Чтение 31–й страницы книги ~Волшебная гора~

сопровождая свое исполнение оперными жестами. Но так как подниматься в гору
и петь - очень утомительно, то он скоро почувствовал, что ему трудно дышать
и с каждой минутой становится все труднее. Однако, из идеализма, увлеченный
красотою своего пения, он продолжал себя пересиливать, хотя дышал прерывисто
и с трудом. Перед его словно ослепшим взором что-то мерцало, пульс судорожно
бился, и наконец он упал без сил у подножия мощной сосны, и после столь
необычайного воодушевления им овладело состояние какого-то невыразимо
мрачного, граничившего с отчаянием похмелья.
Когда он кое-как успокоил свои нервы и встал, чтобы продолжать
прогулку, в затылке возникло странное ощущение, и, несмотря на молодые годы,
голова у него вдруг начала трястись - в точности как она некогда тряслась у
старого Ганса-Лоренца Касторпа. Это явление живо напомнило ему покойного
деда, и без всякого неприятного чувства он попытался с таким же достоинством
упереться подбородком в воротничок, как упирался дед, борясь с трясением
головы и вызывая этим восхищение мальчика.
Извилистой тропинкой поднялся он еще выше. Его привлекло позванивание
колокольчиков, и вскоре он увидел стадо оно паслось неподалеку от
бревенчатой хижины, крыша которой была укреплена камнями. Тут он увидел двух
бородатых мужчин с топорами на плече, идущих ему навстречу подойдя ближе,
они стали прощаться. "Ну, счастливо и большое спасибо", - сказал один из них
другому низким звучным голосом, переложил топор на другое плечо и,
похрустывая иглами, начал без дороги спускаться между елями в долину. Как
странно прозвучали в этом уединении слова: "Ну, счастливо и большое
спасибо", - они точно сон коснулись Ганса Касторпа, который был все еще
захвачен своими песнями и восхождением на крутизну. Он повторил вполголоса
эти слова, пытаясь подражать гортанному наречию горца и той торжественной и
нескладной манере, с какой они были произнесены затем поднялся еще выше,
ибо ему хотелось достичь границы лесов, однако, взглянув на часы, вынужден
был отказаться от этого намерения.
Тогда он свернул влево, к курорту, на тропинку, которая шла сначала
прямо, а потом вниз. Высокоствольный хвойный лес обступил его, и, проходя
через него, Ганс Касторп опять было запел, однако вполголоса, хотя странная
дрожь в коленях при спуске еще усилилась. Но, выйдя из чащи, он даже
остановился, пораженный открывшейся ему изумительной картиной: перед ним
лежал интимный, замкнутый в себе пейзаж, полный мира и величия.
Справа по каменистому плоскому ложу низвергался горный ручей, вскипая
пеной на скалистых уступчатых глыбах, и затем, уже спокойнее, бежал дальше,
в долину через него был переброшен живописный мостик с незатейливыми
перилами. Земля под ногами синела колокольчиками какого-то кустарникового
растения, заросли которого виднелись повсюду.
Гигантские, стройные ели одинакового роста поднимались в одиночку и
группами со дна ущелья и по его склонам, а одна, вцепившись корнями в
отвесный берег ручья, повисла над ним, косой линией причудливо врезаясь в
пейзаж. В этом прекрасном безлюдном уголке царило шумящее вершинами
уединение. На той стороне ручья Ганс Касторп увидел скамейку.
Он перешел ручей и сел на нее, чтобы отдаться созерцанию вскипающей
пены и послушать идиллически говорливый, однообразный и все же щедрый
звуками шум воды ибо Ганс Касторп любил ее журчанье не меньше, чем музыку,
а может быть и больше. Но едва он удобно уселся, как у него пошла носом
кровь, и притом с такой силой, что он даже не вполне уберег от нее костюм.
Кровь шла долго, упорно, и борьба с кровотечением отняла у него целых
полчаса, причем ему непрерывно приходилось бегать взад и вперед между
скамьей и ручьем он то и дело прополаскивал в нем носовой платок, промывал
нос водой и вытягивался на скамье, прижав к носу мокрый платок. Когда кровь
наконец остановилась, он так и остался лежать, скрестив под головою руки и
согнув ноги в коленях глаза его были закрыты, уши полны журчанием воды, но
он чувствовал себя неплохо, обильная потеря крови его скорее успокоила и
как-то странно понизила его жизнедеятельность, ибо после выдоха он долго не
испытывал потребности снова вдохнуть в себя воздух и лежал неподвижно,
предоставляя сердцу сделать несколько ударов, и только затем, вяло и лениво,
снова начинал дышать.
И тогда он перенесся в раннюю пору своей жизни, послужившую как бы
прообразом для сновидения, которое ему пригрезилось несколько ночей назад,
хотя в этом сне и отразились недавние впечатления... Но сейчас, в лесу, он
был столь сильно и неудержимо, до полного упразднения пространства и
времени, отброшен в это давнее "тогда" и "там", что, казалось, на скамье у
ручья лежит безжизненное тело, а сам Ганс Касторп находится далеко отсюда, в
давно прошедших годах, в другой обстановке, и притом эти столь важные в его
жизни минуты, несмотря на их простоту, таили в себе что-то опасное и
опьяняющее.
Тринадцатилетним четырехклассником, когда он еще носил короткие
штанишки, он однажды остановился среди школьного двора, разговаривая с
другим мальчиком примерно того же возраста, но из следующего класса.
Разговор затеял сам Ганс Касторп, воспользовавшись случайным поводом, и хотя
по своему вполне определенному и ограниченному содержанию разговор этот мог
быть только очень деловым и коротким, он доставил Гансу Касторпу огромную
радость. Это произошло как раз в перемену между предпоследним и последним
уроком в классе Ганса Касторпа - между историей и рисованием. По двору,
вымощенному красным кирпичом и отделенному от улицы оградой и воротами,
ученики гуляли парами и рядами, стояли кучками и полусидели, прислонившись к
облицованным выступам школьного здания. По двору разносился громкий гул.
Учитель в мягкой шляпе смотрел за школьниками и жевал булку с ветчиной.
Фамилия мальчика, с которым беседовал Ганс Касторп, была Хиппе, имя
Прибыслав интересно было то, что буква "р" в этом имени произносилась как
"ш" - "Пшибыслав" это странное имя подходило к его наружности - не вполне
обычной и действительно своеобразной. Хиппе был сыном историка,
преподавателя гимназии, а потому и образцовым учеником, уже опередившим на
класс Ганса Касторпа, хотя они были почти ровесниками он родился в
Мекленбурге и, видимо, унаследовал от предков смешанную кровь - германскую и
вендо-славянскую{168}, или наоборот. Его коротко остриженные волосы на
круглой голове были белокурыми, а глаза, голубовато-серые или серо-голубые,
подобно изменчивому и неопределенному цвету далеких гор, имели необычную
форму: они были узкие и даже чуть раскосые, а под ними резко выступали
широкие скулы - склад лица, отнюдь не уродовавший мальчика и делавший его
даже привлекательным, но послуживший достаточным основанием для того, чтобы
товарищи прозвали его "Киргизом". Хиппе уже носил длинные брюки и наглухо
застегнутую синюю куртку с хлястиком, на воротнике которой всегда чуть
белела перхоть.
Дело было в том, что Ганс Касторп уже давно обратил внимание на
Пшибыслава, выделил его из кишевшей на школьном дворе толпы знакомых и
незнакомых мальчиков, интересовался им, следил за ним взглядом, может быть
даже восхищался им... Во всяком случае, он наблюдал за Хиппе с особой
симпатией и уже по дороге в школу думал о том, что вот сейчас увидит Хиппе
среди его товарищей. Пшибыслав будет говорить и смеяться. Ганс Касторп еще
издали различит его голос, приятно глуховатый, словно затуманенный,
чуть-чуть хриплый. Для такой заинтересованности как будто не было особых
оснований, если не считать языческого имени, примерных успехов (хотя это не
могло играть никакой роли) и, наконец, киргизских глаз мальчика, которые
порой, когда Пшибыслав смотрел в сторону, но не с целью что-либо увидеть,
странно темнели и как будто томно затуманивались ночной дымкой однако Ганс
Касторп мало заботился о моральном оправдании своих ощущений или о том, как
их в случае надобности определять, - ведь о дружбе между ними не могло быть
и речи, раз они с Хиппе "незнакомы". А тогда зачем искать названия для этих
отношений? Он и мысли не допускал, что когда-нибудь о них заговорит, - тема
слишком неподходящая, да и к чему? Кроме того, всякое определение, если оно
и не содержит критической оценки, все же вводит свой предмет в круг
знакомого и привычного, а Ганс Касторп был проникнут бессознательной
уверенностью, что такое внутреннее сокровище надо оберегать от всяких
определений и не приобщать к будничному и повседневному.
Однако, оправданные или нет, эти безымянные и невыразимые чувства
обладали такой жизненной силой, что Ганс Касторп примерно год, почти целый
год, - точно он не мог бы сказать, когда это началось, - втайне носился с
ними, что служило доказательством верности и постоянства его натуры,
особенно если представить себе, какой это громадный срок в столь юном
возрасте. К сожалению, когда мы творим о тех или иных особенностях
характера, в наших словах всегда скрыта моральная оценка, либо хвала, либо
порицание, хотя у каждой такой особенности всегда есть две стороны.
"Верность" Ганса Касторпа, которой он, однако, ничуть не гордился, - сейчас
мы оставляем в стороне всякие оценки, - проистекала от некоторой душевной
неповоротливости, медлительности, инертности, вследствие чего преданность
чувств и устойчивость жизненных отношений казались ему тем почтеннее, чем
дольше они оставались неизменными. Поэтому он был уверен, что настроения и
переживания, владевшие им в то время, будут продолжаться бесконечно, оттого
и дорожил ими и отнюдь не жаждал перемен. Так он в сердце своем сжился с
далеким и тихим чувством к Пшибыславу Хиппе и считал его неотъемлемой частью
своей внутренней жизни. Он любил те душевные движения, которые вызывало в
нем это чувство, - напряженное ожидание, увидит ли он сегодня Хиппе, пройдет
ли тот совсем близко от него и, может быть, взглянет на него, любил немые
хрупкие радости, какие дарила ему его тайна, и даже неизбежные в таких
случаях разочарования, - самое сильное он испытал, когда Пшибыслав
"отсутствовал" школьный двор казался ему опустевшим, день - тусклым, но
упорная надежда на завтра поддерживала его.
Продолжалось это год, пока не достигло упомянутой высшей и волнующей
точки, потом благодаря постоянству и верности Ганса Касторпа еще год, и
наконец прекратилось, причем он так же не заметил, как ослабели и исчезли
узы, связывавшие его с Пшибыславом Хиппе, как не заметил и их зарождения. Да
и Пшибыслав покинул этот город и школу оттого, что его отца перевели в
другое место но Ганс Касторп едва обратил на это внимание, он забыл Хиппе
еще раньше. Образ "Киргиза", как бы выступив из тумана, вошел в его жизнь,
становясь постепенно все яснее и осязаемее, вплоть до той минуты величайшей