16
переднего стула. Задний стул -- смотровой вагон.
Никто не хочет ехать со мной в моем суперпоезде.
обеда, время купания и ни единого разу просто "время"; время вставать, время
гулять, время возвращаться домой, время гасить свет, время умирать.
существо, созданное каким-то таинственным образом (таинственным для нас еще
более, чем для самых первых мыслителей в их зеленых оливковых рощах)
слияньем двух таинств или, вернее, двух множеств по триллиону таинств в
каждом; созданное слияньем, которое одновременно и дело выбора, и дело
случая, и дело чистейшего волшебства; созданное упомянутым образом и после
отпущенное на волю -- накапливать триллионы собственных тайн; проникнутое
сознанием -- единственной реальностью мира и величайшим его таинством.
ярких наклейках -- на пирсе, у здания таможни.
тонких, голых стволов берез, по дорожке со знаком "Велосипедам запрещено".
Он увидел его на краю плавательного бассейна в черных и мокрых купальных
трусах, лежащим на животе, резко выступала лопатка, откинутая рука
вытряхивала радужную воду, налившуюся в игрушечный эсминец. Он увидел его в
одной из тех баснословных угловых лавок, что выставляют пилюли на одну улицу
и пикули на другую, взобравшимся на насест у стойки и тянущимся к сиропным
насосам. Он увидел его подающим мяч особенным кистевым броском, неизвестным
у него на родине. Он увидел его юношей, пересекающим техниколоровый кампус.
Он увидел его в чудном костюме (вроде жокейского, но с иной обувкой и
гетрами) для игры в американский футбол. Он увидел его обучающимся летать.
Он увидел его двухлетним, на горшке, подскакивающим, мурлыкая песенку,
подскоками ездящим на визгливом горшке по полу детской. Он увидел его
сорокалетним мужчиной.
рекогносцировку, поскольку ему представилось, что место встречи может
оказаться небезопасным из-за солдат; однако солдаты давно исчезли, на мосту
было пусто, и Квист мог прийти, откуда ему заблагорассудится. На Круге была
лишь одна перчатка, и очки он забыл, и потому не мог перечитать врученную
ему Квистом подробную справку со всеми паролями и адресами и с наброском
карты, и с ключом к шифру всей жизни Круга. Это, впрочем, было неважно. Небо
прямо над ним простегивали лиловато-волнистые выплески тучного облака;
громадные, сероватые, полупрозрачные, корявые хлопья снега опадали медленно
и отвесно и, касаясь темной воды Кура, уплывали вместо того, чтобы сразу
растаять, и это его удивило. Вдали, за обрывом облака, внезапная нагота неба
и реки улыбнулась прикованному к мосту зрителю, одарив перламутровым светом
очерк далеких гор, и этот свет по-разному перенимали у гор река и улыбчивая
печаль, и первые вечерние огоньки в окнах приречных домов. Наблюдая за
снежными хлопьями на прекрасной и темной воде, Круг заключил, что либо
снежинки были настоящие, а вода не была настоящей водой, либо вода
настоящая, а снежинки сделаны из какого-то особого нерастворимого вещества.
Чтобы решить эту проблему, он уронил вдовую перчатку с моста; но ничего
неестественного не случилось: перчатка просто проткнула оттопыренным
указательным пальцем зыбкую гладь воды, нырнула и была такова.
красноватый дворец Падука и бронзовый купол собора, и безлиственные деревья
городского сада. На другом берегу стояли в ряд старые доходные дома, а за
ними (незримая, но бухающая в сердце) помещалась больница, в которой она
умерла. Пока он невесело впитывал все это в себя, сидя бочком на каменной
скамье и глядя на реку, вдалеке показался буксир, волокущий большую баржу, и
в то же мгновение одна из последних снежинок (облако над головой, казалось,
истаяло в щедро вспыхнувшем небе) легла ему на нижнюю губу; снежинка
оказалась обычной, мягкой и влажной, но может быть те, что падали прямо на
воду, были иными. Буксир степенно приближался. Когда он почти изготовился
поднырнуть под мост, двое мужчин, вцепившись в веревку и натужно оскалясь,
оттянули огромную черную с двумя пурпурными кольцами трубу назад, назад и
книзу; один из них был китайцем, как и все почти речники и прачники города.
На барже за буксиром сохло с полдюжины ярких рубах и горшки с геранью
виднелись на корме, и очень толстая Ольга в желтой, совсем ему не
понравившейся блузе, смотрела вверх на Круга, уперев руки в бока, пока баржу
в ее черед плавно заглатывала арка моста.
случилось что-то необычайное. Оно не относилось ни к сну, ни к совершенно
неспровоцированному и довольно смешному физическому неудобству, которое он
испытывал (местная гиперемия), ни к чему бы то ни было, вспомнившемуся при
появлении комнаты (неопрятной и пыльной в неопрятном и пыльном свете), ни
даже ко времени суток (четверть девятого вечера; он заснул после раннего
ужина). Случилось вот что: он понял, что снова может писать.
дрожа от духовного пыла и ощущая чистоту и уют пижамы и халата, досыта
напоил перо-самотек, но тут вспомнил, что время идти прощаться с Давидом, и
решил покончить с этим теперь, чтобы его не прерывали потом призывы из
детской. Три стула так и стояли в коридоре один за другим. Давид лежал в
постели и, быстро помахивая карандашом, ровно затушевывал лист бумаги,
уложенный поверх фиброзной, мелкозернистой обложки большой книги. Звук
получался не без приятности -- шаркающий и шелковистый, с легким нарастанием
басовых вибраций, подстилающих шелест карандаша. По мере того, как серела
бумага, проявлялась точечная текстура обложки, и наконец, с волшебной
точностью и вне всякой связи с направлением карандашных штрихов (наклонных
по воле случая) возникли высокие, узкие, белесые буквы оттисненного слова
АТЛАС. Интересно, если вот так же затушевать чью-либо жизнь ----
сосновом ложе, повернув карандаш так, чтобы выступ выщепки, что подлиннее,
послужил для него опорой, но грифель окончательно обломился.
писать, -- пора гасить свет.
которой рассказывалось о приключениях, ожидающих Давида на пути в далекую
страну (в прошлый раз мы закончили тем, что скорчились на дне саней, затаив
дыхание, тихо-тихо, под овчинами и мешками из-под картошки).
вспыхнувшими глазами, и кулаком ударил по атласу.
Давид резко отвернулся к стене.
[pokoinoi nochi] сейчас, потому что больше я не приду.
разогнулся и выключил лампу.
педагогический тон Ольги.
С некоторым раздражением он сказал себе, что через десять минут придется
вернуться и повторить всю сцену в деталях. Это был, как часто случалось,
лишь первый, грубый эскиз ритуала "спокойной ночи". Но, конечно, и сон мог
все уладить. Он притворил дверь и, свернув за изгиб коридора, влетел в
Мариэтту. "Смотрите, куда идете, дитя", -- резко бросил он и уязвил колено
об один из забытых Давидом стульев.
лессировка существенных очертаний неизбежна. Приходится обсуждать вид, не
имея возможности видеть. Знание, которое мы сможем приобрести в ходе
подобного обсуждения, по необходимости находится с истиной в такой же связи,
в какой павлиное пятно, интраоптически созданное нажатьем на веко, состоит с
дорожкой в саду, запятнанной подлинным солнечным светом.
connu, mon vieux! Все та же старая сухая софистика, те же древние, одетые в
пыль алембики, -- и мысль возгоняется в них и летит, как ведьма на помеле!
Однако на этот раз ты ошибся, придирчивый дурень.
рассудим: можем ли мы довести себя до состояния постыдного страха, пытаясь
вообразить бесконечные годы, бесконечные складки черного бархата (набейте
себе их сухостью рот), словом, бесконечное прошлое, уходящее в минусовую
сторону ото дня нашего появленья на свет? Не можем. Почему? По той простой
причине, что мы уже прошли через вечность, уже не существовали однажды и
нашли, что это n&eacue;ant никаких решительно ужасов не содержит. То, что мы
теперь пытаемся (безуспешно) проделать, это заполнить бездну, благополучно
пройденную нами, ужасами, которые мы заимствуем из бездны, нам предстоящей,
Шилова Юлия
Свержин Владимир
Гуревич Георгий
Юрьев Сергей
Перумов Ник
Посняков Андрей