Чтение 31–й страницы книги ~Педагогическая поэма~

Горького?

- Да.

- Ну, так бы и сказали! Давно б поехали.

Он энергично бросился собираться в дорогу.

В колонии он участвовал решительно во всех операциях колонистов,
никогда не играл первую скрипку и, кажется, больше искал развлечений,
чем какой-либо наживы.

Сорока был моложе Опришко, имел круглое смазливое лицо, был
основательно глуп, косноязычен и чрезвычайно неудачлив. Не было такого
дела, в котором он не "засыпался" бы. Поэтому, когда колонисты увидали его
связанным рядом с Опришко, они были очень недовольны:

- Охота ж была Дмитру связываться с Сорокой...

Конвоирами оказались предсельсовета и Мусий Карпович - наш старый
знакомый.

Мусий Карпович в настоящую минуту держался с видом обиженного ангела.
Лука Семенович был идеально трезв и начальственно неприступен. Его рыжая
борода была аккуратно расчесана, под пиджаком надета чистейшая вышитая
рубаха, - очевидно, недавно был в церкви.

Председатель начал:

- Хорошо вы воспитываете наших колонистов.

- А вам какое до этого дело?

- А вот какое: людям от ваших воспитанников житья нет, на дороге
грабят, крадут все.

- Эй, дядя, а ты имел право связывать их? - раздалось из толпы
колонистов.

- Он думает, что это старый режим...

- Вот взять его в работу...

- Замолчите! - сказал я колонистам. - В чем дело, рассказывайте.

Заговорил Мусий Карпович:

- Повесила жинка спидныцю и одеяло на плетни, а эти двое проходили,
смотрю - уже нету. Я за ними, а они - бегом. Куда ж мне за ними гнаться!
Да спасибо Лука Семенович из церкви идут, так мы их и задержали...

- Зачем связали? - опять из толпы.

- Да чтоб не повтикалы. Зачем...

- Тут не об этом разговор, - заговорил председатель, - а пойдем
протокола писать.

- Да можно и без протокола. Вернули ж вам вещи?

- Мало чего! Обязательно протокола.

Председатель решил над нами покуражиться, и, правду сказать, основания
у него были наилучшие: первый раз поймали колонистов на месте
преступления.

Для нас такой оборот дела был очень неприятен. Протокол означал для
хлопцев верный допр, а для колонии несмываемый позор.

- Эти хлопцы поймались в первый раз, - сказал я. - Мало ли что бывает
между соседями! На первый раз нужно простить.

- Нет, - сказал рыжий, - какие там прощения! Пойдемте в канцелярию
писать протокола.

Мусий Карпович тоже вспомнил:

- А помните, как меня таскали ночью? Топор и доси у вас да штрафу
заплатил сколько!

Да, крыть было нечем. Положили нас куркули на обе лопатки. Я направил
победителей в канцелярию, а сам сказал хлопцам со злобой:

- Допрыгались, черт бы вас побрал! "Спидныци"#39 вам нужны! Теперь
позора не оберетесь... Вот колотить скоро начну мерзавцев. А эти идиоты в
допре насидятся.

Хлопцы молчали, потому что действительно допрыгались.

После такой ультрапедагогической речи и я направился в канцелярию.

Часа два я просил и уламывал председателя, обещал, что такого больше
никогда не будет, согласился сделать новый колесный ход для сельсовета по
себестоимости. Председатель, наконец, поставил только одно условие:

- Пусть все хлопцы попросят.

За эти два часа я возненавидел председателя на всю жизнь. Между
разговорами у меня мелькала кровожадная мысль: может быть, удастся поймать
этого председателя в темном углу, будут бить - не отниму.

Так или иначе, а выхода не было. Я приказал колонистам построиться у
крыльца, на которое вышло начальство. Приложив руку к козырьку, я от имени
колонии сказал, что мы очень сожалеем об ошибке наших товарищей, просим их
простить и обещаем, что в дальнейшем такие случаи повторяться не будут.
Лука Семенович сказал такую речь:

- Безусловно, что за такие вещи нужно поступать по всей строгости
закона, потому что селянин - это безусловно труженик. И вот, если он
повесил юбку, а ты ее берешь, то это враги народа, пролетариата. Мне, на
которого возложили советскую власть, нельзя допускать такого беззакония,
чтобы всякий бандит и преступник хватал. А что вы тут просите безусловно и
обещаете, так это, кто его знает, как оно будет. Если вы просите низко и
ваш заведующий, он должен воспитывать вас
к честному гражданству, а не как бандиты. Я безусловно, прощаю.

Я дрожал от унижения и злости. Опришко и Сорока, бледные, стояли в ряду
колонистов.

Начальство и Мусий Карпович пожали мне руку, что-то говорили
величественно великодушное, но я их не слышал.

- Разойдись!

Над колонией разлилось и застыло знойное солнце. Притаились над землей
запахи чебреца. неподвижный воздух синими струями окостенел над лесом.

Я оглянулся вокруг. А вокруг была все та же колония, те же каменные
коробки, те же колонисты, и завтра будет все то же: спидныци,
председатель, Мусий Карпович, поездки в скучный, засиженный мухами город.
Прямо передо мной была дверь в мою комнату, в которой стояла "дачка" и
некрашенный стол, а на столе лежала пачка махорки.

"Куда деваться? Ну, что я могу сделать? Что я могу сделать?"

Я повернул в лес.

В сосновом лесу нет тени в полдень, но здесь всегда замечательно
прибрано, далеко видно, и стройные сосенки так организованно, в таких
непритязательных мизансценах умеюбт расположиться под небом.

Несмотря на то что мы жили в лесу, мне почти не приходилось бывать в
самой его гуще. Человеческие дела приковывали меня к столам, верстакам,
сараям и спальням. Тишина и чистота соснового леса, пропитанный смолистым
раствором воздух притягивали к себе. Хотелось никуда отсюда не уходить и
самому сделаться вот таким стройным мудрым ароматным деревом и в такой
изящной, деликатной компании стоять под синим небом.

Сзади хрустнула ветка. Я оглянулся: весь лес, сколько видно, был
наполнен колонистами. Они осторожно передвигались в перспективе стволов,
только в самых отдаленных просветах перебегали по направлению ко мне.

Я остановился, удивленный. Они тоже замерли на месте и смотрели на меня
заостренными глазами, смотрели с каким-то неподвижным, испуганным
ожиданием.

- Вы чего здесь? Чего вы за мною рыщите?

Ближаший ко мне Задоров отделился от дерева и грубовато сказал:

- Идемте в колонию.

У меня что-то брыкнуло в сердце.

- А что в колонии случилось?

- Да ничего... Идемте.

- Да говори, черт! Что вы, нанялись сегодня воду варить надо мной?

Я быстро шагнул к нему навстречу. Подошло еще два-три человека,
остальные держались в сторонке. Задоров шепотом сказал:

- Мы уйдем, только сделайте для нас одолжение.

- Да что вам нужно?

- Дайте сюда револьвер.

- Револьвер?

Я вдруг догадался, в чем дело, и рассмеялся:

- Ах, револьвер! Извольте. Вот чудаки! Но ведь я же могу повеситься или
утопиться в озере.

Задоров вдруг расхохотался на весь лес.

- Да нет, пускай у вас! Нам такое в голову пришло. Вы гуляете? Ну,
гуляйте. Хлопцы, назад.

Что же случилось?

Когда я повернул в лес, Сорока влетел в спальню:

- Ой, хлопцы, голубчики ж, ой, скорийше, идить в лес! Антон Семенович
стреляться...

Его не дослушали и вырвались из спальни.

Вечером все были невероятно смущены, только Карабанов валял дурака и
вертелся между кроватями, как бес. Задоров мило скалил зубы и все
почему-то прижимался к цветущему личику Шелапутина. Бурун не отходил от
меня и настойчиво-таинственно помалкивал. Опришко занимался истерикой:
лежал в комнате у Козыря и ревел в грязную подушку. Сорока, избегая
насмешек ребят, где-то скрылся.

Задоров сказал:

- Давайте играть в фпнты.

И мы действительно играли в фанты. Бывают же такие гримасы педагогики:
сорок достаточно оборванных, в достаточной мере голодных ребят при свете
керосиновой лампочки самым веселым образом занимались фантами. Только без
поцелуев.

20. О живом и мертвом

Весною нас к стенке прижали вопросы инвентаря. Малыш и Бандитка просто
никуда не годились, на них нельзя было работать. Ежедневно с утра в