себя, в своей комнате, и будет жить, как и прежде, под присмотром Агаши.

- Можете совершенно не волноваться, мамочка, - это было сказано при
мне. - Митя говорил, что дядю нужно устроить. И я устрою его наилучшим
образом, хотя бы для этого пришлось остаться еще на несколько дней.

И Агния Петровна уехала утром шестого февраля, а вечером, когда я, как
всегда, зашла к старому доктору, Агаша расстроенная, заплаканная, позвала
меня и сказала, что Глафира Сергеевна собирается отправить его в Дом
инвалидов.

На первый взгляд это было разумно - почему бы старому человеку не
провести последние годы жизни в Инвалидном доме? В бывшем особняке
купца-миллионера Батова был недавно открыт хороший Дом инвалидов. И все-таки
отправлять туда Павла Петровича было жестоко. Ведь последние годы, или,
может быть, месяцы своей жизни он должен провести один, лишенный всего, к
чему так привык.

Очевидно, это не приходило в голову Глафире Сергеевне, потому что она
отправилась в Дом инвалидов и, вернувшись, сказала, что "все устроено" и что
"там очень прилично".

Она почти не замечала меня - как личность, не имеющую отношения к ее
делам и, следовательно, не заслуживающую внимания. Агашу, которая прослужила
у Львовых чуть ли не двадцать лет, она предупредила о расчете и сама
хозяйничала в доме, из которого каждый день что-нибудь выносили - мебель она
решила продать, а в Москву увезти только пианино, посуду и книги. Засучив
рукава, озабоченно-жадно поглядывая по сторонам, она снимала с антресолей
разную рухлядь и внимательно рассматривала - выбросить, взять с собой,
продать? Два огромных ящика стояли посреди столовой, в один Глафира
Сергеевна укладывала книги, в другой - посуду, и я почему-то сердилась, что
все у нее получается так умело и ловко.

- Ну-ка, подсоби, - однажды сказала она мне на "ты" и, без сомнения,
забыв мое имя.

Я взглянула на нее - и прошла мимо...

Теперь я знала, откуда взялось то детски-высокое состояние души, в
котором я нашла Павла Петровича в день приезда Глафиры Сергеевны, и почему
оно не покидало его. Надежда сияла в его старых глазах, когда он принимался
читать мне письмо, начинавшееся словами: "Дорогой Владимир Ильич".

Оно делилось на две половины: теоретическую, в которой Павел Петрович
кратко излагал свою теорию, и практическую, в которой он предлагал создать
первый в мире "Институт защитных сил природы", указывая, что "создание
подобного учреждения не только принесет бесспорную пользу советскому
здравоохранению, но снова поставит впереди всех русскую научную мысль".

"В минуты, когда, оглянувшись вокруг, с душевным трепетом замечаешь,
что один стоишь перед судом потомства, - так оканчивалось письмо, -
невыразимо отрадно было бы убедиться в том, что это потомство заживо
отпускает твои грехи, одобряет твое стремление к истине и с уважением
смотрит на твой путь бескорыстного служения народу".

Это был один из многих вариантов, понравившийся мне своей простотой. Но
Павел Петрович продолжал править и переписывать письмо, хотя от этих
бесконечных поправок оно, по-моему, не становилось лучше. Каждый вечер он
читал мне письмо, так что в конце концов мне приснилось, что я вхожу к
Ленину в кабинет и говорю ему: "Здравствуйте, Владимир Ильич", и все
становится так просто, как бывает только во сне.

Но вот - это было через несколько дней - я нашла Павла Петровича в
каком-то болезненном забытьи. Казалось невозможно было выглядеть старее, чем
он, а оказалось - возможно. Он был не причесан, борода торчала, ворот
рубашки не застегнут, хотя в комнате было холодно, дуло от окна.

- Павел Петрович!

Он не сразу узнал меня. Опущенная на грудь голова медленно поднялась,
но взгляд еще был неопределенно далекий.

Мне показалось, что я поняла, чем он так глубоко расстроен.

- Павел Петрович, я вчера была в этом доме. Я буду приходить к вам с
утра. Это очень близко от склада. Мы будем читать вслух и, как прежде,
писать под диктовку.

Я села на скамеечку, и он молча положил на мое плечо дрожащую руку.

- Не правда ли, ведь остаться здесь одному было бы еще тяжелее?

Какое-то усилие прошло по лицу Павла Петровича, точно комната еще
кружилась перед его глазами и нужно было остановить комнату, чтобы услышать,
о чем я говорю.

- Сегодня ночью я не спал, все думал, - сказал он наконец. - Ведь это
очень странная вещь - сознание, что ты не можешь освободиться от вызванных
тобою духов.

Он вовсе не бредил - напротив, с каждой минутой голова становилась
яснее.

- Болезненное чувство, что пройдет год или два после выхода труда и
твоя идея начнет жить самостоятельно, и - кто знает! - пойдет такими путями,
которые ты не предвидел. - Он промолчал. - И не одобряешь...

Я поняла, что речь идет о его теории, то есть, что, если он умрет,
теорию не поймут или станут развивать в ложном направлении. У меня сердце
томилось от невозможности помочь ему, утешить, а он и не думал о себе! Я
едва справилась со слезами.

Только теперь я заметила на столе распечатанный конверт, лежавший
отдельно, в стороне от журналов и книг, точно в нем заключалось что-то
холодное, опасное - то, над чем еще нужно было подумать. Взгляд Павла
Петровича, усталый, но спокойный, остановился на нем, и я вдруг поняла, что