смотрел вчера из окна омнибуса: а именно - посидеть под навесом кафе на
Итальянском бульваре, любуясь на суету и сутолоку парижской улицы. Так я и
сделал. Усевшись за столиком поближе к теплу жаровни, я закинул ногу за
ногу, закурил и, попивая ликер, стал смотреть то перед собой на шумливое,
пестрое шествие жизни, то вниз на свою ногу в красивом, с иголочки,
башмаке, которой я небрежно помахивал в воздухе. Так я сидел с добрый час
и, вероятно, просидел бы и дольше, если бы под моим столиком и вокруг него
не столпилось слишком много "ползунов", подбирающих отбросы. Я потихоньку
сунул франк оборванному старику и десять су какому-то мальчишке в
лохмотьях, которые подняли с полу мои окурки. Они были вне себя от
радости, но это привлекло к моему столику такое количество их собратьев,
что я, поскольку одному человеку все равно невозможно насытить всех
алчущих, вынужден был обратиться в бегство. Тем не менее я должен
признаться, что возможность оказать людям посильное вспомоществование, о
котором я думал еще накануне вечером, сыграла известную роль в моей тяге к
подобному времяпрепровождению.
финансовые заботы, не выходившие у меня из головы и позднее, уже за
другими занятиями. Как быть со Станко? Передо мной был нелегкий выбор, ибо
мне предстояло либо признаться ему, что я оказался слишком неловким и
ребячливым, чтобы получить за свой товар цену, хотя бы приблизительно
равную той, которую он так уверенно назначил, и, расписавшись в этой
постыдной неудаче, вручить ему тысячу пятьсот франков, либо, выгоднейшим
для него образом отстаивая свою честь, наврать, что я выторговал сумму,
близкую к той, на которую он рассчитывал, и отдать ему вдвое больше денег,
но в таком случае у меня на руках осталось бы нечто весьма жалкое и
смахивающее на то, что Жан-Пьер имел наглость по началу предложить мне. На
что решиться? В глубине души я уже чувствовал, что моя гордость, или,
вернее, тщеславие, возьмет верх над корыстью.
умеренную входную плату я получил возможность полюбоваться великолепнейшей
панорамой, где на фоне кругового ландшафта виднелись объятые пламенем
деревни и поле битвы под Аустерлицем, кишевшее русскими, австрийскими и
французскими войсками; панорама была выполнена так хорошо, что невозможно
было провести границу между нарисованным в дальней перспективе и подлинным
на переднем плане, где валялось брошенное оружие, ранцы и куклы,
изображавшие павших воинов. Император Наполеон, окруженный свитой, стоя на
холме, наблюдал в подзорную трубу за ходом сражения. Взволнованный этим
зрелищем, я решил посетить еще одно - паноптикум, где на каждом шагу,
объятый радостным испугом, ты сталкиваешься с монархами, отважными
контрабандистами, великими мастерами искусств и знаменитыми женоубийцами,
да так, что, кажется, вот-вот они с тобой заговорят. Аббат Лист с длинными
седыми волосами и натуральнейшей бородавкой на щеке сидел там за роялем,
одной ногой нажимая педаль, воздев взоры к небу и восковыми руками касаясь
клавиш; а рядом с ним генерал Базен подносил к виску револьвер, но курка
так и не спускал. Захватывающие впечатления для юного ума, но моя
способность восприятия, несмотря на Листа и Лессепса, еще не истощилась.
Настал вечер, суля новые и новые впечатления. Париж, как вчера, осветился
пестрыми, то угасающими, то вновь вспыхивающими огнями реклам, и я, еще
пошатавшись по улицам, зашел часа на полтора в варьете, где морские львы
жонглировали зажженными керосиновыми лампами; фокусник толок в ступке
чьи-то золотые часы, а потом в целости и сохранности вытаскивал их из
заднего кармана ни в чем не повинного зрителя в одном из последних рядов
партера; бледная как полотно певица в черных перчатках до локтя
замогильным голосом бросала в лицо зрителям мрачные непристойности, и
какой-то господин мастерски занимался чревовещанием. Я, впрочем, не
дождался конца этой роскошной программы, так как хотел еще выпить
где-нибудь чашку шоколада, а домой мне надо было поспеть прежде, чем наш
дортуар наполнится народом.
Сент-Оноре и, не доходя до отеля, снял перчатки, так как подумал, что
вместе с обновленным туалетом они придадут мне слишком уж вызывающий вид.
Впрочем, пока я поднимался до четвертого этажа в лифте, все время
переполненном, никто не обратил на меня внимания. Зато Станко вытаращил
глаза, когда я, пройдя еще один пролет пешком, предстал перед ним в
тусклом свете дортуарной лампочки.
так вырядился! Видно, здорово обстряпал дельце!
недурно, Станко, хотя и не совсем так, как мы надеялись. Этот тип все же
оказался не из худших; он довольно обходителен, если, конечно, сумеешь к
нему подойти и держать ухо востро. До девяти тысяч я доторговался. А
теперь разрешите мне выполнить свое обязательство. - И, став на край
нижней койки обутыми в щегольские ботинки ногами, я вынул из своего
новенького, битком набитого бумажника три тысячи франков, пересчитал их и
положил ему на байковое одеяло.
даже девяти тысяч франков, а от силы пять. Я хоть и лежу еще в постели, но
жар у меня прошел, а в такие минуты человек от слабости становится добрым.
Поэтому я тебе сознаюсь, что я и сам не выжал бы у него больше четырех, в
лучшем случае пяти тысяч. На вот, получай тысячу обратно. Мы оба люди
добропорядочные, так ведь? Я в восторге от нас с тобой. Embrassons-nous!
Et bonne nuit! [Поцелуемся! Спокойной ночи! (франц.)]
9
ничему не надо, а так как я очень нравился себе в новой ливрее, и не
только себе, а, судя по некоторым взглядам, и моей великосветской
клиентуре, и к тому же ощущал прилив бодрости от существования под новым
именем, то поначалу я искренне радовался своей работе. Впрочем, сама по
себе пустячная, эта служба, если выполнять ее с краткими перерывами от
семи утра почти до полуночи, становится изрядно утомительной, и после
такого дня человек влезает на верхнюю койку сломленный морально и
физически. Шестнадцать часов подряд, за вычетом тех скудно отмеренных
минут, когда персонал гостиницы завтракает, обедает и ужинает, кстати
сказать, из рук вон плохо, в тесном помещении между залом ресторана и
кухней; кстати сказать, малыш Боб, к сожалению, был совершенно прав, пища,
которую нам давали, настраивала на ворчливый лад и состояла из
всевозможных неаппетитно приготовленных остатков. Мне лично эти
сомнительные рагу и фрикассе, к которым подавалось немного кислого petit
vin du pays [местного вина (франц.)], всегда казались жизнеопасными;
должен прямо заметить, что более безрадостно мне приходилось питаться
только в тюрьме. Итак, проводя шестнадцать часов на ногах, в пропитанной
духами тесной кабине, вертя ручку, то и дело взглядывая на доску с
выскакивающими на ней по звонку номерами этажей, впуская и выпуская
пассажиров, ежеминутно останавливая машину при подъеме и при спуске, я
только удивлялся дурацкому нетерпению постояльцев, которые непрерывно
трезвонили из вестибюля, не понимая, что я не могу в мгновенье ока слететь
к ним с четвертого этажа, если на каждой площадке мне приходится выходить,
чтобы с учтивым поклоном и любезнейшей улыбкой впустить торопящихся вниз
пассажиров.
(франц.)] и "Watch your step" [осторожнее (англ.)], что было уж вовсе
бессмысленно, так как к концу первого же дня я научился останавливать лифт
точно вровень с площадкой или по крайней мере мгновенно его выравнивать.
Пожилых дам я учтиво поддерживал под локоть, словно выход из лифта был
невесть каким трудным делом, и нередко получал в награду слегка
сконфуженный, а иногда и меланхолически-кокетливый взгляд, которым
отцветшая жизнь поощряет учтивую молодость. Другие, напротив, подавляли в
себе чувство невольного восхищения или даже не подавляли, так как их
сердца давно очерствели и, кроме классового высокомерия, в них ни для чего
не оставалось места. Иногда я оказывал те же услуги молодым женщинам; они
слегка краснели и бормотали благодарность за внимание, что несколько
разнообразило мою унылую работу. Но думал я лишь об одной, и беглое
заигрывание с другими было только репетицией желанной встречи с нею. Я
ждал ту, которая зримо жила в моих мыслях и в своих носила мой незримый
образ; я говорю о владелице шкатулки, дарительнице башмаков, зонта-трости
и выходного костюма, ту, с которой меня связывала сладостная тайна. И я
знал, что недолго буду ждать ее, если только она внезапно не уехала из
гостиницы.
своей подъемной машиной тоже находился внизу, она появилась в вестибюле, с
вуалью поверх шляпы, такой, какою я уже однажды ее видел. Мы оба, мой
невзрачный коллега и я, стояли перед раскрытыми дверьми своих лифтов;
напротив нас она замедлила шаг и, увидев меня, широко раскрыла глаза, даже
чуть покачнулась, не зная, какой лифт ей выбрать. Ее, несомненно, потянуло
к моему, но так как Есташ уже отступил от двери и сделал пригласительный
жест, то она, вероятно подумав, что теперь его очередь везти пассажиров,
вошла в кабину, еще раз широко раскрыв глаза, глянула на меня через плечо
и унеслась ввысь. Больше ничего в тот раз не произошло, если не считать,
что при новой встрече внизу с Есташем я узнал от него ее имя - мадам
Гупфле из Страсбурга. "Impudemment riche, tu sais" [безбожно богата
(франц.)], - добавил Есташ. Но я осадил его холодным: "Tant mieux pour
elle" [тем лучше для нее (франц.)].